Как я могу заблудиться, Если мне некуда идти?
Проходящие мимо люди прячутся под зонтиками, обмахиваются журналами. Кто-то прижимает к разрумяненной щеке жестяную банку pepsi, покрытую каплями конденсата. Макото воображает, как покалывает кожу под холодным металлом. Как хорошо ощущать прохладу разогнанного глянцевыми страницами воздуха. В пекле мир вокруг подтаивает, смазывается, подобно преувеличенно-сладким шарикам мороженого у пробегающих мимо детей. Макото завидует им — у нее нет денег ни на зонтик, ни на журнал, ни на напиток, ни на мороженое. Жизнь ее — сплошные пустоты и прорехи, и их так много, что уже и не заполнить. Разве что сожалениями. У Макото никогда не было никаких стремлений. Пока ее одноклассников расфасовывали по престижным университетам и колледжам, ее жизнь выплюнула за кассу супермаркета и прибила чуть ли не гвоздями на добрые три года. У родителей был принцип: хочешь чего-то добиться - делай это своими руками. Принципов у Макото тоже не было, поэтому приходилось следовать чужим. Но даже на такой «неприемлемой» для статуса их семьи работе она не смогла достичь чего-то. Смысла оставаться в Киото больше не было: с каждым днем взгляд матери становился все презрительнее, отец недовольно поджимал губы, оглядывая дочь-неудачницу с ног до головы, а затем баррикадировался газетой и чашкой кофе, не говоря ни слова.***
Макото ходит по собеседованиям, но какая глупость, эти собеседования! Приходится так часто рассказывать о себе одни и те же вещи, что кажется, будто уже и непонятно, кто этот человек, которому восемнадцать, который родился в Киото, который любит читать книги по философии и заниматься в спортзале по выходным (последние пункты пришлось додумать, ведь всем так важно, чтобы будущий сотрудник был разносторонней личностью! Даже если эта личность пойдет натирать полы в торговый центр, и всем будет плевать, что личность любит Платона, а не отдирать жвачки от мусорных баков). Но Макото ходит по собеседованиям, ходит, потому что по-другому никак. Прижимает к груди распечатку с резюме. Как только вспоминает, что в графе «опыт работы» сиротливо ютится «оператор-кассир», становится до тошноты стыдно. Макото молится всем богам, которых знает, пока сидит в очередном кожаном кресле очередного расфуфыренного кабинета рекрутора, чтобы не позвонили в проклятый 7 Eleven и не запросили характеристику. Уволили ее по интересной… деликатной причине. Такое не напишешь в резюме или приказе об увольнении — стыдоба, да и только. Была у них с девочками развлекаловка-соревнование с денежным призом. Крайне заманчивая награда, учитывая почасовую ставку. Уцененные товары нужно было незаметно утащить из корзины и запихнуть в то самое место. Фрукты, овощи, консервы, напитки, гигиенические принадлежности, косметика. Детские игрушки. Кто дольше всего проносит, в идеале, до конца смены — тот и забирает деньги. Главный менеджер спалила Макото в раздевалке. Противная, громкая тетка за пятьдесят, вместо лица — гармошка морщин. Застыла со своим дурацкой папкой-планшетом в руках, широко разинула кислотно-розовый рот (как же бесила эта дурацкая помада!), выпучила рыбьи глаза так, что казалось вот-вот, и они вывалятся из глазниц, повиснут на сосудах, как брелоки на цепочке. Макото, конечно, и сама выглядела не особо презентабельно. С задранной юбкой, широко расставленными ногами и спущенными трусами — затянутый в пластик огурец все никак не пролазил дальше, внутри было сухо, как во рту на утро после пьянки. Огурцы Макото возненавидела и в 7 Eleven больше не закупалась. И наврала родителям, что по ее кассе была слишком большая недостача — пришлось оставить всю зарплату на покрытие долга. На самом же деле, зарплату Макото потратила на билет в Токио — в один конец, — и на аренду крохотного закутка в Кабукитё. Там точно получится отыскать местечко в какой-нибудь забегаловке, или на крайний случай… Куда крайнее?***
Макото ходит по самым захолустным пивнушкам, откровенным рыгаловкам, в которых собрать сальных взглядов можно больше, чем выбить часовой ставки. И везде отказ. К собеседованию в Бюро безопасности, однако, готовится основательно и обзаводится пиджаком и рубашкой — из секонда, правда, — но ничем не хуже новых шмоток. Утром вливает в себя несколько чашек растворимого кофе, отдающего химозной карамелью, «рисует» глаза на месте припухших от недосыпа век, щипает себя за щеки и губы — хоть какая-то кровинка в лице появляется. Если оттуда придет отрицательный ответ — точно пустится в поиски сутенера.***
Макото стойко выдерживает все девять кругов-этапов собеседования: медицинский осмотр, психологические тесты, бесконечные допросы, сдача нормативов… Каждый новый день и без того испытание, а теперь нужно еще и копаться в себе, позволять копаться другим, искать ответы на многочисленные «почему». Но ради удобств в виде неплохого соцпакета можно потерпеть: достойная зарплата, отпуск десять календарных дней, общежитие и прописка в больнице.***
Макото ходит на подготовительный курс и думает, что лучше уж давиться от члена в глотке, нежели воздухом на пробежке. И как его, блин, мало! Легкие скукоживаются и отказываются работать уже на втором километре. Мышцы у нее — разлезающиеся тряпки, обтянутые кожей. Никакого проку. И работают только те, что между ног, они-то и позволяли заработать дополнительные семьсот йен в импровизированных Олимпийских играх в 7 Eleven. Макото все чаще косится в сторону их «инструктора» или «капитана», или как он вежливо попросил себя называть «сенсей, блять, запомните это, иначе отправитесь на тот свет раньше, чем вас в жопу поцелует ваш первый демон». Только со временем Макото понимает, что говорит он так только под градусом, а без виски в венах обычно молчит и заебанно чешет обросшую репу. Немного даже симпатичную, когда из-за отеков показываются скулы и грубая, волевая челюсть. Может, если ему хорошенько отсосать, то пририсует лишние цифры в отчете по нормативам? Мысль, глупая, пустая, но прилипает к сознанию намертво, как жвачка к волосам. Макото зачем-то пялится на него, подмечает всякие мелочи: с виду мужик как мужик, высокий, грузный, в плечах широченный, проспиртованный до корней волос. Никогда не здоровается, не прощается, не благодарит — наверное, за годы службы такое атрофируется из словарного запаса. В погожий день за ним вытягивается дурная, опасная тень. Макото дает себе слово — если не пройдет по нормативам, Кишибе-сенсей станет ее первым клиентом. К финальному экзамену она доползает с минимальнейшими баллами в нормативах. Теперь можно и контракт заключать. Даже немного обидно — она так настроилась устроить Кишибе-сенсею грандиозный отсос… Они не прячутся в каком-нибудь закутке спортивного комплекса, запыханные, взмыленные, со стертыми в поцелуях губами, а тащатся по коридорам к карцеру. — Отвечай на все вопросы и вообще, постарайся говорить побольше. Вдруг понравишься, много не попросит. Сенсей не церемонится: отпирает дверь и пихает в спину так, что Макото спотыкается, влетая внутрь, и хорошенько так прикладывается коленями о металлический пол. Пизда брюкам, пизда коленям. Дверь громко захлопывается, и как только оседает эхо, Макото поднимает голову и всматривается в глубину камеры, но пространство съедено тьмой — только над головой горит флуросцентная лампа, переодически потрескивая. Опыта общения с демонами у Макото нет — ну видела пару раз по новостям уродливые безжизненные туши, и то, поговаривали, что показывают не всех пойманных или приконченных демонов. Мол, государственная тайна. И ей даже не сказали, с каким демоном контракт заключать. Вот они, прелести госслужбы. «Демоны порождены страхами людей», — вспоминается ей из краткого вводного курса. А чего боится Макото? Походов к зубному и замкнутых пространств. А еще — пасту, потому что в детстве втянула в себя макаронину слишком быстро и чуть не захлебнулась-задохнулась. И соус еще острый был; страшный кашель, каким можно выкашлять все внутренности, слезы, сопли, надутое красное лицо… Не выползет же зубастая макаронина с мясным нимбом, нет? И вообще, надо сильнее бояться, а то так и просидеть можно весь день. Макото представляет, как макаронный демон тянется к ней скользкими руками-макаронинами, хватает за шею и душит. Сердце начинает биться сильнее, в груди щемит от страха. Воздуха становится катастрофически мало. Макото улавливает слабое шевеление в темноте и поднимает голову. Хочется рассмеяться. Какой же клишированный видок у демона! Красная кожа, толстые изогнутые рога, в глазах ни белков, ни радужек, ни зрачков — сплошная склизкая темнота. Носа нет и вовсе. Только два уродливых черных отверстия с нечетким контуром. Безгубый рот зашит: демон начинает улыбаться и нити лопаются, плоть с влажным чавканьем рвется и повисает лохмотьями. Зубы все перемазаны черной слюной, она пузырится в уголках, стекает к подбородку. Макото щурится, отползает назад — ощущение такое, что он вот-вот вопьется ей в шею этими зубами, вырвет добротный кусок и проглотит… Брр… — Как же я истосковался по людям, ты не представляешь… Как тебя зовут? Звук, выходящий из пасти, больше похож на шипение, но слова не теряют четкости, а наоборот — продолжают отдаваться в голове эхом, въедаются каждой буквой в мозги, до зуда. — Чи, — ложь вырывается быстрее, чем Макото успевает подумать. — Голосочек у тебя миленький, мягкий, Чи, — он приближается так близко, что в лицо ударяет запах гнили, — я бы забрал его, пока хочешь моей помощи. Если бы ты была действительно мудрой , то не стала бы врать мне, не так ли? Как смешно, врать Демону Правды! Ты мне нравишься! Демон касается ее горла, и касание это отдается рвотным позывом. Кожа склизкая, холодная. Макото с трудом удерживает в себе обед, и, когда прикосновение исчезает, облегченно выдыхает и наблюдает за тем, как громоздкая фигура исчезает во тьме, разделившей комнату напополам. В голове раздается знакомое шипение — демон объясняет, что общаться Макото может прикосновениями, и видеть чужие мысли, правду — тоже. Голоса больше нет. И какая разница? Разговаривать ей особо не с кем. Кишибе-сенсей молча протягивает фляжку, когда они оказываются за пределами тюрьмы. Макото сталкивается с грубыми, но теплыми пальцами, и руку, почему-то, убирать не хочет. И вообще, припасть бы к нему в объятии, расплакаться и плакать так много, чтобы растаяли глазные яблоки и вытекли из глазниц. И пальто у него красиво сидит на мощном плече — об такое плечо грех сопли не размазать… Макото опрокидывает в себя виски, и внутри начинает жечь. Вот бы выжгло все те глупые, странные мысли.***
После заключения контракта Макото больше не видит Кишибе-сенсея и плотно заседает в кабинете Макимы-сан, зачастую, сверхурочно, но в деталях не помнит, чем они занимаются — начальница вежливо просит забыть все после того, как очередной допрос заканчивается, и в голове Макото остается только пепел, бесформенные обрывки фраз. Как ни старайся — не собрать их даже в предложение. И к черту Макиму-сан. К черту все Бюро. У Макото жизнь вообще-то налаживается, мало-помалу. Появляются деньги на полноценный обед и выпивку, на новую одежду прямиком из бутиков, а самое главное — на то, чтобы съехать с общежития общественной безопасности. Уже тошнило от поддернутой плесенью и ржавчиной сантехники в общей ванной, слизи и волос в сточной решетке, от неработающего холодильника, на который все положили большой и толстый — а там все еще «хранились» чьи-то продукты… В холодильнике явно появилась своя коммуна. Макото снимает квартирку, или не квартирку даже, а комнатушку-коробку, разделенную на кухню, спальню и ванну с закутком коридора. Минусы, конечно, есть. Стены вафельно-тонкие, ковырни пальцем и захрустят, начнут крошиться. Всего за неделю Макото до минуты запоминает расписание соседей — в 8:20 вечера сосед слева начинает марафон просмотра порнухи, причем, одной и той же, каждый долбанный раз. Макото сталкивается с ним лишь однажды в лифте, и чуть не утопает в жировых складках, обтянутых потной, грязной майкой. Глаза-пуговки спешно общупывают кожу в вырезе платья. Маленький рот с губами бабочкой хватают спертый воздух с глухим сипением. Раздутой рукой с пухлыми пальцами-сосисками сосед прижимает к себе стопку хентай-манги. Одна-единственная встреча наталкивает на мысль — пихал ли он свой член куда-нибудь помимо собственной руки? И представляет ли теперь, что трахает Макото, листая потными жадными ручонками цветные страницы с порнухой? Сверху, к 9:45, заливается лаем собака, и в следующую же секунду кто-то орет «заткните гребаную псину». Откуда кричат — непонятно. Макото кажется, какой звук не издай — услышат через три этажа. Пойти и попросить заткнуться всех сразу для Макото та еще задача… Первое время, когда демон отобрал у нее возможность пользоваться голосовыми связками и языком, она подолгу заглядывала в алую полутьму горла в попытке выискать хоть какой-то рубец, хоть какое-то повреждение — но не было ничего, совсем. Голосовые связки вырубили, как вырубали свет по выходным.***
После дождя улица лаково блестит, в окно тянет мокрым асфальтом. Макото щелкает каналы, натыкается на сводку предсказаний по знакам зодиака — у водолеев, как всегда, один пиздец на горизонте. «Берегите горло и колени». Смех да и только. Тетка, упакованная в черно-белую коробку телевизора, советует на этой неделе проговаривать или прокручивать в голове свои желания прямо перед сном — тогда Вселенная услышит. Вселенная, может, и слышит, но ничего не отвечает. Вдруг у нее тоже нет голоса? Укладываясь спать, Макото понимает, что никаких особенных желаний у нее нет. А вообще, можно было бы попросить за всех сразу: чтобы прекратился экономический кризис, войны, исчезли демоны, голод и бедность. Но Макото выдирает росток филантропства с мясом. Людям вокруг всегда было плевать на нее. Однако чувствует себя последней идиотской, утыкаясь в мякоть подушки пылающим лицом с одной мыслью — увидеться бы с Кишибе-сенсеем.***
Вселенная, впервые на памяти Макото, поворачивается головой, а не задницей, и дарит встречу с сенсеем уже на следующий день. Макима-сан просит растормошить его и вытянуть из силков отпуска-аки-пьянства немедленно. Квартира выглядит покинутой. Мебель, подоконники и пол покрыты толстым махровым слоем пыли. В раковине громоздятся немытые тарелки. Кухонный стол заставлен чашками, остатки кофе допивала плесень. Шнур вырван из гнезда телефонной трубки с корнями. Макото пробирается в спальню, пинком ломая частокол бутылок из-под пива на входе. Оглядывается. Оконные стекла замурованы газетными страницами, на подоконнике громоздится стопка книг. В полутьме удается разглядеть только пару уцелевших корешков. Фридрих Энгельс, Гюстав Лебон. Рядом с книгами — гипсовый бюстр Маркса с выбитым глазом. К кровати ведет цепочка носков и рубашек, и так и не сказать со стороны, что в коме одеяла и подушек может кто-то быть. Макото подцепляет край одеяла и тянет его вверх. Показывается босая ступня с сухой каймой мертвой кожи вокруг пятки. Стоит откинуть одеяло полностью, и нос чуть ли не до крови разбивает несравненная вонь — как со скотобойни. Немытое тело и перегар. Кишибе-сенсей натужно стонет и прикрывает глаза рукой. — Какого черта… Макото морщится, прячет нос за лацканом пиджака, но все же заставляет себя подойти ближе и коснуться его запястья, мысленно проговаривая: — Кишибе-сан, ваш отпуск закончился еще три дня назад. Макима-сан грозится выговором. Он некоторое время молчит, будто вновь засыпает, но спустя мгновение громко причмокивает губами, вытирает рот и грузно поднимается, словно отклеивая себя от постели. На черной наволочке прямо под местом, на котором покоилась его голова, виднеются белые пятна засохшей слюны. — Можешь отослать Макиму вместе с ее выговором в пекло, — раздается бубнеж, в который вшито столько пофигизма, что Макото невольно восхищается. И запоздало понимает, что руку так и не отняла. Кожа под пальцами теплая, на удивление гладкая. Тонкая, правда, будто рисовая бумага, натянутая поверх вен и сухожилий. По пути в ванную он останавливается у холодильника, открывает дверцу, подслеповато щурясь, исследует содержимое и тянется к банке пива, притаившейся в самом углу. Она успела вмерзнуть в стенку, но Кишибе-сенсея это не останавливает. Он с хрустом вырывает бутылку у наледи, и хруст этот отдаленно напоминает Макото ломающиеся кости. — Будешь? Макото отбирает бутылку и зачем-то замирает рядом с ним, бросает взгляд снизу-вверх — Кишибе-сенсей пугающе высокий, широкий в плечах. Рядом с ним, в его квартире Макото чувствует себя кривоватой цветной вырезкой из хентай-манги, которую вклеили в старую желтую газету. На стык криминальных новостей, анекдотов и астрологического прогноза на неделю. Он отмахивается, отворачивается и ведет плечами. Макото раньше не замечала его татуировок — меж лопаток шевелится распятие в такт движениям. Кишибе-сенсей, чуть покачиваясь, проходит в гостиную и плюхается на продавленный диван. Бог от них давно отвернулся.***
Так Макото становится персональным будильником, лишенным погрешностей. А кто говорил, что с Кишибе-сенсеем работать легко? Ей приходится заявляться пораньше и выискивать его в груде одеял и бутылок, тащить в душ, запаривать лапшу быстрого приготовления — максимум, на который она способна, учитывая, что в его могильнике-холодильнике покоится одна-единственная банка пива. «Что ты хочешь от змея без клыков?», — слышит она вновь и вновь, но отвечать и вдаваться в подробности не пытается.***
Макото подмечает интересную деталь, когда они стоят у богом покинутой забегаловки после задания. Неоновая вывеска потрескивает от перепада напряжения. Кого-то нещадно тошнит у мусорного бака. По дороге пролетает скорая, заливая отрезок улицы сине-красным. Зажигалка брызгает искрами, освещает нижнюю часть грубо сколоченного лица. Кишибе-сенсей всегда кусает губы почти до крови, и сейчас они похожи на открытую рану, в которой застряла сигарета. Очередная дурная мысль укалывает в виски. Вот бы обработать эту рану своими губами.***
Макото, конечно, нисколько не психолог, но однажды поведение Кишибе-сенсея выводит ее окончательно — в очередной раз, выкопав его из могилы грязного белья, бутылок и грязной одежды, она крепко смыкает пальцы на его запястье и мысленно спрашивает: — Что с вами? Объясните! Она смотрит на него несколько долгих секунд, стараясь не соскользнуть взглядом ниже ключиц. — Да ничего такого, — он икает и шлепает себя по карманам. Лениво шарит рукой в кармане, и Макото засматривается на натянувшиеся в области паха брюки. Пачка сигарет выглядит старой, засаленной, буквы в названии отколупались, оголяя тонкий белый картон. — Я же вижу, что с вами что-то не так, — продолжает Макото, отвернувшись. — Ученица моя померла. Щелкает зажигалка — в голове крутятся фразы по типу «мне очень жаль», «примите мои соболезнования», но Макото отсекает их, понимания — словами в таком деле не поможешь. Она молчит, и молчание становится слишком громким, прикосновение к его руке — слишком долгим. Наконец, отбросив неуместное желание посочувствовать в открытую, Макото спрашивает: — Вы ее трахали? Кишибе-сенсей смеется и шоркает ногтями по заросшей щеке. — Уверена, что можешь такие слова вслух произносить? Сколько там тебе лет? — Восемнадцать. — Ей тоже было восемнадцать, когда я взял ее к себе. — Но я помирать не собираюсь. — Ну-ну, сделай доброе дело, не расстраивай старика. — А что, расстроитесь, если умру? Макото смотрит на место, где ее кожа встречается с его, и бездумно проводит подушечкой пальца по выступающей вене. — Может и расстроюсь. Азартное любопытство подстегивает: Макото может просто коснуться его лба и в свалке мыслей и воспоминаний отыскать лучший ответ, но неизвестность всегда слаще легкой правды. — А вы всех своих учениц трахаете? — Нет, выборочно. Какие понравятся — таких и трахаю. Макото игнорирует откровенный сарказм и продолжает смотреть без стеснения; странно, что у человека, которого жизнь и служба имели во всех возможных позах, такой мягкий и добрый взгляд. Темный — безусловно, темный настолько, что теряются очертания зрачка. Но добрый. — А какие вам нравятся? Он снисходительно оглядывает ее, улыбается самым краешком рта. Макото резко подается вперед и забирает у него сигарету, истлевшую почти до фильтра. Глубоко затягивается и выдыхает дым в помятое после сна лицо. — Наглые, наверное. Бычок оказывается на дне пепельницы, лопнув с одного боку под давлением пальцев.***
Кишибе-сенсей — демон для демонов. Бьется каждый раз, как последний, с таким остервенением, что Макото совсем не узнает его — флер инертности слетает, вакидзаси становятся продолжением рук, рукоятки вплавляются в пальцы и ладони. После сражения Кишибе-сенсей прятал свои руки в глубинах карманов, но как-то Макото удается рассмотреть их — зрелище не из приятных. Пальцы обгоревшие, с обугленными ногтями, похожие на сигаретные окурки. Благо регенерация у него нечеловеческая — почерневшая плоть после приема пищи зарастала новой кожей, розовой и, наверное, очень мягкой… Любыми, эти руки хотелось почувствовать на своей коже.***
К вечеру экстренно вытягивают не только на задание, но и из уюта преобразившейся квартиры. Многого не надо было: сменить постельное белье, постирать одежду, вымыть посуду, выковырять из слива остатки пищи, подмести пол, вынести мусор. И одноглазый Маркс улыбается, взирая на порядок с высоты подоконника-пьедестала. Макото и вовсе уходить не хочется. Они углубляются в скользкую после дождя глотку улицы, и Макото с затаенной тоской оглядывает небо, забетонированное облаками. Развалиться бы сейчас на большой постели Кишибе-сенсея, обложиться чипсами и газировкой, смотреть новости и астрологический прогноз на неделю… Макото отвлекается и наблюдает за тем, как демон сжимает тело гражданского, выдавливает внутренности, как зубную пасту из тюбика. Кусочки асфальта, плоти, осколки стекла кружат в пространстве как в замедленной съемке, однако кадр постепенно размывается темнотой, льющейся за веки: демон подхватывает Макото за талию. Давление в ребрах невыносимое, кажется, что вот-вот, и растрескаются ребра, позвоночник. Прежде, чем исчезнуть в темной пропасти беззубого рта, Макото думает (и жалеет) об одном — все-таки стоило трахнуть Кишибе-сенсея! Слизь обволакивает, забивается под веки, в рот и в нос — Макото запоздало задерживает дыхание и подтягивает колени к груди — чувствует себя эмбрионом-переростком, заброшенным в нечеловеческую утробу для перерождения. Или смерти. Макото знает, что пока не мертва: никакого киноряда прожитых дней, никакого света в темноте плотно сжатых век, никакого шелеста ангельских крыльев. Не кусает за пятки адским огнем — ничего. Как вообще можно умереть, не потрахавшись со своим капитаном?! Макото не может умереть. Жить в тягость, но и умирать не хочется. «Обязательно буду ходить на пробежку по утрам, — думается ей, — куплю то платье в цветочек, на которые пускаю слюни второй месяц и откладываю зарплату, а для чего ее откладывать, если смерть припала к шее в долгом поцелуе, и вопрос времени, когда она вонзит зубы и откусит голову? И цветы куплю, и занавески новые, и родителям напишу, и попрошу надбавки, и возьму почитать Энгельса с подоконника-книжной-полки, буду жить, жить, жить, хочется, так хочется жить!» Она отсчитывает секунды, и когда доходит до критических «сто сорок пять», демонская плоть начинает шипеть и расходится будто по шву в месте ровного проруба. Мелькает окровавленное лезвие и знакомое черное пальто. Макото слышит стук зубов за плотно сжатыми губами, когда ее подхватывают на руки и вытаскивают из распоротого пуза. «Второе рождение», — думается ей, — «тельцом быть не так уж плохо». Сделать глубокий вдох воздуха, отдающего мокрым асфальтом и совсем немного — кровью и сигаретным дымом — еще не было так упоительно. Макото смотрит на Кишибе-сенсея, и контуры его лица размываются от того, что глаза наполняются слезами. В животе взвихряются бабочки, только крылья у них — бритвы, и внутренности рубит в фарш. Макото целует его в колючий подбородок, проводит по коже языком. Не встретив сопротивления, целует под челюстью, втягивает тонкую нежную кожу, натянутую на кадык. Кишибе-сенсей выдыхает и мягко отстраняет ее за плечо. — Потерпи немного. Давай для начала уберемся отсюда. Макото толком не помнит, как их довозят до квартиры Кишибе-сенсея. В глазах все еще рябит от красно-синих переливов полицейских мигалок, демонская слизь холодит кожу. Кишибе-сенсей помогает ей подняться по лестнице, снять испорченную форму и залезть в узкую кабинку душа. Пахнет сыростью и химозной лимонной свежестью моющего средства — подумать только, что еще утром Макото мыла эту самую душевую… Пальцы соскальзывают с тронутого ржавчиной сместителя, плитка жжет стопы холодом. Кишибе-сенсей заходит следом и включает воду, мягко отнимая руку Макото. — Нехорошо это кончится, — говорит он и тянется к полочке за шампунем. Макото обнимает себя за плечи. Вода, неравномерно бьющая из лейки, отогревает кожу и дрожь почти пропадает — почти. Ей по особенному волнительно быть рядом с Кишибе-сенсеем, все равно, что стоять у кромки пропасти и смотреть в слепую глубину, в которую нужно прыгнуть, все равно, что безоружной бежать прямо на врага, все равно, что проснуться до рассвета и смотреть в незашторенное окно на пробуждение мира. Он взбивает шампунь в пену и втирает Макото в голову, массирует затылок и виски, распутывает слипшиеся волосы. Становится еще волнительнее от понимания, что пахнуть она будет Кишибе-сенсеем. Он смывает пену, приподнимает ее лицо за подбородок и крепко целует — поцелуй отдает остаточной горечью шампуня, губы скользкие и горячие от воды. В кабинке шумно — капли барабанят по стенкам, полу, коже. Макото отлипает от мокрого рта, спускается с поцелуями ниже, касается губами каждого завитка татуировок. Жадно трогает твердый живот, обводит выпуклости мышц, мокрые грубоватые волоски, дорожкой спускающиеся к паху. Вода попадает в нос, заливает глаза. От возможности касаться его — губами, руками, языком, — ведет. В голове все еще туманно. Движения становятся вязкими, медленными, будто ее вновь забрасывает в демонское пузо. В какой-то момент Кишибе-сенсей не выдерживает возни — разворачивает Макото спиной, впечатывает лицом в скользкую стену, подхватывает под бедро и, удерживая на месте, толкается внутрь. Макото чувствует себя пьяной, цепляется пальцами за грубые стыки плитки, широко раскрывает рот, пытается дышать. Воздух как вата и совсем не насыщает. Стойкое ощущение натяжения между ног балансирует на грани боли, но останавливаться не хочется. Грудь, ягодицы, бедра жжет — трогает Кишибе-сенсей точно также, как целуется, бесцеременно, так, будто берет свое, — и жар этот просачивается под кожу, концентрируется в животе, отсекает мысли. В кабинке жарко, в собственой коже жарко, но сбитое дыхание Кишибе-сенсея жарче. Он отпускает Макото, берет за руку: обволакивает ее пальцы своими, сжимает и толкается в общее полукольцо пальцев членом. Макото смотрит на гладкую лиловую головку и спустя секунду чувствует слабый спазм, отдающий в ладонь — сперма выходит в несколько ритмичных толчков. Кишибе-сенсей тут же снимает лейку душа, промывает руку Макото и заодно свою, растопырив длинные пальцы. В голове крутится одна мысль… Может, если не будет такой спешки и резкости в следующий раз, то получится кончить? Почему-то хочется верить, что следующий раз обязательно будет.