***
Квартира Кишибе встречает уютной тьмой коридора и шумом города в распахнутом окне. Он включает свет, опускается перед Макото на колено, развязывает шнурки на ее ботинках. Мелькает выбритый затылок, кусочек шеи в перламутровой пленке пота с краснотой, отлитой в форме зубов Макото, широкие, сильные плечи, выступы лопаток. В груди сладко щемит. Он убирает обувь на полку и поднимает голову: на губах кривая улыбка, под впалыми глазами тени усталости, но зрачки расширены и блестят. Непонятно, идет ли этот блеск изнутри, или свет от лампы отразился во влажной поверхности. Макото хочется верить, что глаза у него блестят от того, что они вместе. Что все по-настоящему, так, как у нее самой: внутри раскочегарено, прикуривай откуда угодно. Макото протягивает ему руку, помогает встать. Кишибе покачивается и расправляет плечи, запрокидывает голову назад, двигает шеей. Вправо. Влево. Позвонки отдают глухим похрустыванием. Макото на секунду затягивает в прерывистый эфир его мыслей, и она отсоединяет, как провода, «жрать хочется» и «завтра надо съездить на мойку» от «уснуть бы в обнимку сейчас». Макото больно кусает губу, выгоняет себя из головы Кишибе под громкий вой внутренней сирены — в его голову, хоть и ненамеренно, залезать слишком совестливо. Она быстро целует его костяшки и отпускает руку. Они по очереди идут в душ — Кишибе всегда первый, — а затем Макото долго стоит под горячей водой, до тех пор, пока кабинка не заполняется паром. Смывает с себя тяжелый день, пот, демонскую кровь, мысли Кишибе, и выходит с ощущением полного обновления, будто оделась в новую кожу. Перерождение в пластиковой утробе душевой кабинки, не иначе. Демон отпускает деликатный комментарий, который Макото игнорирует. «Правду ты должна узнавать только в рамках работы». Как будто она сама этого не понимает. Кишибе возится на кухне. Скрипит дверца холодильника, пищит микроволновка, пыхтит закипевший чайник, подбрасывая крышку. Макото выключает плиту, достает чашки, опускает в них чайные пакетики и заливает кипятком. Не замечает, как Кишибе подходит со спины, обнимает и опускает небритый подбородок ей на голое плечо. — Останешься? Колючая щетина сменяется губами, Макото отставляет чашки подальше. Выпутывается из объятий, тянется за поцелуем с ощущением того, что ей протягивают руку и помогают сделать первый в ее жизни шаг — он еще не предлагал ей остаться.***
Макото остается не на одну ночь, а так, на пробу, на целых три дня. Утром первого дня просыпается не от визга детей и лая собаки, а от грохота посуды на кухне, точно там развязалась тарелочно-кружечная война. Но, как оказалось, ничего серьезного: Кишибе воевал со сковородой, стреляющий зарядами масла, и взбивал вырвиглазно-оранжевую массу яиц. Венчиком. Сам — в переднике в цветочек. Поцеловал в лоб и кивнул в сторону стола. Пакет. Зубная щетка, расческа и сигареты. Стандартный набор задержавшегося гостя. Макото обвела кончиком пальца швы упаковки щетки, проверяя герметичность. Новая. Лучше проверять-перепроверять. Мало ли, где побывала щетка, которую вы возьмете в рот. Макото не планирует переезжать, но прирастает за эти три дня к квартире Кишибе, пускает корни: щетка перекочевывает на сиротливую полочку под квадратом зеркала без рамы, а вскоре к щетке присоединяется крем и помада, которой не пользовались долгое время — Макото цвета не помнит. Макото продолжает следить за порядком, проводит ревизию на кухне, выбрасывает прелое-заплесневелое содержимое холодильника и шкафов. Они сидят за кухонным столом переговоров и составляют список необходимых покупок. Макото заходила в супермаркеты только по крайней нужде после того, как вылетела из 7 Eleven. Но с Кишибе почему-то приятно прогуливаться между стеллажей, вертеть головой по сторонам, обжигать глаза о пестрые этикетки. Окружающий мир будто приобретает краски, хочется запомнить моменты, проведенные вместе, до мелочей: шелест упаковок, глухой стук продуктов о дно тележки, скрип колесиков, цокот каблуков о влажный кафельный пол, рокот динамика с нескончаемой лентой рекламных сообщений, пиканье сканера, столкновение пальцев над пакетом молока — повезло, что нравились им одни и те же производители. Супермаркеты, как и походы в них, одинаковые, но стоит пойти с человеком, с которым хорошо, происходящее напоминает чуть ли не священное таинство. Уютно. Макото живет на две квартиры и на две жизни, но с одним мужчиной. Когда в холодильнике есть еда, в кошельке — деньги, а над головой — крыша и ощущение легкой, едва наметившейся стабильности, в голову начинают лезть всякие глупости. От пресыщения удобствами, не иначе, Макото пытается разобраться в своих чувствах. Первое время она не могла оправить их отношения каким-то одним статусом: они отдаленно напоминали то мелкие шарады семейной жизни, то бурный роман, то рабочую интрижку — зависело от того, где приходилось трахаться. Он не предлагает ей быть своей девушкой, не зовет под венец. Кишибе удобно иметь то, что у него есть, он человек, живущий моментом, понимающий, что со всем, что появляется, придется рано или поздно расстаться. Ему удобно иметь Макото — в своей кровати, на своей кухне, на заднем сидении служебной машины, иметь возможность поговорить и выпить. Кофе в бумажных стаканчиках, бургеры из придорожных закусочных, сигарета, кочующая из пальцев в пальцы. Близко, но недостаточно. Макото представляет себе мир огромным супермаркетом (элемент профдеформации, не иначе), а категория товаров «близкие люди» — самая скоропортящаяся, всегда уцененная. «Близкие люди». Кишибе любит выпить, покурить, поесть, потрахаться. Надежные человеческие привычки. Но среди этих привычек нет привычки сближения, аккуратного, неспешного, осторожного. Кишибе умеет убивать, умеет выстраивать стратегии боя, но давно разучился выстраивать отношения. Макото осмеливается предположить, что и ей есть, чему его научить. Она обязательно научит его. Научит себя. Как только мир станет безопасным местом, хотя бы для них двоих. Кишибе правда пытается: пытается вытащить обычного человека из кожи охотника. Зовет на свидания в уютные кафе в бежевых тонах, но заканчивают они все равно в богом забытой пивнушке напротив «их» дома. Водит погулять в парк, под дрожащую тень деревьев, погулять под руку, не расцепляя ладоней ни на секунду: в жару его кожа склеивалась с ее, одна рука, перерастающая в другую, одни пальцы, одни ногти, одни шрамы на двоих. На день рождения приносит ядовито-розового плюшевого зайца и увесистый букет вычурных красных роз, не зная, что Макото нравятся ромашки. Макото засыпает в обнимку с зайцем, цепляется за вздутый бок — внутри у него, наверное, розовый синтепон, и у нее самой голова набита таким же розовым синтепоном, раз так верит в то, что у них с Кишибе может что-то получиться… Но ведь он пытается, и попытки его так умилительны, что Макото внутренне отогревается, оттаивает, мирится с мыслью, что ей так мало лет, а верить в сказки все не получалось, нужно было быть всегда взрослой, всегда ответственной. У Кишибе всегда теплые руки и порой — сердце. Токио больше не отражает ту пустоту и одиночество, с каким Макото сошла на вокзал, каждая улица хранит их шаги, каждое дерево помнит их разговоры, каждый стол, за которым они сидели, хранит тепло рук, касающихся друг друга. Одни миссии, одна постель, один набор посуды, один шампунь, одни мысли, — симбиоз, полное слияние, стертые границы тел и разумов. Они греют ступни друг о друга под одеялом — и делят одно одеяло, едят лапшу быстрого приготовления, разделяют сигареты и выпивку вечерами после миссий. Макото теряла себя, и нравилось ей это неимоверно. Оказалось, нет ничего легче, чем заполнить пустоты другим человеком. Во всех смыслах. Им первое время, наедине друг с другом, даже поговорить не о чем без посредников в виде алкоголя и сигарет. Под градусом узлы мыслей ослабевают и расплетаются с небывалой легкостью, хочется говорить без остановки, до кровавых мозолей на языке. И они говорят, расплетают друг другу мозги: Макото узнает так много о Кишибе, что на утро смущается своему знанию. Вот он, уязвимый и настоящий, вертит головой, подставляя щеки в глазури пены под одноразовую бритву. Ее наставник, ее напарник, ее мужчина. Кишибе уговаривает ее выйти на контакт с родителями. Точнее, Макото сама приходит к выводу, что неплохо бы было услышать обтесанные напускной строгостью отцовское «подумай прежде, чем делать», и мамино «не наживай себе проблем». Говорит она эту фразу всегда так, будто держит на языке кубик льда — холодом обдает даже сквозь трубку телефона. Макото терпит. Ради Кишибе, который рассказал про свою семью все, что только помнил. Добротный кусок памяти, где хранились черно-белыми кадрами воспоминания из детства и юношества, он обменял на демонскую силу. Сглупил, думая, что не пригодится. А теперь жалел, ведь совсем не помнил тепло материнских рук. Не помнил, как звучал отцовский голос. Не помнил цвета их глаз, улыбки. Будто их не существовало вовсе. Его родителей не стало давно — Макото тогда еще на свет не появилась. Кишибе сказал об этом с усталой, вымученной улыбкой, и Макото впервые обратила внимание на морщины в уголках его глаз, на едва наметившиеся росчерки будто примятой кожи вокруг рта. Макото впервые задумалась о том, как сильно жизнь оторвала их друг от друга. Он мог бы быть ей отцом — лучшим родителем, чем ее отец и мать вместе взятые. Макото не передалась холодность отца и строгость матери, Макото не хотела походить на своих родителей, и пришлось отдать многое, чтобы стать «другим» человеком — насильно срезать себя с семейного древа, ведь такая неудачница, как она, не может быть раскидистой ветвью, нет. Только сорняком. Макото совсем не такая, как ее родители. Все, что осталось от них — имя и лицо. Лицо. И то, лишь кривое перекрещение родительских черт. Неумение чувствовать и нежелание разбираться в себе… Все это Макото собственноручно хоронит на генетическом кладбище и никогда не навещает. Однако желание чувствовать, по-настоящему, так, что захватывает дыхание и сердце бьется быстро-быстро, оборачивается злой шуткой. Макото путается в чувствах — чувствах, которых не должно быть, которые стоило задавить в зачатке, отсечь так, как отсекает вакадзаси Кишибе головы и конечности демонам. Что угодно, но не чувствовать совсем; любовь тоже демон, и любить порой страшнее, чем жить. Любить — вечно бояться что-то потерять. Или себя, или любимого человека. Макото боится всего и сразу. Страх не посещает ее на миссиях, однако начинает гнездиться под ребрами в то время, когда им позволено быть обычными людьми. Она наблюдает за тем, как Кишибе режет овощи для ужина, неуклюже, медленно, огромными неровными кусками — после чрезмерного использование вакадзаси руки его плохо слушались — и вдруг обнимает его со спины крепко-крепко, пряча лицо между лопаток, там, где спрятался бог. Под глазами жгло от слез, Кишибе откладывал нож и накрывал ее руки своими, аккуратно, бережно. И как только руки, приносящие смерть, могли дарить такую нежность. Откуда ее столько? Макото чувствовала, как дрожат его слабые пальцы. И обнимала крепче, чтобы он не осыпался костьми ей под ноги. В такие моменты он не был самым сильным охотником, не был капитаном, инструктором… Простым, слабым человеком. Как она сама. Брился он плохо. Вокруг всегда сухих и потрескавшихся губ торчали клочки щетины. Макото втискивалась между раковиной и Кишибе, забирала бритву и любовно обводила его лицо, срезая волоски. И почему-то не могла заставить себя посмотреть в его глаза — слишком близко, ближе, чем когда он был в ней, ближе, чем когда его губы были на ее губах. Ничто так не сближало, как рутина, как крошечная ванная комната с желтым, словно налет на нечищеных зубах, кафелем. Макото все чаще рассматривает его тайком из-за непонятного смущения. Видит щеку, прошитую грубым стежком шрама, и чувствует его боль. Спит он плохо, если не заглушит полбутылки виски в качестве альтернативного снотворного, а на утро все его лицо занимают колючие, сухие глаза с лопнувшими капиллярами. Ей хочется спасти его от самого себя, заслонить собой на миссиях, принять каждый удар, лишь бы он жил дальше. Журналы говорят: у Дев и Водолеев плохая совместимость, и действительно, они несовместимы по многим параметрам: Кишибе пресыщен жизнью, у Макото жизнь только началась. Кишибе даже не плывет по течению, он давно на самом возможном дне, откуда выбираться не совсем планирует, и хочет лишь одного — чтобы Макото не опустилась к нему. Не разделяла его смирения и продолжала бороться. И бороться ей хочется только за одно — за него, даже несмотря на то, что неопределённость — постоянный реквизит его жизни.***
Чем больше возрастает интерес Макото к Кишибе, тем больше возрастает интерес демона к происходящему. Благо, что демон правды, иначе на вопрос «тебе какое дело, что творится в моей жизни», она бы не получила ответа чистосердечного (а может ли у демона быть сердце?): «такой мелодрамы я еще не видел». Макото смешно от его ответов, она думает про себя: «а много ли мелодрам успел посмотреть демон», и, если посмотрел, не так уж и плохо быть в заточении карцеров Бюро, раз у них есть кабельное. Странное шевеление в голове становится неотъемлемым спутником ее жизни. Будто демон царапает изнанку черепа, копается когтистыми пальцами в скользких складках мозга, и на ее размышления о Кишибе выдает: «не кончится это все добром, не кончится». Макото парирует его же замечанием: «общаться ты со мной должен только в рамках работы». По правде, Макото не думает о том, чем все может кончиться в надежде, что ничего никогда не кончится. Демон со скуки мучает ее вопросами совсем не связанными с работой, но в ответ Макото задает только один: «а кто ты по знаку зодиака». Демон отмалчивается, и спустя время объясняет, что появился до того, как придумали знаки зодиака. Отвечает только на те вопросы, на которые удобно отвечать. Может, козерог какой-нибудь. Поток вопросов поначалу захлестывает, но постепенно и к надоедливому соседу по одному сознанию можно привыкнуть. Макото уже и представить себе не может, что будет заниматься чем-то без стороннего комментирования. «А ты уверена, что тебе нравится сырный соус, а не томатный?» — спрашивает, когда Макото опорожняет пакетик сырного соуса на плоскую подгоревшую котлету. Соусы нравились Макото в одинаковой пропорции. Наверное. Зависело от настроения. «А точно рыбные котлеты любишь, а не говяжьи. Говяжьи же лучше?» Наверное, лучше. Зависит от забегаловки. Порой рыбьи на языке ощущаются быстро тающим брикетом соленого песка. Но Макото не может сказать, какие котлеты ей нравятся больше, потому что и говяжьи порой — дно кулинарного искусства. «Ты точно хочешь у старикашки остаться, или может тебе одной побыть, подумать?» — спрашивает, пока Макото ощупывает пальто в поисках петельки в узком коридоре Кишибе. Точно. Когда дело доходит до времяпровождения с Кишибе, все «наверное» и «не знаю» улетучиваются с губ. В отношении Кишибе нет никакой неуверенности. Со стороны Макото, конечно, он ничего конкретного не говорил и не предлагал. А ей хотелось бы узнать, что он на самом деле думает. «Выяснить» отношения, без споров, ссор, спокойным, мирным разговором, какой у них всегда получалось выстраивать.***
Момент выяснения статуса их отношений настал совсем неожиданно: аккурат после удачной — для Бюро, и не совсем удачной для Кишибе, — миссии. В стенах палаты. В воздухе едкая больничная горечь. Белого цвета много до рези в глазах. Букет ромашек застыл, будто каждый цветок задержал дыхание. Лезвие солнечного луча, вонзившегося в стык штор, разрезает комнату, отделяет Кишибе от Макото. Она сплетает пальцы и вновь расплетает. Макото мыла руки несколько раз. Наблюдала за тем, как ускользает розовая вода в сток раковины, припорошенной хлопьями такой же розовой пены. Кровь Кишибе. Макото терла пальцы так тщательно, что должна была до костей дотереть. Но от фантомного ощущения раскуроченной горячей плоти, которую она зажимала на животе Кишибе, так и не избавилась. Усталость обесточила тело: моргать тяжелыми веками получалось с большим трудом, но еще тяжелее оказалось потянуться рукой за металлический бортик кровати, к руке Кишибе. Но ничего, пустяки. Можно потерпеть, продержаться совсем немного, не спать, не есть, лишь бы побыть с ним чуточку дольше. — Зря ты тут со мной возишься. Лучше езжай домой, отдохни. «Домой»… Это его квартира или ее? Или он сам? Тревога хлещет как кипяток из сорванного крана, заливается под ребра. — Хочу быть в курсе твоего состояния. И я дома уже… С тобой ведь. На места ударов набежала синева. Левый глаз, щека, шея. Рассеченная бровь скреплена ровным стежком. Новый шрам. Макото бы сцеловала с него все шрамы и синяки, лишь бы он никогда не знал, как чувствуется боль. — Знаешь, Макото… Тебе бы спокойной жизни. Надежного мужика. Офисного планктона. Чтобы ты гладила ему рубашки, — Кишибе смеется, но смех обрывается гулким, затяжным кашлем, будто в груди у него что-то с треском переламывается, — нормальную бы семью тебе. — Вообще-то вам я рубашки тоже глажу… И чтобы построить нормальную семью, нужно родиться и вырасти в нормальной семье. — Ты глубоко заблуждаешься. Я вырос в нормальной семье. И посмотри, кем вырос. Он улыбается: Макото замечает, как белеет и болезненно натягивается кожа поверх губ. Свет, бьющий в окно, подкрашивает седину на висках. — Я не хочу жить в страхе. Растить детей в страхе. Давать кому-то жизнь, которую никак не смогу защитить, понимаете? Наш мир страшен, ужасен, и даже если ты сильный… Вот ты же сильный, и валяешься тут, ну… Не хочу никого терять. Он зачем-то приподнимается: руки дрожат в локтях, губы плотно сжимаются. — С этой работой ты подписываешь себе добровольное отречение от всего обыденного. Чем дольше ты тут остаешься, тем меньше у тебя шансов вернуться к нормальной жизни. Твои товарищи будут умирать, один за другим, и в какой-то момент тебе уже и больно не будет, жизнь потеряет для тебя всю ценность. И смерти ты не будешь бояться. Ты будешь ждать ее с предвкушением. Кишибе падает на подушку и выдыхает, будто произнесенное вытянуло из него все силы. — Вы… — Кишибе поворачивает голову, смотрит выжидающе-снисходительно. Макото всегда переходит на «вы», когда злится. Дистанцируется. Возвращается к стене субординации. — Такой непостоянный. То вместе хотите жить, то мне советуете начать новую жизнь и новые отношения. Определитесь… уже. Последнее предложение переламывается пополам: больно, что она так легко сделала выбор, а он продолжает сомневаться. Даже она определилась! С жизненными выборами у нее всегда было плохо. И выбирать она не умела. Но единственная определенность, единственное оформившееся чувство — страх. Потерять Кишибе. — У тебя не должна быть такая же жизнь, как у меня. У меня нет шанса на стабильность, понимаешь? Макото страшно задавать конкретные вопросы, потому что еще страшнее — получать четкие ответы. — Но мы ведь можем построить новую жизнь. И вы, и я. Вместе. У вас все может быть по-другому. Я часто… задаюсь вопросом. Каково это, быть любимой вами? По-настоящему? Кишибе отворачивается, на подушке остается вмятина. Молчит в раздумьях, и поворачивается обратно. Глаза застилает дымка опыта, придающая глубину взгляду, — Макото уже видела эту нечитабельную завесу «взрослости» в глазах родителей. Не к добру. — Лучше дальше вопроса не заходить. И дальше того, что у нас есть. — А если мы уйдем вместе, — в голос, в колени, в пальцы прокрадывается дрожь, — и будем жить дальше? Я могу пойти в университет… В ответ молчание. Макото закашливает тишину, отпускает запястье Кишибе. Стискивает колени и переплетает пальцы — плотно, до прохладной пленки пота между ладоней. Взгляд застывает на руке поверх одеяла, почти схожих в оттенке белого; от тыльной стороны ладони тянется трубка капельницы — обескровленная вена, вытянутая из тела. Кишибе сам весь смертельно бледный, будто из него вытащили все вены. Макото может коснуться его руки и узнать ответы на все вопросы. Макото вообще может узнать любую правду: есть ли все-таки лекарства от рака, НЛО, готовится ли политическое убийство или забастовки, все что угодно! И не может узнать, любит ли ее Кишибе, нужна ли она ему как человек, а не элемент декора и бесперебойный, бесплатный источник секса. Не может позволить себе залезть в его голову — его личное пространство, как никак. И откуда взялась совесть и принципы? У людей с властью совесть атрофируется, у Макото — цепляется корнями за сердце, и от сорняка этого ничем не избавиться. А когда-то ей самой просто хотелось переспать с Кишибе. С некоторыми желаниями и вправду стоит быть поосторожнее. У Вселенной явные проблемы со слухом, раз доходит до нее обрывками, и исполнение желаний превращается в неудачные эксперименты. Макото может узнать любую правду, но у нее нет голоса, чтобы докричаться до самой себя. Вселенная может исполнить любое желание, но слышит через раз. Картинка начинает проступать с переменной четкостью: края идут мутью, дергаются, распадаются на осколки. Последнее, что замечает Макото перед тем, как зажмуриться: Кишибе сглатывает, кадык тяжело скатывается и поднимается под туго натянутой кожей. Слезы катятся по щекам и их не втянуть обратно, они все катятся и катятся, каждая слеза — лезвие, вспарывающее кожу. — Ты же знаешь, что мое тело полностью зависит от демонов, которым я сдался в аренду, — в голосе Кишибе жалость и снисхождение, и даже не к самому себе. От этого расплакаться хочется еще сильнее, — Я уже мертвец, Макото. Уйти не получится. Боль прошивает язык и губы онемением. Макото кивает, запрятывая невысказанные слова глубоко в сердце, запахивает пиджак и целует прохладный жесткий лоб за завесой растрепанных волос прежде, чем выскользнуть из палаты. Улица наваливается приглушенным гудением шоссе. Небо в густых дымчатых тучах — будто по ту сторону что-то горит. А кто там, по ту сторону? И даже если у них горит, что говорить про Макото… По всем фронтам катаклизмы. Надо бы проверить, какие планы у звезд, может, тогда получится разглядеть хоть в что-то в слепящей неизвестности. Поднимается ветер: деревья широко машут ветками, кончики ушей, виски, шею и щеки обдает прохладой. За пределами парка, обнесенного сеткой забора, громоздятся высотки. Чуть поодаль, среди фасадов, дырой зияет стройка, словно выбитый зуб в челюсти города. Макото закуривает и вертит в пальцах зажигалку Кишибе. Макото ничего никогда в этой жизни легко не дается. Удача — слово, не имеющей физической составляющей. Макото приходится бороться, и борьбе не было конца, потому что не было конца ее жизни. Нет возможности мечтать и на что-то (или кого-то) надеяться. Но и плюсы есть: зато не приходится разочаровываться лишний раз. Как тяжела жизнь! Макото хочется жить, но жизнь — сплошные условности. А у смерти нет условностей. Сдохнешь и сдохнешь, никто даже не вспомнит. Тучи резко сбрасывают потоки сильного, ледяного дождя. Одежда моментально намокает и пристает к телу, точно холодное железо. Половинка сигареты разлезается в пальцах, и Макото забрасывает ее в траву. Главное самой не разлезться — нужно решать, что делать дальше. — Старик так-то прав, — мозги обдает уже родным щекочущим шипением, — ты сама это знаешь. Макото замирает с опущенной головой, в затылок больно шлепаются крупные капли. Дождь заливает глаза, волосы пристают к щекам. — А ты вообще куда лезешь? — У тебя есть шанс построить спокойную жизнь. А сейчас что с тобой творится? Только посмотри на себя, — демон выдерживает деликатную паузу. У Макото все обрывается в груди, поперек горла встает колючий ком. — Даже голос свой отдала. — Не ожидала я от тебя такого. Ты же в моей голове… Должен быть на моей стороне! — Я же демон правды, Макото. Я не могу быть на твоей стороне, пока ты саму себя обманываешь. Макото не отвечает. В чем она себя обманывает? В желании делать то, что хочется? Быть счастливой? Только и приходилось всю жизнь обтесывать себя под родительские ожидания, делать так, как ожидается, а не как хочется. Макото так долго делала то, что хотели от нее родители, что уже и не знала, чего хотела сама. А как только сбежала в Токио, поняла. Просто жить. Плыть по течению. Вместе с Кишибе.***
Кишибе остается в больнице на длинные три недели: дни летят сплошной серостью пустой — без Кишибе — кухни, пустой — без Кишибе — постели, но зато полной — о Кишибе — мыслей головы. Первые несколько визитов к нему Макото сопровождает робким «мне остаться?», и сдается под натиском однообразного «нет». Макото понимает, ему нужно пространство для мысли, и ей бы не помешало дистанцироваться, пока Кишибе не приведет себя в полностью отреставрированный вид. Решение, непростое решение, дать ему — и себе — время ощущается как самое правильное, что приходилось делать за всю свою жизнь. Привязываться глупо. Макото не хочет ни к кому привязываться. Все они мертвы заочно. Для каждого охотника заготовлен гроб, ждущий своего звездного часа на складе Бюро. Повезет, если от тела что-то останется. Макото мертва. Кишибе мертв. Все курсанты, все капитаны, все инструкторы, все гражданские — все мертвы. Макото не хочет привязаться, но к Кишибе привязалась. А вдруг можно одной привязанностью, такой сильной и искренней, удержать человека в мире живых? Макото перебирается в свою квартиру, протирает пыль, поливает задубевшую землю — хотя все цветы умерли, осыпавшись сухими листьями — меняет постельное белье и кутается в одеяло в свежем пододеяльнике по самую макушку. С Кишибе она ощущает себя точно также, закутанной в теплоту и надежность. Только получая от него заботу Макото поняла, что ее никто никогда по-настоящему не любил. Ни родители, ни школьные бойфренды. И все же то, что у них было с Кишибе, страшно было называть любовью. Ощущалось как любовь. Инстинктивно Макото чувствовала, что это любовь. С ее стороны уж точно. Никогда не ясно, что думает и чувствует Кишибе, когда дело доходит до Макото. Вскрыть бы ему черепную коробку, достать пинцетом каждую мысль, лишь бы понять, если она там, ненароком запутавшаяся среди кружевных переплетений нейронов. Они с ним такие разные… Время стерло нежные юношеские черты, вымыло искристое сияние из его глаз, оставило только влажную темноту в зрачках, и что там прячется, непонятно. Зеркала без отражения, будто души у него не осталось. Шкаф ломится от скелетов. Порой не нужно заключать контракт с демонами и лишаться самого себя — можно нажить целую армию, дожив до рекордных пятидесяти. Осознание того, что ее никогда не любили, ввинтилось в висок и накрепко засело в резьбе мозга: это осознание бесповоротное, обратно не выкрутить. Макото вдруг стало страшно и одиноко. Впервые, страшно и одиноко. А если уйдет и Кишибе, вдруг ее больше никто не примет? Пусть это «принятие» завязало им обоим глазам — Макото уж точно, — но ей не в новизну терять жизненно необходимые функции. Она уж точно не найдет в себе сил любить так, как любит сейчас. Не хочется ей быть такой же искренней и открытой, какой она является с Кишибе. Не хочется есть ничей завтрак, не хочется ни с кем больше выбирать молоко в магазине. Не хочется больше никому рассказывать про родителей и школу. Не хочется ни с кем больше быть рядом.***
Встретиться удается на следующий день после выписки. Макото просыпается за два часа до будильника с тревожным предвкушением, будто идет на первое свидание, хотя… Каждая встреча с Кишибе может быть последней. И может ощущаться, как самая первая. На удачу Макото наряжается в платье, купленное вместо того, в цветочек. Промедление в исполнении своих желаний недопустимо. Упустила платье, но упустить Кишибе — ни за что! Они встречаются на нейтральной территории кафе, в котором ни разу не досиживали до десерта: Кишибе предпочитает десерт покрепче и в местах с цивильностью, маячащей у нуля. — Я слишком стар для драмы, — бросает он вместо приветствия. Макото боязливо тянется к его руке, скользит ладонью по полированной поверхности стола, оставляя влажный след. Касается кончиками пальцев его сухих костяшек, и это касание на секунду оглушает ее. — Никакой драмы и не планируется. И… Не такой уж вы и старый. Скорее… винтажный? — небритое лицо напротив остается неподвижным, колючим, в глазах ничего, кроме сжатого в стократ лица Макото. Она опускает руку под стол, комкает платье — зря столько времени потратила на отпаривание. — Я вот люблю винтаж. У меня платье винтажное даже. В два раза старше меня. Прям как вы! Кожа на лбу Кишибе собирается в морщины — брови приподнимаются, глаза застилает блеском, но всего на секунду, на удар сердца. И Макото не упускает этот блеск. — Ой… — прикладывает ладонь ко рту, трет губы — пальцы потные, покусанные и сгрызенные места щиплет, — зато не как у всех! — А, личный музейный экспонат. — Вы склонны преувеличивать. — А ты склонна романтизировать. — Я вас не романтизирую. У меня есть четкий план. Если вы не можете уйти со службы, тогда оставайтесь. Уйду я. Но не от вас. Под тяжестью его взгляда Макото прерывает касание и смотрит на его руку: родные пальцы, которые сжимались на ее шее, сосках, бедрах, пальцы, которые побывали у нее во рту и между ног. Грубая кожа на внутренней стороне ладоней, состриженные под мясо ногти, неровности на возвышениях костяшек, бесконечные созвездия шрамов — и у каждого своя история. Макото хочется вновь коснуться его руки, вернуть себя в чувство безопасности, напомнить себе, как ощущается дом, но сдерживается. На каком-то тончайшем уровне чувствует, что Кишибе нужно подумать, что ему в принципе нужна свобода и пространство: человеку, который большую часть жизни был один и терял всех, к кому привязывался. Кишибе долго трет место меж бровей. Даже когда он не хмурился, две четко-прорисованные морщинки никуда не исчезали. Он всегда много думает и чаще бывает наедине с собой, а наедине с собой можно думать бесконечно. Молчит. Потом закуривает. Вынимает из внутреннего кармана пиджака купюры, придавливает их полупустой чашкой с кофе. Находит руку Макото и вытягивает ее из-за стола. Ладонь теплая и сухая. Из ног исчезает вся тяжесть, кости, мышцы, кровь. Сделать еще один шаг — значит улететь. Хорошо, что Кишибе держит ее при себе. Улица ослепляет яркостью высокого солнца и шумом машин: после тишины и умиротворения кафе слишком непривычно. Почему он увел ее оттуда? Кишибе докуривает свою сигарету и прикуривает следующую, а затем вытаскивает ее изо рта и пихает Макото между губ. Когда они оказываются в тесноте прихожей, у Макото трясутся плечи, дрожат коленки — внутреннее землетрясение в десять баллов из девяти, цунами слез и соплей, и вообще, по всем фронтам конец света. — Я от вас не уйду, пока вы меня сами не выгоните. — Никуда я тебя не выгоню. Оставайся, — Макото низко опускает голову, громко хлюпает носом и принимается разглядывать носки туфель, — ну ты чего, Макото, успокойся. Он опускает тяжелые руки ей на плечи, и совсем немного усмиряет внутренний шторм. — Боюсь вас потерять. — Будешь бояться потерять меня, породишь демона. Назовем его «страх потерять Кишибе», да? — Что-то как-то совсем не романтично. — У нас с тобой мало романтичного. — Знаете, от вас детей я бы хотела. — Ты слишком молода для столь устаревшей романтики. — Но не слишком молода, чтобы вы меня трахали? Рот кривится в улыбке, ломает картинку спокойного лица. Макото продолжает совсем немного трястись, сумка съезжает с плеча и падает на пол. — Ну, ты чего так, — Кишибе притягивает ее за затылок к себе, гладит по волосам. Макото встает на носочки и утыкается ему носом в плечо. Закрывает глаза. Так невозможно близко к нему, так хорошо, что вся дрожь оседает вниз живота, печет. Из цунами в пожар. — Кажется, я вам сопли намазала на пиджак. И так хочу вас, что страшно. Кишибе целует ее, и вся квартира, весь мир обваливается — остается лишь кусочек стены, к которой он толкает ее твердым животом. На постель падают, как в черную пропасть — окончательно и бесповоротно скрепляя план, озвученный Макото в кафе. Переплетенными пальцами и ногами. Губами на губах. Кожей к коже. Душой к душе. Под вечер Макото чувствует себя так хорошо, так спокойно и умиротворенно, будто внутри сделали уборку: выбили пыль из каждой мысли, помыли каждую извилину и натерли череп изнутри до блеска. И демона покормили разрешенной драмой — ни разу не пискнул. Макото убирается в квартире Кишибе, он прибирается в ее голове. Обмен равноценный и продуктивный, думается ей.***
Макото в боевой готовности бороться за увольнение без месячной отработки стоит у офиса Макимы-сан за час до начала рабочего дня. Стоит, переминаясь с ноги на ногу, под безмолвие коридора и гудение флуоресцентных ламп, с гнетущей пустотой в голове. Пишет заявление дрожащей рукой, размашисто ставит подпись и жирную точку: на своей не начавшейся толком карьере, на своих воспоминаниях, выкрашенных красным, на всем Бюро, на всем мире. Теперь в целой Вселенной будет только она и Кишибе. Макото вернет себе себя полностью, вернет голос, спокойствие, свободное время. Все будет хорошо. Завтра последняя из запланированных на месяц миссий. К машине Макото не идет — бежит, радость и облегчение захватывают дыхание, и от пресыщения счастьем даже грустно становится, что придется расстаться с демоном. Он был пока что одним из самых приятных собеседников, помимо Кишибе. Она мысленно взывает к нему, но демон отмалчивается. Макото остается на ночь у себя, собирает всю свою жизнь на дно двух сумок. Никакого порномарафона сбоку, сверху никто не орет, мир затихает, будто тоже отдал свои голосовые связки демону, и Макото вся дрожит от страха перед новым, хотя за окном за тридцать градусов. Завтра. Завтра начнется новая жизнь. Завтра вечером Макото станет человеком. Женщиной, принадлежащей Кишибе. Утром она наталкивается на соседа порномарафонщика. Он не смотрит привычным похотливым взглядом. В руках вместо хентай-манги раздутые мусорные пакеты размером с его живот, плотно обтянутый футболкой. Он даже неловко здоровается, и Макото, к своему же удивлению, кивает в ответ и цепляется взглядом за бейджик с названием забегаловки, в которой были самые сносные бургеры. На секунду даже грустно становится, что приходится съезжать. Макото приросла к общему организму их дома, и отторжение было совсем недолгим — не так уж и плохо тут жилось.***
На задание подъезжают на ту самую станцию, с которой Макото начала новую главу своей жизни. В отличие от жизни Макото, станция никак не поменялась. Поезда, похожие на длинные ленты кишок. Информационные стенды. Только людей нет. Стрелки часов застыли на 17:17. Уже через час Макото будет свободной. Уже через час она разложит свои вещи в квартире Кишибе, уже через час они будут лежать в обнимку. Уже через час Макото не будет охотником. Демон ползет по рельсам бесформенной черной массой. Взмах щупальцем, и рельсовая артерия лопается, брызнув кусками металла и дерева. С виду, ничего особенного. За демоном тянется длинный склизкий след, притягивающий к себе металл. Сонастройки в миссиях с Кишибе удалось добиться сразу: хватало одного взгляда, одного кивка, чтобы понять алгоритм действий. Макото отстраненно думает: такой же сонастройки им удастся добиться и в отношениях. Кишибе долго смотрит на нее через плечо, солнце золотит ему ресницы, высветляет темные коричневые зрачки до теплого медового, и Макото видит в его глазах усталость и надежду. Он устремляется вперед, Макото остается на подстраховке. Из-под рукавов пиджака выскальзывают лезвия, ослепительно блестят в солнечном свете прежде, чем исчезнуть в плоти демона. По станции пролетает рев, похожий на рев поездов. Лезвия вспарывают демона, однако его плоть тут же срастается обратно. Кишибе шинкует демона на склизкие куски вновь и вновь, пока левое вакадзаси вдруг не втягивается обратно. Демону хватает нескольких секунд, на которые Кишибе отвлекается, встряхивая обугленными пальцами, чтобы склеить себя по кускам и с неожиданной скоростью рвануть вперед. Из щупалец выскакивают куски рельс, покрытые слизью. Макото думает, что у Кишибе все еще плохо с регенерацией после выписки, что стоило бы остаться в больнице еще на неделю. Жалеет, что не настояла на этом, подставляясь под шипастое щупальце, предназначенное не ей. От удара тело улетает в сторону, легко и быстро, будто ничего не весит. Макото не чувствует боли от столкновения с информационным щитом: стекло лопается и осыпается на землю вместе с ней. Кожа, сбрызнутая слизью демона, начинает гореть. В ушах повисает высокий, громкий писк. Вдохнуть не получается, легкие будто расплющило. Картинка расплывается перед глазами, Макото видит Кишибе, срезающего голову демона ее катаной, и проваливается в темноту всего на секунду. Демон в ее голове повторяет «не закрывай глаза, отключишься», но стук крови накладывается поверх шипения, и слова теряют очертания. Макото успевает выхватить испуганный взгляд Кишибе, пытается позвать его к себе, однако в горле начинает бурлить кровь — так, будто прочищают канализационные трубы. Мысли становятся вязкими и липкими, но среди них ни одной плохой: все ведь не так плохо. Всего лишь вскрыли шею — это поправимо, это не так страшно, как если бы под удар демона попал Кишибе. Ничего не страшно в этом мире, главное не терять человека, которого так искренне, так сильно, по-настоящему любишь. И Макото не потеряла. Каким-то чудом она заставляет себя поднять руку и прижать ладонь к ране, каким-то чудом ей удается улыбнуться — рот полон крови, дышать получается через раз. Вместо век куски стали, и Макото не может держать их открытыми. В темноте закрытых глаз мелькает Кишибе: Кишибе со скрещенными на груди руками посреди тренировочного поля, Кишибе у плиты в переднике. Кишибе, заключающий ее в объятия. Напуганный Кишибе. А ведь говорил, что привык видеть смерти своих напарников. Лжец. Макото хочется улыбнуться, но губы не шевелятся. Макото хочется сейчас сказать ему, как сильно она его любит. Ведь прежде, чем отключиться, она видит последнюю картинку. Кишибе, который любит в ответ.