Воспоминания

Писк огромного холтера действует на меня, как медиатор, почти отключая осознание происходящего. Давление в норме. В той чертовой норме, в которой может находиться сердце человека, лежащего в коме. Медсестра сказала мне допустимые показатели, и я с пристрастием маньяка слежу за цифрами, не моргая. Совсем как Уэнсдей. Моя любимая Уэнсдей. Ее привезли после взрыва на границе с Палестиной. Как она там оказалась, не спрашивайте. Мне точно сейчас не до того, чтобы рассказывать. Она вообще не хотела, чтобы я ехал с ней. Но у меня сам собой появился аргумент «за». Думаю, для вас не окажется новостью, что мечтой моей жизни было жениться на ней. С первого взгляда на мрачную фигуру в пятиугольном дворике я понял, что хочу быть с ней. Получилось не сразу. Бастион недоверия ко мне был просто гигантским. Но даже тюрьма и месяц ее молчания после не помогли мне избавиться от того, что родилось в моей рахитной груди. Тогда я влюбился впервые. Впервые по-настоящему. Поэтому как дурак написал ей смс сразу после того, как мы расстались на лестнице перед каникулами. Я надеялся, что она все-таки вернётся в следующем семестре. Но она не ответила. Ни на одно из примерно двухсот сообщений, которые я отправлял каждый день. Иногда удавалось сдержаться. Я писал на бумаге все, что хотел сказать, лишь бы это из меня вышло. Но дольше двух дней все равно не выдерживал. Снова открывал поле чата, где были лишь синие сообщения, но рядом с ними был статус «прочитано», и меня это радовало. Да, хоть она и не отвечает, но все же читает. Мне было семнадцать, и я был идиотом. С тех пор мало что изменилось. Мне двадцать пять, но я все так же влюблен. Все так же по-идиотски. Поэтому, когда однажды вечером в мою квартиру неожиданно наведалась моя девушка, я не смог устоять. Да, мы все-таки стали встречаться. Спустя месяц школу снова открыли, и она тоже вернулась. Новый директор был строже Уимс, хотя, казалось бы, куда еще строже? Но мистер Рикман показал нам, что значит строгость на самом деле, превратив академию в почти настоящую тюрьму для изгоев. Но моя жена не была бы собой, если бы не обошла многочисленных надзирателей — иначе я их не назову — и не проникла в мою комнату среди ночи. Сказать, что я удивился, нельзя — у меня почти остановилось сердце. А когда она ни с того ни с сего прошептала «спасибо», я забыл как дышать. За что она благодарила, я сразу не понял, но мне было достаточно этого. Адреналин от испуга придал мне несвойственной смелости, и первое, что я сделал в ответ — это потянулся к ее губам. Понял, что натворил, я запоздало. Когда мои обветренные губы уже коснулись ее идеальных. Но остановиться уже не смог. Легкое касание стало настойчивым, как только я понял, что она отвечает. Уэнсдей Аддамс целует меня, представляете? Моя хрупкая кукла прикрыла глаза и подняла подбородок так высоко, как только может. Тогда я осознал, что не просто влюбился. Я понял, что это любовь. Самая настоящая и навсегда. До сих пор это помню: моя комната все еще без соседа, — после истории с битвой многие из учеников не вернулись с каникул — темнота, и только свет луны из окна озаряет лицо девочки, сидящей на краю моей кровати. Этот момент я нарисовал. Потому что только тогда я понял, для чего вообще стоит жить. Нет, все, конечно, было не просто. Неужели вы думали, что она согласится сразу встречаться? Три долгих месяца я просто ждал. Писал, дарил ей маленькие подарки, помогал подготовиться к занятиям. Ладно, кого я обманываю, я просто ее отвлекал. Потому что как идиот с несходящей с лица широкой улыбкой просто смотрел на то, как она сосредоточенно читает книгу. Мы много молчали. Говорить нам не нужно было, я все понимал и без слов. А она и вовсе, скорее всего, читала мои мысли, потому что никак иначе я не могу объяснить, почему она поднимала от книги свой немигающий взгляд именно в тот момент, когда я боролся с мыслью поцеловать ее. Но борьба продолжалась не долго. Уэнс убирала книгу в сторону и разворачивалась ко мне. Тянула за тонкий галстук к себе и целовала. Я был самым счастливым. Все восемь лет. Как бесконечность, знаете… Но и она однажды закончилась. Ей понадобилось поехать в Израиль на время. Я был в отчаянии от ее решения. Но кто я такой, чтобы ей указывать. Моя девушка все всегда решает сама, это не изменилось со школьных времен. Почти ничего в ней не изменилось. Она все так же не хотела семью и детей, а особенно — стать похожей на мать. Поэтому мы вместе не жили. И стать ее мужем я никак не надеялся. Но мне было не нужно, достаточно было просто быть рядом. Я очень хотел, но знал, что если стану настаивать, то она просто бросит меня. Я бы тогда точно покончил с собой, потому что жизнь без нее абсолютно никчемна. И эта чертова жизнь, казалось, решила дать мне крохотный шанс. Когда четыре месяца назад она приехала, чтобы предложить мне пожениться, я думал, что за окном начался апокалипсис или я, может быть, все-таки разбил голову, когда выходил из душа. Я помнил, что все закончилось лишь сильным ушибом локтя при падении на пол. Противоскользящий коврик надо все-таки докупить. Но я, вероятно, этого уже не сделаю, потому что сама Уэнсдей Аддамс говорит мне: «женись на мне, Cipollina». Я точно умер, иного быть просто не может. И не надо смеяться, что она зовёт меня луковичкой. Это из-за того, как я собираю волосы все то время, что мы знакомы. И это самое приятное прозвище, что я когда-либо слышал. Я согласился в ту же секунду. Она ведь могла передумать. Поэтому тут же открыл сайт муниципалитета и отправил им наше заявление на заключение брака. Потом я узнаю, что причиной тому станет старый еврей из посольства, что намекнул Уэнс о том, что в страну неохотно пускают незамужних. Этот старик точно был в прошлой жизни поджигателем, но в этой ему не удалось спастись самому. Потому что поток гнева с изощренными оскорблениями жертв патриархата лились из моей теперь уже жены бесконтрольно. Большим школьником, чем тогда, этот мужчина себя точно не чувствовал. Поэтому откровенно встал в позу и сказал, что даст ей разрешение на въезд, только если она выйдет замуж. Он думал, что избавил свою малую родину от кошмара, но он просто совершенно не знал Уэнсдей Аддамс. Принципиальность — ее естество. Поэтому она во что бы то ни стало решила добиться этого и пришла ко мне с предложением. Жаль, я не узнал имени того еврея, потому что просто обязан был отправить ему самый лучший виски. Или что там предпочитают евреи? Я, вероятно, узнал бы это наверняка, потому что все время здесь лишь слонялся по улицам и коротко знакомился с местными. Уэнс уезжала с самого утра и возвращалась лишь поздно ночью, но сегодня ее звонок в полдень меня невозможно обрадовал. Я думал, мы наконец сможем провести хоть немного времени вместе. Но радость была не долгой. С ее телефона мне звонила медсестра из больницы. «Ваша жена в коме», — сказала она мне, и я почувствовал, что впал в нее сам. С минуту стоял, неспособный сказать ни единого слова, пока женщина на том конце трубки не сообщила мне адрес больницы. Должен отметить, что я впервые рад и не рад одновременно, что мы в Израиле. Потому что, по слухам, тут лучшие врачи, и они дают мне надежду на возвращение моей жены в сознание. Но с другой стороны, она была бы по-прежнему в нем, если бы мы сюда не приехали. — Мистер Торп, Вам надо немного поспать, — голос медсестры отвлекает меня от воспоминаний. — Вы сидите у ее кровати уже вторую ночь, — девушка в униформе подходит ближе. — Поверьте мне, Вы не поможете ей, если будете мучить себя. В конце коридора есть комната для родственников больных. — Мне не нужно, — я устало вздыхаю. — Есть люди, которым это нужнее, — я провожу рукой по лицу в попытке избавиться от картины, что наблюдал вчера днем. Столько отчаявшихся заплаканных лиц я не видел никогда в своей жизни. Этот чертов взрыв стоил жизни тридцати невинных людей. А еще около сорока были доставлены сюда, кто-то даже частями. — Там есть свободная кровать, — медсестра настаивает. — Многие уехали домой, — тоскливо вздыхает. — Кого-то нам не удалось спасти, — девушка шмыгает, и я понимаю, что ей, скорее всего, сегодня пришлось не один раз сообщить безутешным людям, что со своими близкими они больше не поговорят. Поднимаю голову и смотрю на бейджик на ее груди, пока Ирит кончиками пальцев проезжается по измученным недосыпом глазам. — Я сожалею, Ирит, — говорю, чтобы как-то помочь, хотя поддержка скорее нужна мне самому. — Мистер Торп, мы живем так всю жизнь, — грустно улыбается. — Я могла бы уже привыкнуть, но… — девушка отворачивается в попытке сдержать слезы. — Прошу Вас, поспите, — возвращает взгляд ко мне. — Поспите, я побуду с мисс Аддамс. Если будут новости, я Вас разбужу. — Сколько, — я сглатываю ком в горле и поворачиваюсь к жене, утыканной трубками. — Сколько она может так пролежать? — Никто этого не знает, — в голосе звучит сожаление. — После трепанации нет никаких гарантий. Человеческий мозг — самое загадочное явление. Она может очнуться и завтра. — А может и никогда, — я зажмуриваю глаза, вспоминая утренний разговор с ее лечащим врачом. Старые евреи точно не из тех, кто подбирают слова при разговоре с незнакомцем. Меня это веселило, пока я общался с ними две прошлых недели. Но то, как угрюмый старик сообщил мне, что шанс на спасение крохотный, просто выбило почву из-под моих ног. — Прошу Вас, не думайте об этом, — медсестра кладет руку на мое плечо сзади. — Пока есть надежда на лучшее. Идите спать, мистер Торп. Я обреченно вздыхаю и бросаю короткий взгляд на монитор. За все то время, что я сижу на этом адски неудобном стуле, показатели нисколько не изменились. Истязать себя отсутствием сна и правда бессмысленно, Уэнс бы этого не оценила — слишком банальная пытка. Поэтому я наклоняюсь и целую кончики пальцев, которые так любят перебирать мои длинные волосы за совместным просмотром кино. Я знаю, что ей скучно смотреть то, что я предлагаю. Но она это терпит, потому что это важно мне. Хотя и мне обычно плевать на любой фильм. Я просто радуюсь тому, что мы вместе. И что ненависть к стандартному сюжету заставляет ее оторвать глаза от экрана и обратить внимание на меня. Обычно я делаю вид, что очень увлечен тем, что говорят герои, хотя кожей чувствую взгляд немигающих омутов. Чтобы не улыбаться как идиот, я обычно кладу голову ей на колени и начинаю болтать о возможном развитии дальнейшего сюжета. Уэнс едва заметно улыбается, слушая, что я несу, и медленно гладит меня по голове, зарываясь пальцами в волосы. — Попробую, — вяло говорю я и поднимаюсь с места. В вертикальном положении меня ощутимо пошатывает. За все время, что я здесь, в моем желудке не было ничего, кроме кофе и успокоительного. Смесь источников бодрости и расслабления дурманят мою голову, даруя просто дьявольскую мигрень. Я не замечал этого, пока не двигался с места. Да, поспать определенно будет не лишним. Бросаю короткий взгляд на кровать на пороге палаты. Мне нужно совсем немного сил, любимая. И вернусь к тебе снова. Плетусь до конца коридора, пока не упираюсь в нужную дверь. Время позднее, и люди в комнате крепко спят. Тут всего четыре спальных места, вероятно, долгое пребывание не предполагается. Свободная кровать оказывается у окна, куда светит яркий фонарь с улицы. Не удивительно, что никто на нее не лег. Но мне абсолютно плевать на такой дискомфорт. Стараясь ступать неслышно, прохожу до конца комнаты и, усаживаясь, снимаю сандали. Иерусалим в апреле жаркий, как и в любое другое время, а сейчас период хамсина, и дышать практически невозможно. Кладу голову на подушку и прикрываю глаза. В ушах сильно звенит, мой мозг перенапрягся. Поворачиваюсь набок, спиной к окну, и медленно выдыхаю. Я должен быть сильным, чтобы помочь ей выкарабкаться. Пытаюсь перестать прокручивать в голове мысли о том, как в истерике влетел в больницу. Как орал на бедную Ирит, когда узнал, что Уэнс в операционной. Как ее привезли в палату с огромной повязкой на голове. Разговор с врачом, если правильно помню, его фамилия Шпиро. Или Шапиро. Черт его знает, мне все равно. Потому что единственное, что мне хотелось — это разбить его орлиный нос, когда он небрежно сообщил мне о возможном исходе событий. Ладно, Ксавье, не злись. Это всего лишь его работа. Люди в его мире умирают каждый день, твоя жена не стала бы для него удивлением. Но она и не станет. Нет, Уэнсдей Аддамс не позволит себе умереть так легко. Кто угодно, но не она. Моя хрупкая девочка выживет. Я сделаю для этого все, что могу, и даже больше. «Заткнись уже, Торп, и просто поспи». Так бы точно сказала Уэнсдей. И я должен сделать это ради нее. Два последующих дня проходят без изменений. Я ищу в себе силы, чтобы позвонить Мортише и Гомесу, но не нахожу. Не представляю себе, как сообщу им, что они могут больше никогда не увидеть дочь. Нет, я не буду. Когда она очнется, тогда и скажу. Кажется, я впервые рад, что Уэнс так редко общается с родными, что они не посчитают затяжную тишину подозрительной. И благо, что Мортиша — голубка и ей точно не будет видения о происходящем с нами Аде. Но один человек, который точно заметил, что что-то не так — это, конечно, Энид. Хоть я и написал ей, что Уэнс просто потеряла свой телефон, после примерно десяти сообщений с вопросами. Но отговорка было безумно тупой. Аддамс и невнимательность — это как два полюса нашей планеты. Чем я руководствовался, когда писал это, даже не знаю. Но скрывать от Синклер и так было бессмысленно. Она хоть и не медиум как мы, но у нее есть чутье хищника. И оно ее никогда не подводит. Поэтому, после пятого сообщения «скажи мне, что произошло», приправленного самыми агрессивными смайлами из возможных, я позвонил ей и все рассказал. Не все, конечно, кого я обманываю. Сказал лишь, что Уэнс стала жертвой взрыва и что пока не пришла в себя. Рассказать о подтвержденной коме не смог. Просто не повернулся язык, когда Энид начала рыдать в трубку. Я пообещал держать ее в курсе и спешно завершил звонок. Плакать хотелось и мне самому, но я держался. Сейчас не лучшее время для проявления слабости. Она мне еще слегка свойственна, но с возрастом я научился ее контролировать. Неизменными остались разве что мои обреченные вздохи, которые бесят Уэнс до невозможности. Впервые она сказала мне об этом, когда я очередной раз вздохнул от ее отказа начать отношения. Да, официально мы вроде как не встречались. А я хотел рассказать всему миру, что она согласилась быть моей девушкой. Но она отказывалась из раза в раз. Мы целовались, я обнимал ее почти до хруста костей, она бурчала, но не отстранялась. Иногда она у меня ночевала. Но никто, даже Энид, не замечал, как она под утро пробирается обратно в свою комнату. Уэнс категорически отказывалась называть это всё отношениями. Ровно до нашего первого раза. Наш выпускной долгое время был лучшим днем моей жизни. Потому что тогда она сказала, что хочет большего, чем поцелуи. Не буду вам говорить, как все время до этого я избавлялся от подросткового возбуждения. Вы и так это знаете. Но я ее не торопил. Однажды чуть не сорвался, когда в порыве страсти жадно схватил ее за упругую маленькую задницу. Но вовремя остановился и попросил сообщить, когда она будет готова. Когда все случилось, я опять, как дурак, улыбался. Моя хрупкая девочка теперь точно была моей до конца. Поэтому набрался наглости сказать, что никак иначе, чем отношения все это назвать просто нельзя. Уэнс обреченно прикрыла глаза, а потом скривилась, как от неприятного запаха. Но согласилась. Мы сказали об этом Синклер, а на утро уже знала вся академия. Истерический поток радости, облаченный в пост в блоге Энид, лайкали и репостили, как заведенные. — Мистер Торп, сходите в столовую, — в палату входит Ирит, видимо, началась ее смена. — У Вас уже впали щеки, нельзя себя так мучить. Да, за все это время я съел лишь шоколадный батончик из автомата на этаже. Я просто панически боялся уйти от нее далеко. — Нет, я не хочу, — морщусь. — Пойду куплю еще один батончик. — Вы любите сладкое? — темные густые брови Ирит в удивлении ползут вверх. — Пробовали ругелах? — Нет, — хмурюсь. — Что это? — Что-то вроде ваших сладких булочек с корицей, — Ирит прищуривает один глаз, сомневаясь. — Только они с сухофруктами или шоколадом. Сходите в столовую, мистер Торп, и попробуйте! — медсестра широко улыбается, видимо, выходной дал ей возможность хорошенько выспаться. — Возможно, Вы правы, — я коротко дергаю бровями, прогоняя сомнения. Прошло уже четыре дня, а ситуация никак не меняется. И утро пятого дня ничем не отличается от предыдущих. Пусть оно станет другим хотя бы благодаря руге… Как там его? Спускаюсь в столовую, по которой разносится дурманящий запах выпечки. Живот тут же сводит от голода, и я набираю полный поднос еды. Съедаю две порции странного блюда, которым здесь заменяют привычную мне яичницу. Кажется, оно называется шакшука. Не успеваю понять, понравилось ли оно мне, потому что дальше в ход идет лепешка и хумус. Понятия не имею что это такое, но это точно вкусно. Запиваю все соком и принимаюсь за сладкое. Руге… Да как его, господи?! Не могу вспомнить, а просто впиваюсь зубами в мягкий бок булки. Черт возьми, вкусно. Уэнс бы точно понравилось. Любовь к сладкому — это у нас общее. Недовольно жую, вспоминая, что моя жена еще какое-то время точно не сможет это попробовать. Чертовы палестинцы. Никогда не понимал причин их конфликта с Израилем. Хотя Уэнс мне рассказывала. Господи, сейчас я готов послушать это еще миллион раз! Заканчиваю завтрак и отношу поднос. Хватит. Твоя жена слишком сильная, чтобы просто так сдаться. Она выберется, и ты ей в этом поможешь. Возвращаюсь на кассу и беру два ругелаха с собой. Или название не склоняется? Без понятия, хорошо, что я вообще его наконец запомнил. Возвращаюсь в палату, и Ирит встречает меня с улыбкой — Вы-таки совсем другой человек, когда поедите, мистер Торп, — говорит она с чуть большим акцентом. — Просто Ксавье, — я улыбаюсь в ответ. — Полагаю, я тут надолго, поэтому хватит официоза. — Договорились, Ксавье, — Ирит усмехается. — Через час придет доктор Шапиро, а я пойду проведаю других пациентов. — Ирит, спасибо за всё, — я смотрю на нее с благодарностью. Никто в этой больнице не проявлял ко мне столько участия. Медсестра молча улыбается и покидает палату. Я какое-то время просто мерю комнату шагами и пытаюсь придумать, что дальше делать. Вспоминаю, что в одном из фильмом, что мы смотрели с Уэнсдей, главный герой попадал в кому, но его близкие продолжали с ним общаться, будто он слышит. Надо ли говорить, что я перерыл весь интернет, изучая статьи с описанием состояния человека, лежащего в коме? Все они, как одна, твердили о полной неспособности слышать и что-либо чувствовать. К черту. Я должен попробовать. Подхожу к кровати и беру коробку с ругелахом с тумбочки. Присаживаюсь на стул и двигаюсь максимально близко к изголовью — Итак, Уэнсдей, — так я обращаюсь к ней только в официальных случаях. — Познакомься — это ругелах. Одна булочка с шоколадом, другая с изюмом, похоже, — я присматриваюсь к сладости. — Или это не изюм? Не важно, какую ты выбираешь? — поднимаю довольный взгляд на нее и тут же мрачнею. Она мне не ответит. Она даже не услышала. Черт, это просто идиотизм. Прикрываю глаза и обреченно вздыхаю. Сейчас бы я услышал ее передразнивающий вздох в ответ. Но его нет. И будет не скоро. Если и будет вообще. Не смей даже думать! Резко открываю глаза и хочу продолжить концерт для самого себя, но замечаю, что губы Уэнс дернулись. Начинаю моргать и привстаю, наклоняясь к ней ближе. Губы снова дергаются — Шоколад, — говорит еле слышно на выдохе.