Воспоминания

Истерически несколько раз жму на кнопку вызова медсестры. Мне же не показалось? Она ведь ответила? Выбрала шоколад, как и всегда. Она больше любит горький, но иногда соглашается пробовать сладкий. Господи, я готов сам научиться печь чертов ругелах и добавить в него самый горький шоколад из существующих, лишь бы она снова что-то сказала. Уэнсдей, по-прежнему с закрытыми глазами, чуть приоткрывает губы. Меня прошибает пот, и я дергано потираю лоб ладонью, продолжая часто моргать. На пороге палаты возникает Ирит и с испуганным взглядом держится рукой за косяк. — Ксавье, что случилось? — выпаливает, тяжело дыша. — Она… — я пытаюсь сглотнуть, но горло сжимает. Ирит бросает внимательный взгляд на кровать и замечает, как Уэнсдей чуть кривится от боли: — Срочно! — поворачивает голову и громко кричит в коридор. — Шапиро в двенадцатую! Медсестра быстро проходит к кровати: — Мисс Аддамс, — наклоняется ближе. — Уэнсдей, не двигайтесь, все хорошо. Достает из кармана фонарик и, приоткрывая веки жены, светит им ей в глаза. В палату устало проходит старый доктор. Мешки под глазами наползают на толстые щеки, кажется, его лицо еще не сползло окончательно вниз только благодаря огромному носу, что тянет на себе всю кожу наверх. — Мистер Торп, будьте добры, отойдите, — он подходит к кровати, где стою я. — Ирит, доложи состояние, — забирает из рук медсестры фонарик и повторяет ее недавние действия. Отшатываюсь к окну. Сердце колотится в ребрах с космической скоростью. В голове начинается гул, сквозь который я слышу слова Ирит о состоянии зрачков Уэнсдей и показателях давления за последние сутки. Из коматоза меня вышибает начавшийся дождь за окном. В апреле, в Израиле, в период хамсина? Это больше, чем странно. Это совсем невозможно. Потому что изнуряющий жаркий ветер никак не может пропустить ни одно облако. Но я слышу, как капли резво стучат по железному подоконнику. Должно быть, только что произошло настоящее чудо. В палату проходят еще несколько человек в униформе и откатывают кровать от стены. Я делаю шаг вперед, но меня настигает Ирит. — Мы заберём ее на обследование, — успокаивающе говорит она. — Это состояние может быть очень опасно, мы должны все проверить. — Я могу… — я тяну руку вперед, наблюдая, как кровать с моей женой выезжает из палаты. — Ты можешь помолиться, Ксавье, — медсестра ловит мою руку и сжимает кончики пальцев. — Твоей жене потребуется немало сил, чтобы вернуться в нормальное состояние. И ты будешь должен помочь ей. — Когда вы ее вернете? — я испуганно смотрю на нее. — Через несколько часов, — отпускает мою руку и поправляет воротник. — Сходи подыши воздухом, пока есть такая возможность. Не паникуй, худшее уже позади. Ирит понимающе улыбается и покидает палату. Я присаживаюсь на подоконник. Тело дергает жаркими судорогами, как при простуде. Дышать все так же невыносимо тяжело. Пульс в ушах перебивает шум капель дождя, и я не придумываю ничего лучше, чем действительно выйти на улицу. Медленно спускаюсь со второго этажа, вдыхая лишенный чистого кислорода запах больницы, и выхожу во двор. Озоновая свежесть начинает медленно заполнять легкие, и мое дыхание постепенно выравнивается. Уэнсдей еще в Неверморе говорила мне, что свежесть после дождя называется петрикор. Образовано от каких-то двух греческих слов. Моих влюбленных мозгов тогда не хватило на то, чтобы запомнить от каких конкретно, потому что я просто пялился на нее, придерживая зонт. Мы часто гуляли по лесу у школы. Наша первая общая весна была отвратительно дождливой, но я не замечал этого. Мрачная погода наоборот провоцировала в Уэнсдей желание выйти на улицу, и я не мог не пойти с ней. Обычно ботинки насквозь промокали, и я то и дело болел. Моя тогда еще даже не девушка лечила меня какими-то семейными снадобьями, и я готов был болеть, не переставая. То ли закалка частых простуд, то ли чудодейственные снадобья моей дорогой тещи сделали свое дело, но с тех пор я не болел. Поэтому то, что я собираюсь сделать прямо сейчас, точно никак на мне не отразится. Быстро прохожу по брусчатой дорожке под навесом у входа и выхожу на открытое пространство. Резвые капли дождя стучат по макушке, уколами холодка расслабляя мой кипящий мозг. Поднимаю голову и подставляю лицо каплям. Становится ощутимо легче, даже хочется улыбнуться. Пять бесконечных дней неведения под писк холтера окончены. Худшее уже позади, как сказала Ирит. Впереди долгие месяцы восстановления, но я к ним готов. Уэнсдей ненавидит сочувствие и поддержку от посторонних, но от меня научилась их принимать. Поэтому вместе мы справимся. Промокаю насквозь и вхожу обратно в больницу. Нужно принять душ и принести Уэнс что-то вкусное. Та самая комната в конце коридора уже стала моим родным домом. Я перевез вещи из отеля, часть их Ирит любезно согласилась хранить в подсобке ординаторской. Беру сменную одежду и иду в общий душ. Пока невозможно медленно нагревается струя воды, — местные бы точно прибили меня за такое расточительство — я ищу в интернете традиционные блюда Израиля, выбирая, что еще может понравиться моей любимой жене. Пытаюсь прикинуть в голове, насколько неприятным на вкус может быть фалафель, потому что бобы точно нельзя приготовить хоть немного сносно. Из возможного многообразия вариантов блюд, предполагаю, что в столовой больницы может найтись еще, разве что малауах, прости господи. Даже не знаю, на какой слог тут ударение. Язык иудейского народа для меня невозможно сложен, в то время как Уэнсдей говорит на нем бегло. Надо ли уточнять, что два месяца перед поездкой она занималась его изучением? Подставляю руку под струи душа. Теплая, наконец-то. Быстро смываю с себя дождевую воду и выхожу в раздевалку. Растирая голову полотенцем, вспоминаю, что обещал позвонить Энид, как только что-то изменится. Надо сделать это прямо сейчас, иначе она будет обижаться на меня до конца жизни. Одеваюсь и сажусь на скамейку, набирая номер. Не больше, чем через три секунды, Синклер отвечает. Задаёт с миллион вопросов, прежде чем я успеваю хоть что-то сказать. После истерического «не молчи!» спокойно рассказываю ей о случившемся. Уточняю, что толком пока ничего не знаю и Уэнсдей еще на обследовании. Энид раз десять вздыхает с облегчением, пока слушает меня, и предлагает приехать. Не думаю, что это хорошая идея, потому что оставлять годовалого сына на попечение папаши Петрополуса будет слегка опрометчиво. Да и Уэнс точно не будет в восторге, если вокруг ее кровати будет носиться этот ураган эмоций. Они дружат, но моя жена успевает вовремя ретироваться при необходимости, а сейчас ей такое вряд ли удастся. Поэтому я привожу все возможные аргументы против, начиная с долгого одобрения въезда, до невыносимой жары. Про внезапный дождь говорить я не стану, конечно же. Синклер грустно вздыхает, но соглашается, и еще около получаса рассказывает мне о событиях их семьи за время, что мы не виделись. Я почти засыпаю, оперевшись спиной на стену, пока слушаю и лишь поддерживающе мычу. Напряжение последних дней отпустило и меня, и Синклер, поэтому мы действуем по обыкновению: она болтает без умолку, а я впадаю в спячку. После судьбоносных событий в Неверморе и заключения Галпина в психолечебницу, сон стал моим лучшим другом. Месяцы кошмаров с кровавыми расправами над знакомыми мне людьми наконец были окончены. С тех пор я засыпаю при каждом удобном случае, чем тоже неслабо раздражаю Уэнсдей. Честно говоря, вообще не понимаю, как при всем этом она остаётся со мной столько лет. Наверное, все-таки действительно любит. Улыбаюсь собственным мыслям, и это заставляет меня открыть глаза. А еще, конечно же, возмущенный возглас Синклер с требованием дать оценку тому, что я только что прослушал. Коротко говорю, что очень рад, потому что ничего плохого у них точно не произошло и извиняющимся тоном сообщаю, что мне пора. Энид прощается, безапелляционно выставив условие сообщать ей обо всем вновь случившемся. Я быстро соглашаюсь и завершаю звонок. Выхожу в коридор с охапкой мокрой одежды. Можно, наверное, отнести в прачечную, но я займусь этим позже. Пока достаточно просто оставить это в комнате. Так я и делаю, а после иду в направлении палаты жены. Не обнаруживаю там никого и грустно вздыхаю. Сердце немного сжимается в опасении, что что-то могло пойти не так, как нужно. Но я стараюсь прогнать эту навязчивую мысль из своей головы. Все будет нормально. Да, может не сразу, но я помогу ей восстановиться, и мы уедем из этой непонятной для меня страны, как только появится такая возможность. Разворачиваюсь в направлении своей теперь комнаты и встречаюсь с Ирит. Она выглядит немного уставшей, хотя с утра была очень бодра. Даже не представляю, что заставило ее выбрать такую тяжелую работу. — Не волнуйся, она пока в палате интенсивной терапии, — успокаивающе говорит она. — Мы погрузили ее в сон, какое-то время она побудет там. — Что показали обследования? — я пытаюсь быть собранным. — Сознание полностью к ней вернулось, — тон с нотками беспокойства меня немного пугает. — Уэнсдей хорошо осознает реальность и даже прочла мне лекцию о соблюдении личных границ посторонних, когда я ее переодевала. — Прости ее, — я смущенно улыбаюсь во весь рот. — Для нее это очень важно, — не могу сдержаться от восхищенного вздоха. С моей девочкой все точно в порядке. — Ничего страшного, — медсестра виновато опускает глаза и поджимает губы. Я напрягаюсь. Чего-то она не договаривает. — Ирит, что-то не так? — я испуганно бегаю глазами по ее лицу в попытке понять. — Вероятнее всего, у нее амнезия, — растерянно закусывает губу и смотрит на меня, не моргая. Меня пошатывает, как легкой взрывной волны. Амнезия. Это же потеря памяти? Тело прокалывает мурашками от самого позвоночника. Кислород перестает поступать в легкие. Я пытаюсь выпрямиться, чтобы глубоко вдохнуть, но на груди такой груз, будто меня снова заковали в чертовы цепи в тюрьме Джерико. — Ксавье, я не хотела тебе говорить, — медсестра понижает голос. — Мы должны до конца в этом убедиться. Пока она не понимает, где находится, и не помнит собственное имя. Но… — Ирит, скажи мне правду, — сдавленно говорю я и впиваюсь в нее взглядом. — Правда в том, что амнезия — одно из самых частых последствий таких травм головного мозга, — виновато вздыхает. — Возможно, это лишь временно, память может вернуться, но сейчас ты не должен давить на нее. — Что я должен делать? — я смотрю на нее с надеждой. — Как давно вы вместе? — Ирит всматривается в меня, будто пытаясь оценить мой возраст. — Восемь лет, — я грустно улыбаюсь. — Чертову бесконечность. — Хорошо, значит, ты знаешь о ней практически все и сможешь помочь все вспомнить со временем, — лицо Ирит будто веселеет, но я понимаю, что это лишь попытка поддержки. — Каковы шансы, что это удастся? — я честно боюсь услышать не то, что хочу. — Шансы велики, Ксавье, — широко улыбается. — У нас было много счастливых случаев восстановления, — взгляд вдруг становится растерянным. — Но гарантий, конечно, я дать не могу. Сердце в моей груди, кажется, отрывается от аорт и камнем падает на кафель коридора. Никаких гарантий, что моя колючка вернётся ко мне. Я люблю каждый ее язвительный комментарий, каждый строгий взгляд бездонных черных глаз. Да, когда-то я от этого безумно страдал, вы же помните. Но сейчас понимаю, что так было нужно. Если бы я не прошел это, то не осознал, насколько сильно люблю ее, что готов простить что-угодно. — Ксавье, — медсестра щелкает пальцами у моего носа. — Ксавье, внимание. — Да-да, — я пару раз моргаю и сосредоточено смотрю на нее. — Прости, я еще в шоке. Каковы мои действия? — Больше никаких истязаний себя отсутствием сна или еды, — Ирит улыбается. — Тебе нужно много сил, поэтому сейчас же отправляйся в столовую. Через час мы вернем ее обратно в палату. Разговор с медсестрой убил и воскресил меня одновременно. С одной стороны, с Уэнсдей все хорошо, хотя я читал много ужасов, как после комы люди могут терять даже способность двигаться. С другой, с ней случилось не менее страшное. Память — это ее лучшее качество. Она всегда гордилась тем, что запоминает все идеально. А теперь в стройных папках сознания абсолютная пустота. Медленно иду в сторону столовой, вспоминая, что хотел принести для нее что-то вкусное. После обеда ассортимент не богат, но хумуса здесь предостаточно. Смотрю на карточке состав блюда и замечаю кунжут. Уэнс по необъяснимым причинам его очень любит. Я решаю, что это судьба, и беру порцию хумуса с собой. Возвращаюсь в палату, но она все так же пуста. Невыносимо. Сколько еще они намерены продержать ее в интенсивке? Неужели она не может поспать прямо тут? Там, где я смогу быть уверен, что с ней все хорошо! Мой измученный мозг сам собой подбрасывает воспоминание того, как я сходил с ума в своей комнате после чертовой битвы с ожившим пилигримом. Всех, у кого не было ран, закрыли в общежитиях перед каникулами, а тех, кто пострадал, держали в импровизированном госпитале академии без возможности посещения. Надо ли говорить, что первым это правило нарушил Фестер Аддамс, когда бесцеремонно ворвался проведать племянницу. Всем родителям сообщили о случившемся, и Аддамсы со свойственным им спокойствием приняли новость о невозможности посещений. Но дядя Фестер — так я согласился звать его после пятнадцати ударов током — плевать хотел на какие-то ограничения. Сейчас мне его не хватает. Я бы с радостью попросил у него совета, как проникнуть в помещение, в которое возможен вход строго по пропуску. Расстроенно поджимаю губы, понимая что Фестер примет новость об амнезии тяжелее всех остальных Аддамсов. Благо он сейчас черт знает где и, возможно, даже не в курсе, что мы в Израиле. Будем надеяться, что память вернётся к Уэнс до того момента, как он снова объявится. Прохожу к окну и прикрываю глаза, опустив подбородок. Соберись, Ксавье, волнение прочь. Она скоро вернётся, и ты должен быть сильным. Возможно, впервые за все восемь лет, мне нужно стать морально сильнее нее. Это сложно. Упираюсь ладонями в подоконник и вздыхаю. Я всегда был слабее, с самой нашей первой встречи. Помните, там, на похоронах моей крестной? Шесть лет после мне было безумно стыдно за свои слезы, когда жутковатая девчонка с косичками обнаружила меня в том гробу. Я ее помнил, хотя не хотел этого. Но ее заинтересованный взгляд, как только она открыла крышку, кажется, отпечатался в моем сознании ровно в тот же момент. Потом в ее глазах появилось разочарование, когда она поняла, что крики издавал я, а не ожившая крестная. Но я этого уже не запомнил. Интерес — вот что я хотел снова увидеть, когда она появилась в середине семестра в пятиугольном дворике. Почему я влюбился? Вообще без понятия. Я был измучен снами о чертовом Хайде, переживал за состояние Бьянки после разрыва, бесконечные разговоры с отцом о моем психологическом здоровье тоже сделали свое дело. Я невозможно устал. А тут из ниоткуда появилась моя мрачная кукла, и сердце затрепетало. Помню, как обернулся, ощущая спиной пронзительный взгляд. И как завис на секунду тоже все еще помню. И она тоже помнит. Помнила… Я узнал ее сразу же, но подойти не решился. А потом еще долго не мог сказать вслух, что хочу быть рядом с ней. Как идиот просто ходил следом и пытался предупредить, чтобы она не верила Галпину. Как будто она слушала. Как будто она хоть когда-то меня услышала. Я ведь говорил, что не стоит ехать сюда. Господи, я ведь снова оказался прав. Дверь палаты приоткрывается с характерным поскрипыванием, и я оборачиваюсь. Пятящаяся назад фигура в белом дает мне понять, что Уэнс возвращают обратно. Не могу сдержаться, чтобы не улыбнуться. Она здесь, и с ней все относительно хорошо. Во всяком случае, она очнулась, а дальше я приложу все усилия, чтобы память восстановилась. Последним в комнату проходит доктор Шапиро. Бросает сосредоточенный взгляд на кровать, а затем на меня. — Мистер Торп, — говорит, как обычно, небрежно. — Состояние вашей жены стабилизировалось, но присутствуют своего рода дезориентация и явные провалы памяти. — Вы сможете ей помочь? — надеяться на мерзкого старика, может, и глупо, но выбора у меня все равно нет. — Мы делаем все, что возможно, — серьезно откашливается. — Ваша задача сейчас не причинять ей нервных потрясений. Она начнёт спрашивать, что произошло, но Вы постарайтесь описать события максимально комфортно, — делает паузу. — Все события, мистер Торп, — многозначительно смотрит на меня. Я непонимающе смотрю на него. Что этот чертов лекарь имеет в виду? Но спросить не решаюсь, потому что просто не понимаю, как сформулировать свой вопрос. Шапиро пользуется сложившейся ситуацией и молча покидает палату. За ним уходят и остальные. Я иду ближе к кровати и усаживаюсь на стул рядом. Меня охватывает дежавю. Я уже так сидел, ожидая, пока Уэнсдей очнется после попытки Роуэна убить ее. Сижу так еще какое-то время, пока не замечаю, что ресницы жены дергаются. Взволновано глубоко вдыхаю и с замиранием сердца жду, когда она откроет глаза. — С возвращением, — тихо говорю я, когда она медленно поднимает веки. — Воды, — шепчет, еле шевеля губами. Я быстро хватаю с тумбочки стакан воды с соломинкой и наклоняюсь к ней. Уэнс делает два коротких глотка, снова прикрыв глаза, и обессилено отворачивается. — Спасибо, — пытается кивнуть. — Не знаю, как к тебе обращаться. — Обычно ты зовешь меня Луковичка, — я широко улыбаюсь, вспоминая, какая она милая в такие моменты. Уэнс резко распахивает глаза и смотрит на меня очень серьезно. — Мы друзья? — тон уже непривычно для меня ледяной. — Не без этого, — я пытаюсь снять напряжение и улыбаюсь. — А еще мы женаты. — Впечатляет, — взгляд жены обжигающе сурово скользит по мне, будто оценивая. — Давно? — Не очень, — я ежусь от дискомфорта. — Около четырех месяцев. Лицо Уэнс не излучает ни единой эмоции по этому поводу, и я неожиданно для себя обречено вздыхаю. Будто я снова попал в Невермор, и мне снова придется преодолевать чертов бастион недоверия. Восемь лет пошли прахом. Она не помнит из них ничего. — Ты часто так делаешь? — чуть ведет бровью. — Что, прости? — я отвлекся, рассматривая ее. Я просто безумно скучал. — Вздыхаешь, — еле ведет подбородок в мою сторону. — Если мы женаты, могу я попросить тебя перестать? Я не могу сдержаться от громкого смешка. Нет, похоже, что-то она все-таки помнит. Она борется с моими вздохами, сами помните сколько, но я просто неспособен от них избавиться. — Я сказала что-то смешное? — Уэнс смотрит с непониманием. — Нет-нет, прости, — улыбаюсь. — Просто эти вздохи раздражают тебя все восемь лет, что мы вместе. — Восемь? — непонимания в глазах становится еще больше, как будто она пытается вспомнить, не случилась ли у нее травма головы еще в школе, что бы стало причиной согласиться встречаться со мной. Я гордо киваю, будто доказывая, что она выбрала меня не просто так. Хотя я понятия не имею, почему она меня вообще выбрала. Честно говоря, сейчас я думаю, что просто взял ее измором. — Как мы познакомились? — Уэнс прищуривается. — Ты спасла меня от запекания, — аккуратно говорю я, пытаясь сообразить насколько эта информация может шокировать. — Нам было по десять. Я залез в гроб своей крестной Эстер, когда мы играли в прятки на ее похоронах. — Мы вместе с тех пор? — вопрос дает мне понять, что она точно не осознает, сколько нам лет. — Нет, шесть лет после этого мы не виделись, — стараюсь говорить размеренно, как с ребенком. — Тебе двадцать четыре. Я чуть старше. Встретились снова мы уже в школе. Тут я понимаю, что стоит быть еще аккуратнее. Рассказывать ей о Хайде и всем том кошмаре, что творился тогда в Джерико, точно не стоит. Это определенно скажется на ее состоянии не лучшим образом. — Ты так и не сказал, как тебя зовут, — Уэнс смотрит устало. — Ксавье, — киваю. — Ксавье Торп. — Торп… — тихо повторяет она и прикрывает глаза. Не могу не улыбнуться, этот тон мне кое-что напоминает. Уэнс замолкает, и долгий выдох привычно сигнализирует мне, что она уснула. Я тихо облегченно вздыхаю. Для начала все прошло довольно неплохо. Она не выгнала меня из палаты и не потребовала сиюминутный развод. Хотя Аддамс, которую мы с вами знаем, точно бы сделала так, узнай она, что замужем черт знает за кем. Устраиваюсь на чертовом стуле как можно удобнее, скрестив на груди руки, и тоже прикрываю глаза. Силы нужны нам обоим. Ей —чтобы восстановиться, мне — чтобы пройти все это снова. Я уже понимаю, что мне придется непросто, но не готов отступать. Через какое-то время просыпаюсь от шороха рядом. Ирит снова в палате с каким-то шприцом в руках. — Мне нужно ввести ей обезболивающее, — еле слышным шепотом говорит она и наклоняется к катетеру. Но даже этого малейшего шума достаточно, чтобы Уэнсдей проснулась. — Ты все еще здесь? — с тоном надменности говорит она. — Я не нуждаюсь в твоем постоянном присутствии. Ирит чуть кривится от удивления или непонимания и, быстро заканчивая запланированные манипуляции, молча покидает палату. Я испытываю укол досады от тона жены, но стараюсь не подавать виду. — Может быть, но я не планирую уходить, — стараюсь говорить веселее. — Хочешь есть? Я принёс тебе хумус. — Что это за дрянь? — тон холодно безразличен. Я сжимаю губы, чтоб не издать разочарованный вздох и коротко вскидываю брови, прогоняя нарастающую обиду. Ничего нового я от нее не слышу, моя жена так общается абсолютно с любым посторонним. Скверный характер, видимо, не способна исправить даже потеря памяти. Но я скажу честно, что просто забыл, как этот поток безразличия был направлен в мою сторону. Собираю силы в кулак и уверенно отвечаю: — Это нут, — делаю паузу. — С добавлением специй и кунжута. Ты любишь кунжут. — Даже не стану это пробовать, — отворачивается к двери и замолкает. Внутренне я понимаю, что ей сейчас тяжело. Уэнсдей Аддамс — человек, который все и всегда контролирует. А сейчас она абсолютно точно в полной растерянности. Я уверен, что ее это раздражает до невозможности, поэтому я просто обязан помочь. Обижаться мне некогда, да и смысла тут нет. Ее никак не заденет, если я просто покину палату, но я точно буду сходить с ума от незнания, как она себя чувствует. — Я не настаиваю, — говорю ровным тоном и поднимаюсь со стула. Я точно знаю, как для нее важно соблюдение личного пространства. Это было причиной нашего первого спора, когда я наконец уговорил ее переночевать у меня в комнате в Неверморе. Скажу вам честно, я бы вообще с ней не расставался. Ни тогда, ни сейчас. Каждый вечер, когда уходил с ее балкона в Офелия-холл, я не мог дождаться утра, чтобы снова встретиться с ней на завтраке. А когда она согласилась остаться с ночевкой впервые, облачившись в огромную пижамную майку черного цвета, я не мог ее не обнимать. Она пыхтела о личном пространстве, и что я мешаю ей спать. Я тогда даже обиделся, но ненадолго. Отхожу к подоконнику и отворачиваюсь. Я понимаю, что ей надо снова привыкнуть ко мне, а мой назойливый взгляд точно вызовет то, что мы проходили восемь лет назад в академии. Он будет просто ее раздражать, а мне это точно не нужно. — Если тебе интересно что-то узнать, то спрашивай, — говорю ненавязчиво, будто и вовсе не беспокоюсь. — Почему мы столько лет вместе? — тихо говорит она через какое-то время. Я улыбаюсь, наблюдая в окно, как из-за туч медленно показывается яркое солнце. Дождь почти закончился и скоро снова станет невыносимо жарко. — Потому что мы любим друг друга, — говорю, оборачиваясь к ней с улыбкой. — Обычно люди вместе по этой причине. Уэнс смотрит на меня, будто я говорю на другом языке и дважды моргает. Господи, это очень плохой знак. — Но я ничего к тебе не испытываю, — говорит, абсолютно не меняясь в лице. Ком обиды собирается в моем горле, но я его усиленно сглатываю. Дежавю во всех красках проезжается по моей памяти, доходя до момента, как меня забирает полиция из мастерской. — Эмоции — не твоя сильная сторона, Уэнс, — я стараюсь держать лицо спокойным. — Тебе обычно требуется немного времени, чтобы понять, что ты действительно чувствуешь. Поэтому не торопись с выводами. — Ксавье, — голос жены привычно ледяной. — Так ты сказал тебя зовут, кажется? — Да, — киваю. — Ты всегда указываешь мне, что делать? — тон приобретает нотки возмущения. — Нет, — улыбаюсь. — Обычно происходит наоборот. — Прекрасно, — голос становится еще грубее. — Ты мог бы покинуть палату? Мне нужно побыть одной. — Конечно, — я растерянно машу головой и отстраняюсь от подоконника, абсолютно не понимая, куда мне идти, и что, собственно, делать. Но оставаться здесь мне, вероятно, не стоит. Я боюсь, что дальше наш разговор уйдёт в еще более неприятное для меня русло, а я, похоже, пока к этому не готов. Мне нужно собраться и, видимо, просто принять факт того, что моя жена пока ко мне ничего не испытывает. Снова. Как чертовых восемь лет назад. Она снова не замечает меня и не понимает, зачем я за ней таскаюсь. Хорошо, что здесь хотя бы нет монстра и я не рискую опять оказаться в тюрьме. — Я вернусь ближе к вечеру, — отстраненно говорю я, быстро шагая в сторону выхода. Смотреть на нее мне становится физически больно, поэтому я не оборачиваюсь и просто ухожу. Принять все это мне будет не просто. Но я прошел это раз, и пройду это снова. Чего бы мне это не стоило.