Новая жизнь: вопреки смерти

      Виктор уже жалел о том, что согласился сесть в эту машину. Мало того, что ее откровенно древние механизмы все время дребезжали, стучали, скрипели и издавали такие звуки, которым даже названия не было, мало того, что она насквозь пропахла бензином, мало того, что на каждой кочке ее подбрасывало так, будто она стремилась взлететь… Все это можно было пережить и перетерпеть в течение часа или двух, хоть повышенная чувствительность и давала о себе знать даже теперь. То же, что ждало его всего в паре метров за дверцами, пережить было нельзя… По крайней мере так ему теперь казалось. Цепной пес Сеченова, отголосок кошмара из прошлого, единственный, кто видел его на пике безумия, который ему не хотелось вспоминать, — но ведь этот ограниченный контуженный вояка, забывший всю свою жизнь, наверняка помнил это! И Виктор уже представлял себе все его насмешки — глупые, но оттого не менее оскорбительные, — все выражения, в которых он будет пересказывать всем его сумасшедший бред, их смех — или гнев и презрение… Он даже не знал, что будет хуже — смех или ненависть. И то и другое казалось невыносимым; да что там — уже сам факт, что Нечаев знал, что он здесь, казался невыносимым. Страх, стыд, чувство вины и какой-то невообразимый клубок невнятных оборванных мыслей парализовали волю. Обычно Петров умел хотя бы притворяться уравновешенным и равнодушным к любым насмешкам и упрекам, но сейчас он будто вернулся в детство.       В свои двенадцать он был рослым, тощим, нескладным созданием с совершенно детским лицом, обсыпанным подростковыми прыщами, дурацкой стрижкой и вечно обгрызенными ногтями. Теперь ему было тридцать три, и он уже более пятнадцати лет не грыз ногти, — но рука сама собой потянулась ко рту, когда он осознал, что в том месте, куда он согласился поехать, будет не только Харитон, и ему пришлось до боли стиснуть ее второй. Пути назад тогда уже не было: они подъезжали к дому. Теперь, когда они стояли прямо перед домом, его тем более не было. Будь он один, да еще за рулем, — просто развернулся бы и уехал, заметив издалека эту высокую фигуру… Но за рулем была Катя — она уже вышла из машины, но он ни за что не смог бы перебраться на переднее сиденье, — а сам он был надежно зажат между Ларисой и бабой Зиной. Если с первой еще можно было бы договориться — все-таки она любила его, — то вторую он откровенно боялся, едва ли меньше, чем Нечаева. От всего этого был лишь один способ сбежать — нагнуться, почти сложившись пополам на сиденье, затаиться... Его было почти не видно из окна, возможно, он смог бы и спрятаться так, — вот только это было бесполезно: майор уже знал, что он тут, и едва ли был рад этому факту. Его мелко трясло, он сжимался так, что казалось, будто еще немного и он пропадет совсем, исчезнет, и тогда его точно не достанет никто — вот только из груди сами собой рвались тихие скулящие стоны, которые его выдавали. Он пытался сдержать их, но это было выше его сил. По щекам сами собой, против его воли, и уже через несколько мгновений он разрыдался по-настоящему — так, как не плакал уже много лет. Остановить это он был не в силах… — Ну все, хватит истерик. Взрослый мужик, а нюни распустил, как детсадовец! Самому-то не стыдно? — не то раздраженно, не то насмешливо проговорила баба Зина. — А то роботов ломать мы смелые, а отвечать за свои поступки… — Зинаида Петровна, при всем уважении… — спокойно, но твердо прервала ее Лариса, — вы ведь видели, как ваш зять вел себя ничуть не более зрело, но его вы жалеете, а не осуждаете. Конечно, вы не медик, и я не жду от вас того же отношения к этому, какое бывает у врачей, но я не понимаю, почему в одном случае вы проявляете сочувствие, а в другом позволяете себе презрительные высказывания? — Так Сережка больной, контуженный, а этот… — …тоже, по вашему выражению, «контуженный», и не раз — разница только во времени, прошедшем с момента получения травм. Зато у Виктора их было множество, и началось это с раннего детства… Поверьте, у него есть причины вести себя так. Разница лишь в том, что вы о них не знали, пока не сказала вам это.       Спокойный голос любимой заставил Виктора замереть на несколько мгновений. Он еще не поверил до конца в то, что Лариса действительно вернулась к нему и не собирается бросить снова через несколько недель или месяцев, ему казалось, что она все еще зла на него за все произошедшее во время сбоя, что она считает его сумасшедшим и боится его… Он совсем не ждал от нее защиты, — и он был так потрясен, что не сразу смог выдавить из себя хоть слово. Когда же дар речи вернулся к нему, ему удалось сказать только: — Она же тебе как мать… И ты… ради меня… — Как мать? Ну-ну! Что еще выдумаешь? — начала баба Зина, но Лариса жестом прервала ее, чтобы все так же спокойно произнести: — Да, как мать, — но не как бог. Мне не хотелось бы выбирать между матерью и женихом, но это не значит, что я буду закрывать глаза на такое обращение с тем, кого я люблю. Это, впрочем, не означает, что тебе, Виктор, стоит переходить в наступление… но унижать тебя и усугублять твое состояние я не позволила бы никому. — Так он что, правду сказал? Я как мать тебе? — Да, Зинаида Петровна, Виктор не соврал: в каком-то смысле я действительно вижу в вас мать, которой у меня никогда не было… ту мать, которая у меня могла бы быть.       После этого признания ненадолго воцарилось молчание, прерываемое лишь тихими всхлипами. Казалось, прошло не менее пяти минут, прежде чем баба Зина решилась негромко спросить: — А родная — умерла? Давно? — Понятия не имею. Знаю только, что от старости умереть она не могла — ей сейчас еще и пятидесяти нет. Я никогда ее вживую не видела, и знаю о ней только то, что ее звали Татьяна Андреевна, и родила она меня очень рано, — а потом исчезла в неизвестном направлении… Меня бабушка растила, она мне все это и рассказала, — тут Лариса устало вздохнула. — Знаете, в детстве я даже мечтала о том, как мама приедет ко мне и заберет к себе, потом, уже когда постарше была, думала, что это бабушка ей видеться со мной не дает, злилась, мечтала, что сама ее найду… Поняла все только лет в двадцать: если бы она хотела, она нашла бы способ связаться со мной, хотя бы после того, как я от бабушки учиться уехала, — но она так и не нашла. Да и бабушка моя, конечно, не святая была, но собственной дочери видеться со своим ребенком едва ли запретила бы… В общем, не нужна я ей была — так я думаю. — Это и не мать, выходит… Я своим младшим больше мать была, чем она тебе. — И мне вы больше мать, чем она. Вообще-то я вам говорить это прямо не собиралась, по крайней мере сейчас, но раз уж Виктор сказал, лучше вам знать все… — А чего ж сразу не сказать? Так, пожалуй, честнее, да и обижаться здесь вроде не на что — это скорее приятно услышать… А мужики тайны хранить совсем не умеют! — усмехнулась вдруг Зинаида Петровна. — Что на уме, то и на языке… Катюш, помнишь, как Сережка тебя выдал тогда?       Катя тихо рассмеялась в кулак и потрепала мужа по плечу. Тот попытался припомнить, о чем идет речь, — но на этот раз не смог вспомнить ничего подходящего. В юности ему казалось, что у Кати от матери вообще нет и не может быть никаких секретов, и даже самой необходимости в этих секретах нет: при нем она спокойно рассказывала своей с виду суровой матери о любых своих приключениях, и та ни разу не начинала охать и причитать и не пыталась наказывать дочь… Он же не знал о своей жене почти ничего такого, о чем не знала теща, — во всяком случае, ничего такого, что стал бы рассказывать ей. И все же над чем-то они сейчас смеялись… — А что было-то? — растерянно спросил он после нескольких секунд молчания. — Да мы с тобой как-то раз на первом курсе урвали увольнительную на пару дней, помнишь? Летом дело было, но погода подкачала. Мы полдня под зонтом гуляли, а дождь только к вечеру перестал, — рассказала Катя, давясь смехом. — Кажется, припоминаю: ты вскоре после этого к маме засобиралась… Ну, а выдал я тебя как? — А вот как: ты мой зонт тогда забрал, и на следующий день пошел возвращать… и маме сказал, что мы на свидании были, помнишь? — Так она разве не знала? Я думал, ты все ей рассказала… а не ты — так Ира, — удивился Нечаев. Так странно и неловко он себя не чувствовал, вероятно, с той самой первой встречи, которую теперь начал припоминать. Тогда он был обескуражен неожиданно теплым приемом, который ему оказала суровая с виду женщина, совсем не похожая на его Катю, но тем не менее оказавшаяся ее матерью, и появлением двойника своей любимой; теперь его ничуть не меньше удивила догадка: тогда будущая теща не только увидела его впервые, но и впервые узнала, что ее дочь вообще с кем-то встречается. — Не знала, представь себе, ты только рассказал! — снова усмехнулась баба Зина. — Мне сначала хотелось взять этот зонт и гнать тебя им же куда подальше, но потом решила присмотреться... Ты все-таки не очень похож был на тех театральных поклонничков. — Да я им и не был — меня в театр, кажется, Катя впервые и привела. Ну а тогда… тогда мы просто долго уже встречались, вот я и подумал, что все все уже знают, — неловко рассмеялся майор. — Спасибо, что зонтом по улице не гоняли. — Да уж не за что… и за половник прости — просто напомнил ты мне моего Кольку, вот и не сдержалась. Ну, да это дело давнее. Пойдем-ка лучше в дом: вон какая туча ползет, видно, ливанет скоро.       Огромная свинцовая туча и впрямь стремительно наползала откуда-то с запада. Она уже перекрыла собой половину небосклона и даже не думала останавливаться — казалось, что надвигаются сумерки, но на часах была всего лишь половина четвертого… Скоро должно было стемнеть окончательно. Бросив взгляд на эту темную громаду, Петров невольно вжался в сиденье машины и опустил глаза. — И не только ливанет: воздух наэлектризован… — прибавила Катя. — Гроза будет, и совсем скоро: уже пахнет грозой, — закончила Ира. — Надо в дом, и поскорее.       Виктор слышал их всех, — но отчего-то его окатило новой волной страха, когда баба Зина вылезла из машины и весьма проворно полезла в кузов за какими-то сумками. Считанные минуты назад ему казалось, что ее отсутствие должно принести только облегчение; сейчас же он с ужасом осознал, что она была единственной существенной преградой между ним и Нечаевым… Теперь не было и ее, и защитить его было некому. Оставалось только вжиматься в сиденья сильнее, по-детски надеясь, что это хоть чем-то поможет. — Вить, надо выходить… Не бойся, я не дам тебя в обиду, да никто вроде и не собирается снова нападать на тебя, — мягко уговаривала Лариса. Он вроде бы даже внутренне соглашался с ней и верил в то, что от любых словесных нападок она сможет защитить, но даже сдвинуться поближе к выходу ему было страшно. — Никто и не тронет, — уверяла Катя. — Хотели бы — давно бы уже «тронули»… да и не церемонились бы с тобой, просто за шкирку бы выволокли оттуда вместо всех этих уговоров. Но ведь не сделали ничего такого, верно? — тут он кивнул, снова всхлипывая. — Вот и я об этом говорю: мы тебя не обидим. — Вообще-то нам тебя благодарить стоило бы: если бы ты не устроил тут переполох, Харитон не смог бы остановить Сеченова, и тела себе и нам вернуть не смог бы, и Сережа так и не вспомнил бы ничего… — подхватывала Ира. — …а в Америке и Европе рано или поздно погибли бы сотни тысяч мирных граждан. — Это только от восстания роботов сотни тысяч, — а потом из-за распавшейся инфраструктуры, перебоев со снабжением, отсутствия должной медицинской помощи… тут бы счет на миллионы пошел, если не на сотни миллионов. Те несколько тысяч, что погибли здесь… это было ужасно, но, боюсь, другого выхода все же не было. Даже я это признаю, видишь? — Лариса снова вздохнула, обнимая Виктора за плечи. — И мне жаль, что тогда я не поверила тебе. Я просто поддалась эмоциям, но здесь и сейчас, кажется, никто уже не будет действовать в таком порыве: все успели все осознать и взглянуть на это с другой стороны. Тебе нечего бояться, правда… Давай выходить. — Он… он не знает, — выдохнул, наконец, Виктор, кивнув на Нечаева. — Не знаю, — охотно согласился Сергей. — Точнее, уже знаю, что боевой режим был с самого начала, и ты просто его включил… и про планы Сеченова тоже, хотя это в голове укладывается с трудом. А остальное ты мне сейчас расскажешь, идет? — он изо всех сил старался говорить спокойно и мягко; выходило — так, что Виктор чувствовал себя нашкодившим ребенком, а он сам — милиционером, поймавшим этого самого ребенка с поличным. — Ты только вылезай оттуда. Бить тебя я не буду, обещаю… и кусаться тоже, этого даже воспитанные собаки не делают. Ты, похоже, мало что о собаках знаешь, раз думаешь, что кого-то они «грызут с удовольствием»! — У меня у самого вообще-то есть собака, — по-детски обиженно бросил Виктор. — Да? Какой породы? — Померанский шпиц! — и Сергей невольно рассмеялся — отчасти над гордой интонацией, с которой это было сказано, отчасти — над тем, как эта порода, по его мнению, подходила Петрову. — Это такое облако шерсти с лапками, да? — спросил он через пару минут, отдышавшись после взрыва хохота. — Да… но ты не смотри, что они маленькие — они вообще-то умные и смелые! Наша знает команды, защищать нас пытается и любые вещи находит, куда бы они ни завалились… правда, на полное имя не отзывается: она вообще-то Офелия, но отзывается только на Фелю. — Это вполне естественно: с собаками надо говорить на их языке, а они — лают. Длинные слова, да еще и с окончанием на две гласные, они просто не воспринимают как обращение, поэтому и не могут их выучить, — мягко усмехнулся Харитон. Виктор тут же заинтересовался, хотя и помимо своей воли: это любопытство казалось ему детским и нелепым, но сейчас он был не в том состоянии, чтобы сдерживать естественные порывы. Ему тут же вспомнились все эксперименты на собаках, с которых, возможно, началось само создание Предприятия, «Собачье сердце», — одна из любимых книг одного из самых любимых авторов, — собственная детская мечта о собаке и попытки приручить дворняг… Он хорошо понимал любую технику, и временами ему казалось, что он понимает людей, но вот животные для него всегда были загадкой, — однако это не значило, что он не любил их и не интересовался ими. Харитон заметил этот проблеск любопытства, и в его голове тут же родился план… — Хочешь узнать побольше о том, что и как воспринимают собаки, верно? Я могу рассказать тебе, — только, разумеется, в доме: скоро пойдет дождь, а я не хочу промокнуть до нитки, — буднично-спокойно произнес он, поглядывая на темнеющее небо. — Кстати, у этого драндулета крыша течет… Уверен, тебе тоже не хотелось бы мокнуть. Пойдем.       Первым порывом Петрова было тут же вылезти из машины и направиться в дом: в конце концов, впервые в жизни его спаситель звал его к себе, да еще и сам предлагал что-то рассказать… Захаров обычно не тратил время и энергию, отвечая на незаданные вопросы, — Виктор узнал это еще несколько недель назад, впервые оказавшись вместе с ним в Лимбо. Тогда он весьма охотно делился всем, что знал, но только после того, как его спрашивали об этом, — благо, вопросов у Петрова было много, а постоянная тревога не давала слишком долго размышлять о том, насколько они уместны и что о нем подумают после этого. Он многое узнал тогда… но сейчас все было иначе. Разве мог Виктор упустить такой шанс? Он двинулся к выходу прежде, чем успел снова вспомнить о своем страхе.       Только сделав первый шаг по земле и оказавшись в считанных сантиметрах от Нечаева, он снова испугался. На мгновение он замер в нерешительности, затем, заметив на грубоватом лице майора усмешку, порывисто выдохнул и обернулся к машине, чтобы помочь выйти своей возлюбленной, — а заодно и взять ее за руку, не то защищая ее, не то ища у нее защиты. Хоть он и чувствовал себя загнанным, откровенно жалким созданием, ему не хотелось лишний раз давать этому огромному недалекому солдафону повод для насмешек. Отчего-то он боялся его презрения, хотя сам вроде бы не испытывал к нему ни капли уважения. Чтобы хоть чем-то перебить эти мысли, Петров уставился в землю и торопливо забормотал отрывок из пьесы, нарочно выбрав один из тех, что помнил хуже всего…       Впрочем, Сергей не мог расслышать отдельных слов в его бормотании, да и не знал этого языка; ему показалось, что Виктор начал молиться. Это предположение едва не заставило его рассмеяться в голос, но все же он сдержался, —и только на крыльце смех вдруг вырвался наружу. Как же нелепо выглядел этот горе-террорист! Одежда — широкая цветастая рубашка с коротким рукавом и потертые коричневые штаны, — казалось, была ему не по размеру и висела бесформенными мешками. Отросшие волосы невнятного рыжеватого оттенка беспорядочно спадали на лицо, придавая ему еще более растрепанный вид. Руки, сплошь унизанные какими-то разноцветными лентами и нитками, казались не то изрезанными, не то забрызганными краской… Во время сбоя Петров выглядел слишком нормальным для своего безумного поведения; сейчас же любой случайный прохожий принял бы его за сумасшедшего, сбежавшего из психушки, — ему не пришлось бы даже открывать рот для этого.       Может быть, это зрелище следовало бы считать печальным. Может быть, Нечаев даже немного пожалел бы его, подумав о его болезни, — а в том, что он был болен, сомневаться не приходилось… Но сейчас его странный вид, торопливая молитва и по-детски напряженное лицо вызвали только невольную усмешку — впрочем, скорее нервную, чем веселую. Почему это несуразное создание оказалось здесь, живым и невредимым, да еще и в одной машине с его женой и Ларисой, которая вроде бы бросила его, почему его, раз уж он выжил, не отправили на принудительное лечение, что он мог объяснить, майор решительно не понимал. Все это казалось слишком странным, чтобы происходить наяву, — и один поступок Харитона почти подтвердил догадку о том, что это всего лишь продолжение сна: профессор вдруг вполне отчетливо продолжил «молитву» на том же языке — теперь Нечаев был уверен в том, что это не русский, не немецкий, не французский, и даже не совсем английский, — и в том же ритме. Сергей обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть удивленную счастливую улыбку на лице Петрова… и врезаться в дверной косяк на следующем шаге. Теперь сдерживать невольный смех пришлось уже всем остальным: он сам в этот момент выглядел не менее нелепо, чем Виктор со своими ужимками. — Что, решил подвиги Штока повторить? —хохотнула баба Зина. — Тот тоже спотыкался на ровном месте и врезался во все подряд! — Еще чего не хватало, нашли сравнение… — беззлобно огрызнулся Нечаев, потирая ушибленную голову, — и тоже рассмеялся, забыв обо всем. — Ты как, в порядке? Пятна цветные перед глазами не пляшут, в ушах не звенит? — спросила Лариса, изо всех сил пытаясь скрыть улыбку. — Вроде порядок, не настолько я хрупкий… да и вообще, как можно об дверь сотрясение получить? — Можно, — со знанием дела подтвердил Харитон. — Как — лучше у Димы спроси, а то он опять будет жаловаться, что я порочу его честное имя рассказами о его бурной молодости. — Что, серьезно? Никогда бы не подумала, что он мог… — рассмеялась с новой силой Ира. — Так он же у нас волшебник, все может! — напомнила Катя. Если кто-то что-то и говорил после этого, то все слова утонули в новом взрыве хохота. Напряжение, до этого стоявшее в воздухе, стремительно разряжалось, растворялось в этом смехе… Они смеялись куда дольше, чем следовало бы, — каждый понимал это, но стоило кому-то остановиться и отдышаться, как его снова захлестывала волна смеха. Казалось, это длилось вечность — каждый остановился там, где стоял, и едва ли кто-то сделал хоть шаг… В дом всех загнали только порыв холодного ветра и первые крупные капли дождя. В коридор они буквально ввалились, все еще посмеиваясь и временами толкаясь. Дом — вообще-то один из самых больших в поселке — вдруг показался на удивление маленьким, и оттого еще более уютным… Темный коридор с проемами дверей и лестницей в конце уже не казался ни мрачным, ни пустынным — вместе со смехом его будто наполнило и тепло.       Все стихло так же внезапно, как началось: тяжелые шаги и скрип досок заставили всех замолчать и обернуться на источник звука. Из дальнего конца коридора, утопавшего во мраке, на них уставились два светящихся красных глаза — круглых и неживых, будто два подсвеченных объектива камеры. И все-таки это были глаза, и все моментально поняли, кому они принадлежали. Лариса машинально потянулась к прикрепленной к поясу кобуре, но в следующий момент обреченно вздохнула: пистолета, к которому она успела привыкнуть за время сбоя, не было. Ни до, ни после тех трех дней она не носила оружия, — да и не владела им: пистолет она в самом начале сбоя забрала у одного из первых погибших. Воспользоваться им ей удалось лишь один или два раза, и она даже не заметила, как потеряла его, убегая от обезумевшего Нечаева… В этот момент она впервые пожалела о том, что была безоружна: она ни за что не навела бы оружие на человека, но сейчас напротив нее стоял робот, и казалось, что он в любой момент может напасть. Пока он не нападал, — и все же Лариса отступила на шаг назад, прикидывая в уме пути отступления, а Виктор приобнял ее за плечи: он готовился защищать ее, — пусть даже закрыв собой, — или бежать, подхватив ее на руки, как только робот сделает хоть одно движение в их направлении. Все остальные, впрочем, не казались ни испуганными, ни даже потрясенными, а робот продолжал стоять, разглядывая всех своими неживыми глазами, которые сейчас казались удивленными. Молчание затянулось, и чем дольше оно длилось, тем более крепли подозрения Виктора и Ларисы: что-то было не так с этим роботом, хотя объяснить, что именно, было трудно. Высказать эти смутные подозрения сейчас было бы по меньшей мере странно, но и молчать о них было сложно — слишком уж они были навязчивы… — Завели домашнего робота для помощи в уходе за больным, верно? — спросила, наконец, Лариса с неловким смешком. — Раньше вы, насколько я помню, предпочитали вести хозяйство сами, а не доверять это роботам. — И предпочитаю до сих пор, — а уж этому увальню склонен доверять это еще меньше: почти все за ним приходится переделывать, а пускать его на кухню попросту опасно, — буднично отозвался Захаров. — Впрочем, это можно понять, если учесть то, как он у меня появился: это на самом деле... — он хотел продолжить, но его перебили на полуслове: — Харитон, ради всего святого!.. — совсем не механическим голосом простонал робот, — и вдруг замолчал тоже на полуслове, поняв, что выдал себя сам. — Да это не Рафик! Да и вообще не робот, судя по всему, у них не бывает таких фраз и интонаций! — воскликнул Петров, щелкнув выключателем и окинув все еще стоящего в конце коридора Рафика настороженным взглядом. — В мои системы были внесены некоторые изменения по причине их повреждения. Моя система не предлагает ни одного варианта ответа на ваш запрос, — проговорил Дмитрий, изо всех сил стараясь подражать типичной интонации Рафика. Тщетно: теперь его разглядывали с удвоенным подозрением, да и Нечаевы уже обменивались хитрыми взглядами, будто молчаливо сговаривались о чем-то… Последнее вызывало откровенную панику: их шутка, — а в том, что они задумывали какую-нибудь шутку, сомневаться не приходилось, — могла либо спасти его, либо выдать окончательно. Что-то подсказывало ему, что едва ли они решат ему помочь. — …И актер из тебя никудышный, — со знанием дела прибавил Виктор. — Ты точно не Рафик, и даже не перепрограммированный Рафик. Профессор, вы запихнули в него кого-то из погибших, верно? Кто это? — Ты прав, в нем действительно находится сознание одной из жертв сбоя. Скажу даже больше: это наш общий знакомый… А вот кто именно — пусть скажет он сам, ведь он, кажется, боится тебя, и уж точно боится, что его выдаст кто-то другой, — все так же невозмутимо ответил Харитон. — А с чего бы ему бояться? Я вроде бы… — тут Петров взял паузу и совершенно театрально усмехнулся, — не кусаюсь! Во всяком случае, не кусаю всех подряд, разве что тех, кто успел мне насолить. Последних, да еще и здесь, да еще и погибших из таких, кого вы могли бы знать лично и пожелать воскресить, не так много, так что… — за этим последовали бесконечные две минуты молчания, в течение которых выражение лица Петрова сменилось с наигранно лукавого на гневное. — Штокхаузен? Зачем вы его вернули?! Он лжец, грязный лжец, предатель, клеветник, приспособленец, интриган, сибарит, бабник, высокомерный пустышка, он меньше всего достоин этого! — Нет, это не Шток… — протянул Нечаев с предвкушающей улыбкой, как только поток проклятий в адрес Штока иссяк. — Это кое-кто повыше! — Неужели… — настороженно прошептала Лариса, еще раз приглядываясь к роботу, — но завершить фразу ей не пришлось: в следующий миг ее возлюбленный с почти животным рыком бросился вперед. — Этот самопровозглашенный идол!.. Я убью его снова, клянусь, убью! — выкрикнул он, кидаясь на невольно отшатнувшегося академика — тот тщетно пытался снова скрыться за той самой дверью, из которой вышел десятью минутами ранее, но трехпалые нечувствительные руки не слушались его. Впрочем, и ударить его Виктору не дали: стоило ему только дернуться в том направлении, его тут же схватили под руки две пары крепких рук, а майор теперь без малейшего следа коварной ухмылки встал между ним и его оппонентом, — а его Петров боялся куда сильнее, чем лишенного всей власти бывшего начальника… Еще несколько секунд он дергался и выкрикивал проклятия, пытаясь вырваться из хватки Иры и Кати, но держали его крепко, и силы быстро оставили его. — Ну, ну, стоит ли тратить энергию на подобное? Ты ведь скорее навредишь себе, чем ему, если ударишь его, не говоря уже о справедливости, — мягко и назидательно произнес Харитон, когда Виктор, наконец, безвольно повис на цепких руках сестер, лишь изредка вяло ругаясь и бросая на Дмитрия испепеляющие взгляды. — Вы только подумайте, сколько жизней он сломал… И мою в том числе! — он снова жалобно всхлипнул. — Он должен, просто обязан получить за это наказание, понимаете? — А разве он еще не получил его? Ты сам хотел бы оказаться на его месте?       Сергей никак не мог увидеть лица своего друга, но перед глазами у него невольно возникла его фирменная хитрая полуулыбка — та самая, с которой он обычно склонял собеседников к определенным размышлениям. От этого хотелось и закатить глаза, и добродушно рассмеяться: этот прием казался ему до странного простым, но работал на удивление безотказно. Ни разу на его памяти Харитон не навязывал никому свое мнение и даже настаивал, когда с ним в чем-нибудь не соглашались, крайне редко, однако почти все его собеседники если не меняли своего мнения, то по меньшей мере задумывались после нескольких его хитрых вопросов. И саму форму этих вопросов, и особую интонацию было так легко распознать, что Нечаев нередко задавался вопросом: как этого не замечают остальные и почему так легко поддаются его влиянию? Временами ему даже казалось, что тот попросту гипнотизирует людей.       Петров, — его лицо майор как раз мог разглядеть во всех деталях, — тем временем крепко задумался, переводя взгляд с одного лица на другое. И на его неправильном резковатом лице, обрамленном теперь еще более растрепанными рыжеватыми волосами, и в живых и подвижных серо-зеленых глазах отчетливо читались смятение и желание подсмотреть верный ответ… Это, казалось, длилось вечность, — однако в конце концов он бросил короткий взгляд на терпеливо ожидающего Харитона, и смятение сменилось решительностью: глаза сверкнули каким-то прохладным огнем, губы упрямо сжались, и от ответил почти без привычной наигранности: — Пожалуй, не хотел бы: должно быть, это мучительно для живого человека — роботы страдать не могут, а люди… — он вздохнул весьма выразительно, но вполне искренне. — К тому же тело робота почти ничего не чувствует. Ничего не чувствовать, зная, что мог бы, — мучительно: как будто ты не совсем жив, но и не совсем мертв… Жуткий, наверное, опыт. — Ну вот, сам же знаешь, что он бы боли не почувствовал, — зачем тогда попытался с кулаками кинуться? — с шутливой снисходительностью спросила Катя, отпуская руку Петрова. — Да сам не знаю… Что-то нашло, — смущенно произнес тот. — Как услышал о нем — просто ярость нашла такая, что думать уже не мог. Кажется, я все же и впрямь неуравновешенный… — Тогда и я тоже неуравновешенная, — почти гордо призналась Ира. — На прошлой неделе я его знатно отходила половником — тоже не думала, чувствует он там боль или нет, но ему определенно не понравилось. И я об этом не жалею! — И правильно, таким пока на орехи не дашь, мозги на место не встанут, — неприязненно бросила баба Зина. — Ну, довольно, Дима свое уже точно получил и, вероятно, все понял. Есть куда более интересные темы для разговора, и куда более подходящие места, — примирительно улыбнулся Харитон, кивая на арку, отделявшую гостиную от коридора. Его молчаливое приглашение было принято сразу же; только Дмитрий задержался в коридоре, не решаясь ни пройти вслед за всеми, ни уйти. Ему казалось, что его там не ждали, — и перспектива услышать дальнейший разговор и вызывала любопытство, и пугала: страшно было услышать очередные обвинения в свой адрес… — Если хочешь — иди к нам, Дим. Ни выгонять, ни держать тебя там насильно никто не собирается: ты сможешь уйти в любой момент, когда захочешь, — мягко проговорил Харитон, обернувшись на пороге. В этой фразе не было ничего особенного, но отчего-то она развеивала сомнения. Он вошел в гостиную, только тихо произнеся: — Никогда не понимал, как тебе это удается, Тош… — и тут же осекся: собственное обращение резало слух своей непривычностью. — И как так вышло, что никто никогда не называл тебя сокращенным именем? — Сережа, Ира и Зинаида Петровна — уже никто? Говори за себя, Дима: это ты всегда обращался ко мне едва ли не по имени-отчеству… — немного помолчав, Харитон прибавил: — Ну, а большинство людей, вероятно, просто не знают, как это сократить. Признаться, я и сам не уверен, просто принял этот вариант как правильный за неимением альтернатив. А почему ты сейчас впервые за много лет решился сократить? Я ведь не старше тебя ни по возрасту, ни по званию, никогда не был твоим начальником, да и знакомы мы по меньшей мере двадцать два года… — Откровенно говоря, я и сам не знаю, — выдохнул Дмитрий, опасливо оглянувшись на остальных. — Просто вокруг тебя как будто всегда была ледяная стена… Я даже перед партийной верхушкой никогда такого трепета не чувствовал, как перед тобой: мне казалось, что если я скажу что-нибудь не то, то… — То? — А я даже не знаю, что конкретно «то» — просто знаю, что ничего хорошего! Может, на очередную твою колкость нарваться боялся — подкалывать ты всегда умел так, что не ототрешься… А может, просто обидеть боялся. Ты… похож на того, кто обидевшись будет игнорировать пару месяцев — со свойственной тебе флегматичностью, просто вести себя с человеком как с пустым местом. — Обидеть? Когда я на тебя обижался? — А разве ты сейчас не в обиде на меня? — В обиде, — с хитрой усмешкой согласился Харитон. — А Виктор, разумеется, завидует тебе, и Лебедеву, и Павлову, и вообще всем. — Я никому не завидую! — тут же взвился Виктор, и Харитон мягко прибавил: — Я знаю. В этом и суть: Дима приписывает окружающим чувства, которых они не испытывают, — но, возможно, испытывает он сам.       На несколько минут в комнате снова повисла тишина — такая, что даже сквозь шум дождя было слышно тиканье часов и какие-то шорохи из груды коробок в углу. Каждый думал о чем-то своем, но никто не решался — или не считал нужным — высказать свои мысли. Эта комната — вся окрашенная в разные оттенки коричневого и зеленого, примечательная разве что количеством книг в двух высоких шкафах и старинным пианино в углу, — словно вобрала в себя девять совершенно разных миров, но ее пространство от этого не сжалось, а только расширилось… Она стала единственной точкой соприкосновения всего, что только могло появиться в этих мирах — об этом думал Харитон, наблюдая за своими друзьями. Восемь очень разных людей — у некоторых из них не было друг с другом ничего общего. Восемь личностей, которых он считал незаурядными. Восемь человек, которыми он дорожил, — и он сам и его дом стали единственной нитью, связывающей их всех. В другом месте они едва ли даже оказались бы в одной комнате… Но сейчас они все сидели рядом и молчали, и это молчание было из тех, что сближает лучше любых слов. Уже не та напряженная, наэлектризованная тишина, которую могут нарушить лишь хлопок замыкания и столб искр, а скорее море чего-то мягкого, глушащего все лишние звуки… И все-таки даже такое молчание не могло длиться вечно. Пауза затянулась, и Харитон хотел было прервать ее, переменив тему разговора, но за него это снова сделал Дмитрий: — А знаешь что? Ты прав! Да, я действительно в обиде — на многих, и немного даже на тебя, Тош, — и я завидую… завидую главным образом тебе: ты смелее меня, обаятельнее, талантливее и, кажется, даже умнее, понимаешь? Да, я представил всем полимер как свое изобретение и назвал тебя всего лишь напарником именно потому, что завидовал тебе, да и людям вроде тебя в целом… У меня ведь возникали похожие идеи, но я сомневался, думал, что это какая-то бессмыслица, фантазия, не более, — а ты просто взял и попробовал. И смог! И так везде… пока я думаю и сомневаюсь, ты действуешь так, будто тебе нечего терять. — А мне было что терять? — флегматично поинтересовался Харитон. — И было ли тебе что терять? — Репутация. Я боялся потерять репутацию, понимаешь, Харитон? Что бы обо мне подумали, если бы я высказал такие идеи тогда? Тебе, похоже, вообще нет дела до того, что о тебе думают, да ты и не знаешь — закрываешься от всех книгой и уходишь в себя… А я не могу об этом не думать! — Не знаю? — очередная ухмылка. — Ты действительно думаешь, что я не замечаю ничего, кроме своих мыслей? Что ж, я тебе скажу, что обо мне думают: у меня репутация сумасшедшего ученого, одиночки, не считающегося ни с кем и ни с чем, способного прийти на работу в разных ботинках и даже не заметить этого, мрачного мизантропа и манипулятора, — и при этом гения в своей области… Это та репутация, которой ты боялся? — Пожалуй, да. Это ты можешь выдвигать безумные предположения, выступать на конференциях в том, что первое выпало из шкафа утром, не стричься годами и выдавать высказывания на грани вменяемости — тебе все это сходит с рук, потому что все к этому привыкли! А я другой, и если я осмелюсь сделать что-то из этого... — А тебе хочется делать что-то из этого? Или, может быть, что-нибудь другое, не вписывающееся в твой образ идеального директора Предприятия? — Может быть, и хочется! Но какой смысл хотеть, если я не имею права позволить себе? — Дима… я теперь директор Предприятия, — и все так же выступаю и на конференциях, и на совещаниях с партийной верхушкой в том, что первое выпало из шкафа. И, уж поверь, их это волнует в последнюю очередь. Ты, конечно, можешь и дальше строить образ идеального и не очень-то живого, зато всем удобного управленца, но мой тебе совет: хотя бы попробуй, прежде чем говорить, что не имеешь права. К тому же теперь терять тебе и впрямь нечего: с должности тебя сняли, хотя и не лишили научных степеней.       Дмитрий хотел было ответить, хотел возразить что-нибудь — скорее чтобы оставить последнее слово за собой, чем от настоящего несогласия, — хотел горько усмехнуться тому, как буднично его коллега сообщает самые тяжелые новости в его жизни, выспросить подробности, сказать хоть что-нибудь — лишь бы не молчать… Хотел, но не успел. — Вот поэтому Харитона любят по-настоящему все, кто достаточно знает, а Сеченова любил только один контуженный, которому он мозги запудрил! — выпалил вдруг Петров ломающимся от волнения голосом, заставляя всех моментально обернуться на него. Он сидел на самом краешке дивана, напряженно сжимая в руках одну из подушек, будто щит, но смотрел испытующе и с вызовом — не хозяин положения, но и не игрушка в чужих руках, а скорее бунтарь, готовый дать бой, даже если он окажется последним… Однако его битве не суждено было состояться: никто не поднялся, чтобы схватить его, не рассмеялся его дерзкому заявлению и даже не посмотрел на него с осуждением, как он ожидал. Смотрели на него скорее с легким удивлением, и, хотя он с замирающим сердцем ждал того момента, когда все поймут, что он сказал, это недоумение не сменялось гневом. Только Лариса обняла его и мягко потянула назад, — и он тут же послушно откинулся на спинку дивана со стоном облегчения. — Все в порядке, Виктор, ты больше не заключенный, и даже не пациент. Тебе можно говорить то, что ты думаешь, — тихо произнесла она, убирая с его лба прилипшую прядь волос. — И рассказать свою историю тоже можно. — И мне поверят? Я ведь столько раз пытался… — обессиленно простонал Виктор. Лицо его в этот момент выражало чистое страдание, но в сочетании с цветастой рубашкой и растрепанными волосами впечатление создавало странное: будто бы одно не подходило к другому. Нечаева от этого снова потянуло рассмеяться, и потому он предпочел отвести взгляд. Ему все еще не было жаль преступника, которого, по его мнению, выпустили только по недоразумению, и он, возможно, был бы не прочь посмеяться над его нелепым видом, но он знал, что в таком случае наверняка не сможет остановиться: за его смехом, несомненно, последовали бы новые, не менее смехотворные ужимки… Лучше было с притворным интересом разглядывать коробку из-под печенья, в которой Ира хранила нитки. — Разумеется, поверят. Твои прежние попытки были обречены на провал, потому что Михаэль был правой рукой Димы, потому что Дима властвовал здесь почти безраздельно и потому что их обоих здесь считали едва ли не святыми, — но теперь о них знают правду, — невозмутимо заверил Харитон. — Так почему же мы можем тебе не поверить? — Это верно… Я расскажу, все расскажу! Только… дайте мне собраться с мыслями, ладно? — торопливо проговорил Петров, помимо своей воли прижимаясь теснее к Ларисе. Ответом ему стали мягкая сдержанная улыбка и кивок, — и на несколько минут опять настала относительная тишина. Впрочем, на этот раз никто и не думал замирать в ожидании. Эта тишина была наполнена стуком спиц Иры, шорохом карандаша по бумаге, редкими негромкими переговорами и даже смешками. Харитон даже вспомнил о том, что примерно так — разве что немного громче, — звучали аудитории со студентами, ожидающими начала лекции. Однако и эта пауза несколько затянулась. В конце концов Виктор, обведя всех взглядом, страдальчески вздохнул: — Я не знаю, с чего начать… Слишком много всего. — Тогда начну я, — с мрачноватой решительностью проговорила Лариса. — Шток — сволочь, каких поискать. Еще пару месяцев назад я немного жалела о том, что подорвала его гранатой, мне казалось, что он все-таки больше заслужил получить по морде своим ебучим тортом… — тут она мимолетно усмехнулась, — да, фраза на удивление прилипчивая, хотя и нелепая… Но теперь я жалею только о том, что та граната была светошумовая. Этот картавый Штирлиц нарочно спаивал Виктора и записывал его пьяную болтовню в надежде однажды услышать там какой-нибудь компромат… И дождался. Сеченов, впрочем, тоже молодец — поверил в пьяную браваду вместо того, чтобы проверить! — Я не продавал никаких сведений, только сказал, что готов сделать это, если все будет продолжаться так… И я даже не помню, как говорил про миллион долларов и Нобелевскую премию мира! Я говорил им, что сказал это по пьяни и ничего такого на самом деле не делал и не собирался всерьез, — ну, если только в самом крайнем случае, — но кто же мне поверит, когда есть Шток? Он же всеобщий любимец, и такая душка, а я… какое-то недоразумение, некрасивое, необаятельное и с дергающимся лицом, неудавшийся летчик и неудавшийся артист… Правда, кому я здесь нужен? — продолжил Виктор, то и дело всхлипывая. Его плаксивый голос звучал наигранно, и все это можно было бы принять за попытку надавить на жалость, — только вот слезы у него в глазах стояли вполне настоящие. Плакал он совершенно искренне, — просто говорить не наигранно уже разучился. — Раз ты здесь, значит, кому-то да нужен, — заметила Катя, пристально вглядываясь в его лицо. — Да и вообще… Я про себя так же могу сказать: из меня не вышло балерины, и в армии я долго не продержалась, и теперь вот понятия не имею, что делать дальше, кому я такая нужна? — Своей матери. Ты нужна своей матери, и сестре, и мужу, и… в общем, у тебя семья есть, — возразил Виктор, машинально отворачиваясь от нее: ему не нравилось, когда кто-то так пристально изучал его выражение лица. — А у тебя что, нет? — усмехнулась баба Зина. — Вы с моими девочками вроде как одногодки, — значит, родители твои наверняка живы… Или умерли рано? — Отец — да, умер… он был офицер, погиб на учениях, когда мне лет шесть или семь было, — нехотя выдавил Петров. — А мать… мать… моя мать…       Сначала он думал, стоит ли говорить о ней, потом невольно вспомнил то, о чем предпочитал не думать, и его лицо — он был уверен — снова перекосило в жуткую, неестественную гримасу, висок прострелило жгучей болью. Казалось, еще секунда — и он забьется в конвульсиях, прямо как его брат, хотя у него самого никогда не было припадков… Если бы Лариса не потянула его мягко на себя, то он наверняка стек бы с дивана на пол, и, возможно, даже попытался бы куда-нибудь уползти, — но так он оказался на коленях у своей возлюбленной, и ему оставалось только прижаться к ней покрепче и снова разрыдаться. — Его мать — алкоголичка, скорее всего, страдающая каким-то психическим расстройством, — со вздохом объяснила та. — Она приезжала сюда, услышав о том, что ее сын якобы умер, выловила меня, когда я выходила с работы, умоляла отдать ей его вещи, как будто это было мне решать, а услышав, что сын жив — даже ничего о нем не спросила, только начала просить денег на лекарства и обратный билет…       После этой новости Виктора затрясло. Еще несколько часов назад ему казалось, что его прошлое давно похоронено, и в следующий раз он вспомнит о нем, когда ему придет извещение о смерти его матери… Вышло иначе, — и как же он жалел об этом! Теперь в памяти разом воскресли все ее приступы пьяной злости, побои, несправедливые обвинения и проклятия, которыми она щедро осыпала всех и вся, когда была не в духе, целые дни без еды... Один раз она дала ему затрещину — такую, что он пролетел несколько шагов и ударился головой об угол стола. Что было после? Он помнил только то, что потерял сознание, — а потом, через несколько дней, заметил на полу в том самом месте, где упал, несколько засохших капель крови. Никто ничего не рассказывал ему, и только маленький бледный шрам на виске напоминал о том случае, — да и о нем было легко забыть: он прятался в волосах, и найти его можно было разве что намеренно. Виктора это более чем устраивало: любые воспоминания об этом случае вызывали у него головную боль и нервный тик, так что за все прошедшее с тех пор время он вспоминал об этом второй раз — первый был, когда Лариса предположила, что тик у него начался из-за удара головой в детстве…       Впрочем, сейчас все это не имело значения. Не имело значения ничего, кроме этой новости — его мать побывала здесь, нашла его! Воспоминания промелькнули молниеносно, оставив после себя лишь один след — панику. Почти не отдавая себе отчет в собственных действиях, он хватался за руки Ларисы и торопливо говорил ей что-то не совсем понятное даже для него самого, будто боясь не успеть… Ему казалось, что в следующий миг она отдернет руку, даст пощечину, пристыдит за истерику и прикажет не говорить ерунды. Именно так на любые его жалобы и мольбы отвечала мать, — и тот факт, что ее здесь не было, словно стерся из его сознания. — Не волнуйся, Виктор, она не стала дожидаться твоей выписки из больницы. Она, кажется, даже дня здесь не провела — только вылила на меня ушат моральных помоев, когда я сказала ей, что денег не дам, но могу купить и билет, и нужные лекарства, и даже помочь снять комнату где-нибудь, если она хочет дождаться возможности встретиться с тобой… — сочувственно вздохнула Лариса. — По ее реакции сразу стало ясно, что деньги ей были нужны не на билет и не на лекарства, а до тебя ей, похоже, вообще дела не было. Похоже, приехала в надежде вещи твои получить и продать. Мне… искренне жаль, что ты вырос с такой матерью. — Вы не знаете ее… Она просто чудовище, — всхлипнул Петров. — Да мы уж поняли… Это и не мать тоже — врагу такой не пожелаешь! Кажется, ясно теперь, с чего ты такой нервный и дерганный, — с этими словами баба Зина потрепала его по голове. Он тут же напрягся, сжался и боязливо взглянул на нее, но спустя мгновение расслабился: ничто в ней не говорило о намерении ударить или попытаться оттаскать за уши, — и она совсем не была похожа на его мать. Мать была чопорной и изысканно-вежливой на людях и превращалась в сумасшедшего тирана наедине; она же была и при всех грубовата и бесцеремонна, но могла проявить доброту и даже своеобразную ласку, когда этого меньше всего ждали… Пусть он и побаивался ее, она уже казалась намного лучше, чем его мать: с ней было хоть немного спокойнее. — Вы мне верите? — Да верим, верим, — усмехнулся Нечаев. — Такую реакцию хрен подделаешь, Ларисе врать, чтобы подтвердить твою слезливую историю о несчастном детстве, кажется, незачем, Шток — прохиндей и крыса, об этом я и раньше догадывался… даже жалко тебя стало, если честно. Только на кой хрен ты сбой устроил и почему сейчас жив, хотя тебе при мне башку отрезало, все равно непонятно.       После такого признания Виктор вдруг улыбнулся — не горько и не наигранно, а вполне искренне. Впервые ему до конца поверил кто-то кроме Ларисы! Если поверили в историю о матери и в то, что Штокхаузен его подставил, значит, могли поверить и в остальное… даже в то, что заставляло его сомневаться в собственном рассудке. И он решился, наконец, заговорить: — Сбой — это последняя попытка достучаться хоть до кого-нибудь: я несколько раз пытался передать шифрованные сообщения, но никто мне не верил или не слышал… Оставалось только сотворить что-нибудь такое, чтобы не заметить и не поверить было просто невозможно. Это, правда, тоже пытались скрыть или замять, но в итоге, как видите, получилось, и даже лучше, чем я ожидал! Ну а жив я благодаря Харитону — он сделал мне новое тело вскоре после сбоя, и через Лимбо провел, чтобы я мог в реальность вернуться… Теперь профессор мне, можно сказать, как отец: если бы не он, меня бы здесь не было. — Не смущай, Вить, — рассмеялся Харитон. — Я польщен твоим отношением, но, пожалуйста, помни о том, что ты в первую очередь личность! И нужен ты мне именно как личность, а не как цепной пес, личная марионетка или «сынок» — ровесник моей жены. — Я вам нужен? Правда? — удивленно спросил Петров, заглядывая ему в глаза. — Разумеется, нужен! И не только мне, — был мягкий ответ. — Еще ты нужен мне и нашему ребенку — по меньшей мере, — тепло напомнила Лариса. Виктор прижался к ней покрепче с растерянной счастливой улыбкой.       За окном было темно от грозовых туч, и только холодные вспышки молний иногда освещали мир на несколько мгновений, — но никто не смотрел на них. Дом — большой, но далеко не крепость, — сейчас казался надежным убежищем от всех бурь, внешних и внутренних. Все миры, встретившиеся в этой комнате, наконец, нашли свою надежную точку соприкосновения, и только кошка наблюдала за ними из своего домика из коробок в углу, не желая пока присоединяться.