Devour

Marilyn Manson — Devour

Вот он — исправляющийся, полезный обществу и почти что в доску свой. Мэгги коробит при виде Нигана, при упоминании Нигана, при ощущении, что Ниган — всегда здесь и, кажется, всегда будет. Хуже, что «всегда здесь» не место физического местоположения, но, определённо точно, нахождения в её голове. Она думает о Нигане слишком часто, слишком много, слишком беспощадно — чувствует себя жертвой в ловушке так много лет, но ничего не делает для того, чтобы попытаться выбраться. Убить его и дело с концом — проще некуда. Направить дуло пистолета — чего ей стоит? Он заслужил, как никто другой из тех, кого она знала. Видит бог, даже Губернатор, ненависть к которому до сих пор течёт по её жилам, отступает на шаг назад, место своё уступая безумцу с колючей битой — так ненавидеть кого-то просто невозможно, но у Мэгги получается. Вот только здесь что-то неправильно, криво да косо сшито, потому что избавиться от него невозможно. Почему? Вопрошает его пристальный взгляд, и она отворачивается, пойманная с поличным. Если бы знала, то раскрошила бы ему голову его же ёбаной Люсиль и повесила на заборе. В назидание самой себе, в напоминание, что он вырвал из неё с мясом и оставил гнить на той дороге. О, сколько раз она представляла эту кровавую картину и сколько раз обжигалась пониманием, что так никогда не будет. Она — не Ниган. Она — другая. Закалённая, хладнокровная, сильная, но не такая, как он. Уговаривать себя на постоянной основе не сложно, совсем нет, но прожигающие её насквозь глаза — совсем другое дело. Ниган — совсем другое, и поэтому он всё ещё жив. Это не милосердие, но точно наказание — ему и ей, на долгую-долгую память. Пусть исправляется, пусть приносит грёбаную пользу, пусть выстраивает город — делает, что, блять, захочет, только не показывается на глаза. Мэгги не может смотреть на него — в Нигане отражается её пустота явственно и без прикрас. Ему же хватает наглости глазеть и заставлять её кровь закипать от ярости и боли; внутри Мэгги воет подавленная злость, и если он не оставит её в покое, то однажды это кончится очень плохо. Пусть кончится, думает Мэгги, и пусть мир полетит ко всем чертям. Ниган же продолжает сверлить взглядом, и его пустота, живущая в ней, становится всё больше. Он усмехается, слишком горько для такого мудака, и это режет куда сильнее, чем ненависть. Это то, что их объединяет. И это — не разорвать, как бы Мэгги не пыталась. * Пришвартовывается у её дома под покровом ночи, будто само собой разумеющееся, выразительно изгибает бровь и, кажется, ждёт сломанной челюсти. Мэгги втягивает воздух, костяшки пальцев белеют на двери предупредительно, но эффекта не производит — бесовщина в лице человека продолжает стоять в проёме и изучать её взглядом. — Что надо? — грубо уточняет она, сердце же в груди начинает метаться, ища пятый угол. Он действует на неё, как укол адреналина — вопреки всему — живительно. И единственное, что Мэгги ещё может сделать, так это скрыть учинённый разбой и собрать себя в кучу. — Пора поговорить, не думаешь? — говорит Ниган, и его низкий голос с хрипотцой ошпаривает её позвонки мурашками. От собственной реакции на него хочется сбежать куда подальше, но она остаётся на месте, ни туда, ни сюда, только ресницы хлопают непониманием и нарастающей яростью. Он глубоко вздыхает и пожимает плечами: — Я пытаюсь, Мэгги. Просто смешно. Он пытается. Истерика лезет на неё из тёмных углов сознания и выползает наружу кривой злой улыбкой, которой она размазывает его по стенам: — Мне плевать. — Если бы, — усмехается уже он, и голова начинает кружиться от подобных выпадов. Схватить за грудки, вытрясти из него душу и кинуть на съедение ходячим — лучший выход из ситуации, но ноги впаяны в землю, а взгляд не отвести. Победивших здесь не будет, как бы он не изощрялся, как бы она не лепила на себя маску спокойствия. Наивно думать, что кто-то способен исправить хоть что-то в их покорёженных жизнях, но этот идиот делает попытки, и Мэгги проглатывает рыдание. От него не утаить блеск в глазах, дрогнувшие губы, сбитое дыхание — распахнутая бульварная книжка, а не сильная женщина, и саму себя хочется приложить головой об стену. Дура! — Твоя ненависть ко мне тебя же и убьет, — в его голосе — чистое сожаление, и это так ужасно — быть жалкой в его глазах, что в них на момент мутнеет. — Зачем ты пришёл? — едва слышно уточняет Мэгги, чувствуя себя обессиленной и ничтожной. Она не уверена, что хочет знать ответ, впрочем, как и не уверена, что одна лишь ненависть способна разжигать в ней такую бурю. Что-то здесь неправильно. Противоестественно. Глубже. Страшнее. Что это, Мэгги? — Сделать первый шаг, — смело и просто отвечает он, и Мэгги давится этой честностью, потому что Ниган, тот самый Ниган, не имеет никакого права говорить так. Ему нельзя доверять, но ничего кроме доверия в этот грёбаный миг между ними не существует. Кристально чистое, искреннее и настоящее, оно затапливает с головой и делает всё больнее. Ты убил Гленна. Убил, убил, убил! — Уходи, — терпеливо просит Мэгги, а сама изучает его, пытаясь запомнить таким, каким видит сейчас — усталым и отчаявшимся в своей вине перед ней. Поделом. И вместо сопротивления Мэгги встречается со смирением. Хуже смирения Нигана — только его прощение, которое противно скулит под рёбрами и солью прошивает пересохшее горло. Нет. — Как скажешь. Доброй ночи, — задерживается взглядом на её губах — доля секунды, ничтожно быстро, едва ли уловимо, но Мэгги пробивает насквозь; она понимает не головой, не разумом —интуитивно, а от того — самую суть. Глупое сердце набатом откликается на этот взгляд, и Мэгги бы взвыла, если бы не кончился воздух в лёгких. Мэгги бы взвыла, потому что иррациональное, неверное, криво да косо сшитое, становится смутно понятым. Нет. Мэгги захлопывает дверь и припадает к ней спиной. Ниган прикрывает глаза и каждым позвонком ощущает её за дверью. Ни шага прочь, а значит… один навстречу.