Хочу, чтобы ты остался

6

Пару часов спустя я очнулся от вязкого бреда полусна, чувствуя призрачный терпкий запах сигарет. Вышел из флигеля, укутавшись в плед и позволяя Ксавьеру оставаться в тени, рядом с прямоугольником жёлтого, как масло, света, растекавшегося от двери по доскам крыльца. Краем глаза я видел, как он стоит, опрокинувшись взглядом в небо. Дождался, пока он прикурит сигарету для меня.       — Знаешь, — я заговорил первым, — пока я ещё не привык к одиночеству, всегда думал, что звезды — это глаза небесных кошек. Не знаю, как так придумалось. Наверное из-за Мистера Тыковки. И вот я думал, что эти кошки по ночам смотрят за всем, что происходит внизу, на земле. И слушают голоса людей. Поэтому, если у меня получалось, я выбирался ночью туда, где можно было увидеть звезды и говорил с ними. Ксавьер подошёл ближе, ступив в лужу света, встал у перил. Его запах: лес, туман, хвоя и мох, — смешивался с едва ощутимыми теплыми нотами виски. Он казался таким же спокойным, холодным, как обычно, только голос почти незаметно замедлился:       — Мистера Тыковки?       — Ну да. Это я помню из детства, ещё до того, как умерла Милдред. У нас тогда был котёнок. Черный и пушистый. Не знаю, почему его звали Тыковкой, он же чёрный. Наверное, потерялся в лесу. После Милдред я больше никогда не видел его.       — Был такой французский ученый, астроном и математик, по фамилии Лаланд. Очень любил кошек. И как-то сказал, что «хочет чтобы они царапались на небесной карте». Он разместил между созвездиями Гидры и Насоса — созвездие Кошки, его иногда ещё называли «Домашняя Кошка». Отсюда, конечно, всё равно бы не было видно: это созвездие южного неба. Но гораздо позднее астрономы вовсе упразднили его. А ещё позже Кошкой назвали самую яркую звезду этого забытого созвездия.       — Красиво.       — Когда говорят о звездах и созвездиях — всегда получается красиво. Здесь даже ничего придумывать не нужно. Просто звезды и просто красиво. Но зато теперь ты знаешь, что тот мальчик, который был между тобой тогда и сейчас, был прав. На небе и правда есть кошки. Ксавьер ставит на перила между нами пустую пепельницу, тушит сигарету и возвращается в дом. Дождавшись, когда дверь за ним закроется, я снова смотрю вверх, на звезды:       — Теперь я точно знаю, что ты там есть. И я не знаю, что мне делать. Что мне делать? Звезды молчат. Так же, как они молчали всегда. Как молчали все эти годы. Тогда я отпускаю глаза на тлеющий кончик сигареты и на свою ладонь. Несколько раз сжимаю и разжимаю руку, пытаясь понять: почему этот человек — не боится, а у меня — сердце бьется в горле и хочется просто исчезнуть, сбежать, залечь на дно. Ответ не важен. Я затушил свою сигарету рядом с сигаретой Ксавьера и вернулся к нему. Поднялся по лестнице, мягко освещенной из гостиной, и постучал в двери его спальни, дожидаясь ответа. Потом медленно толкнул её, вошёл, замерев на пороге.       — Можно, я останусь сегодня у тебя? Просто побудь со мной, — я проглотил колючий комок смятых слов. Я видел, как чуть прищурились его глаза, как голова слегка наклонилась к плечу, но посмотреть ему в лицо я не мог. Потом Ксавьер кивнул.       — Хорошо. Располагайся. Когда за ним закрылась дверь ванной, я прошел в комнату. Она была такой же небольшой, как моя, только зеркально отраженной в планировке. Стена за изголовьем кровати обшита деревянными узкими плашками в три или четыре оттенка, вьющиеся растения скрывали углы. Постельное бельё, непривычной для Ксавьера, цветовой гаммы, белоснежное, выглядело нетронутым. Ну да, вчера он не ночевал здесь. Как, наверное, с тех самых пор, после отъезда отсюда. С той ночи, когда умер тот человек. Я подошёл ближе, положил пальцы на металлические перекладины изголовья и провел по ним. Нащупал то, что искал: невидимые глазу щербинки. Следы наручников, раз за разом, ночь за ночью, с лязгом впивавшихся в металл. Представил, как, уезжая, он снимает их. Трофей. Зарубка на память. Как будто об этом можно было бы забыть. На низкой прикроватной тумбе с одной из сторон — его кольцо. Литая голова волка с оскаленной пастью. Вздохнув, я устроился с другой стороны, прислушиваясь к шуму воды в ванной. Две вещи остаются незыблемыми среди шторма его имени: бесконечный душ и бег по утрам. Всё меняется, кроме этого. Краны за стеной, со вздохом, перекрыли воду. Я мысленно успел досчитать до пятидесяти, когда он вернулся: мокрые волосы, капельки воды на высокой шее, влажные волосы, скрученные в жгут и собранные в узел, свободные пижамные штаны. В отличие от того комплекта, что я взял у него раньше и что был сейчас на мне, не чёрные, а белые. Остановился у широкого прямоугольника телевизора в ногах постели:       — Хочешь, включу какой-нибудь фильм?       — Нет. Ты всегда выбираешь невероятную нудятину. Ксавьер фыркнул, на секунду помедлив, перед отражением на темном экране, пока я смотрел на его спину, забыв о фильме. Длинные ветвистые шрамы сплетались в густую диагональную сетку: слева направо и справа налево.       — Ты пялишься, Джейден.       — Прости, — едва слышно произнес я, отводя глаза.       — Ничего. Я привык, — он слегка повёл плечами, развернулся и бросил подушки в изголовье со своей стороны. — Правило такое: ты не касаешься меня, хорошо? Как с Таем или с мягкой игрушкой, Джейден. Или с Бронксом.       — Да, я понял.       — Белла, свет. Лампы медленно погасли, позволяя мне увидеть, как он опускается на кровать у изголовья, вытянув ноги, скрестив их в щиколотках. Только когда свет погас окончательно, он подтянул меня ближе, обняв. Чувствуя спиной через пижаму и одеяло тепло человеческого тела, я вдруг успокоился, расслабился в капкане его рук.       — А Тай знает об этом? О Тьерри? — это имя далось мне нелегко, и я, не видя его лица, почувствовал, что он и сам недовольно поморщился вопросу.       — Нет. Знаешь ты и Алексис.       — Поэтому ты привез меня сюда?       — Почти, — сначала он замолчал, потом вздохнул и продолжил. — Белла была замужем за Джеймсом Терони. Отец через их с Моник дружбу вышел на контакт с кланом Терони. Мафия, Джейден, это они. Терони. Благодаря дружбе матери и Беллы, отец понемногу начал входить в их систему и уже через пару лет у них был совместный, очень доходный и очень незаконный, бизнес. Но Джеймс любил Беллу и, когда она забеременела, согласился с её доводами. Они решили войти в программу защиты свидетелей и передать всю информацию о мафиозной деятельности Терони-Блэкхёрст в ФБР. Этот путь занял три года. За несколько дней до сделки, люди отца застрелили Джеймса и подожгли дом Беллы. Там находились агенты ФБР и её сын. Все погибли. Белла была ранена, на её глазах застрелили мужа. Эту группу возглавлял Тьерри Ниваль. Его первое крупное дело для отца. Со временем Тьерри стал его правой рукой. Его ровный голос — монотонный, спокойный. Медитативный. Одна рука протягивается под моей головой и держит мою ладонь. Вторая неподвижно лежит на плече, но нервные пальцы вырисовывают круги и линии. Я дышу на счёт. Вряд ли он осознаёт танец своевольных пальцев.       — Отец никого не подпускал близко, он был параноидально подозрителен. Тьерри и телохранитель отца, Реми, — были единственными, кому он более или менее доверял. Чтобы добраться до отца, я должен был сначала устранить Тьерри. Накануне убийства мужа, Белла спрятала оригиналы собранных доказательств. Она долгое время не знала, что её сын тоже погиб в пожаре — отец и Тьерри шантажировали её ребенком, принуждая отдать документы и она почти, но только почти, согласилась. Только вот её сын умер, сделка с отцом сорвалась и он отправил её в психушку, добившись признания её недееспособной, сумасшедшей. Белла писала мне. Каждое письмо, разумеется, проходило через руки людей отца. Поэтому давать указания напрямую она не могла. Мой путь к доказательствам, собранным Джеймсом, был долгим. Я искал их наперегонки с Нивалем. И нашел первым. Использовать эти документы без подготовки было опасно. Отец уничтожил всю семью Джеймса и агентов, прикрывавших его. К тому же, прошло слишком много времени, а влияние отца было огромным, я не был уверен, что он не выкрутится, тем более с помощью Тьерри. Тогда я разделил доказательства. Те, которые касались Терони, я оставил у Тая. Большую часть материалов по отцу передал в ФБР. Незначительную, но более скандальную, — скормил журналистам, которые должны были обеспечить по моим представлениям прикрытие со стороны общественности. На этом этапе возникли сложности. Ксавьер замолкает. Он слишком далеко сейчас и я чувствую, как холодеют руки, когда он выпускает мою ладонь. Когда замирают пальцы на плече. Когда он снова говорит, голос хриплый и чужой. Голос такой, словно кто-то идёт по битому стеклу.       — Накануне зимних каникул, Тьерри начал переписываться со мной и я понял, что он догадывается о происходящем. Он понял, кто получил материалы Джеймса и Беллы. И тогда я с предоплаченного чистого номера отправил отцу видео. Одно из последних, которые снимал Тьерри. Со мной и с ним. С этого момента заканчивается часть истории известная Тайлину. И начинается вторая часть, известная Алексис. Отец не простил Тьерри предательства. И мне — не простил тоже. Только это было другое предательство. В первый день зимних каникул, когда мы с сестрой приехали в замок, Тьерри был здесь. Он хотел на следующий день обсудить со мной материалы Джеймса. О видео он не подозревал. После ужина, отец собрал нас троих в малой гостиной и заставил смотреть… смотреть это. Реакция Алексис вывела её из подозрения. Реми забрал Ниваля и увел его. На следующий день его, ещё теплый труп, найдут полицейские и агенты ФБР. А я должен был в ту ночь умереть иначе. Отец решил, что я больше ему не нужен. Тем более, такой. Он отодвинулся, но рука так и осталась лежать на моем плече. Расслабленно и спокойно. Этого было достаточно.       — Прости, что сказал сегодня, будто ты ничего не делаешь, — шепчу я. — Я не знал.       — Не извиняйся. Я понимаю. Кроме того, ты сказал то, что думал. Это было искренне. Ты и не мог знать всего.       — А теперь? Когда твой отец согласился на сделку с правосудием? Он получит защиту, или короткий срок, или даже выйдет под залог? Он ведь вернется, чтобы достать тебя?       — Та часть доказательств, которая была собрана Джеймсом и Беллой против клана Терони — стала ценой жизни моего отца. Сделка со следствием гарантировала Терони, что другого выхода, кроме убийства старого союзника — у них нет. Отец не доживет ни до сделки, ни до суда. Я не мог достать его, пока он был на свободе, пока его окружали преданные люди. Теперь он в тюрьме, под защитой, но у Терони есть возможность. Они исполнят свою часть договора. Это в их интересах. Джеймс возглавлял одну из ветвей их клана и материалов на них у него было гораздо больше, чем на отца. Они не выпустят это из лапок. И не допустят, чтобы отец заговорил.       — То есть? Получается, что ты отпускаешь настоящих убийц, настоящую мафию, чтобы спасти себя?       — Ох, Джейден, сейчас было больно, — его голос снова стал медленным и насмешливым. — Это нимб, который ты зажег над моей головой, только что раскололся. Да, именно это я и сделал. Осуждаешь? Зябко поежившись в коконе одеяла, я взвесил и обдумал как следует всё, сказанное Ксавьером. Весь его рассказ.       — Нет, — решил я, потом, не успев как следует поразмыслить задал следующий вопрос. — Это здесь было? В этой комнате он тебя снимал?       — Да, — рука поднялась с моего плеча и привыкшими к темноте глазами, я видел, куда он показывает. — Там ставил камеру. Время от времени присылал мне видео. Вероятно, переживал, что я могу забыть кому принадлежу. Или просто развлекался.       — Это чудовищно, — мне хотелось взять его руку, защищая, давая понять, что он может рассчитывать на мою поддержку. В полудюйме от его кожи, мои пальцы застыли в воздухе. Никаких прикосновений. — Мне не понять зачем он это делал.       — Даже не представляешь, насколько это радует. Тьерри Ниваль был садистом и меня бы насторожило, если бы выяснилось, что ты способен понять его мотивы.       — Так значит, из-за него ты… ну, такой?       — Будь добр, Джейден, уточни, что значит «такой»?       — Думаю, что всё ты понимаешь, — я вдохнул.       — Ты идёшь по охеренно тонкому льду.       — Из-за Тьерри ты теперь выбираешь парней?       — Нет. Не из-за него. Нет здесь никакого выбора и никакой причины. Я такой, каким должен быть. С самого начала был таким.       — То есть, ты просто это знал?       — Просто знал. Почему-то эти его слова меня успокоили окончательно. Словно освободили. Я лежал в тишине, прислушиваясь к себе, слушая ровное дыхание за своей спиной.       — Почему ты не объяснил Алексис? Не рассказал ей всё?       — У меня не было для этого слов и времени. Я не смог бы убедить её. Переубедить, Джейден. Она росла в замке, рядом с отцом. И, во многом, она разделяет его взгляды. Пока она не готова принять меня. Для неё это — связь не только с врагом, с человеком отца. Но и, — он впервые запнулся, — это извращение, порок. Несовершенство, которое она не может простить. Надеюсь, пока. Надеюсь, что её готовность к встрече, означает, готовность прийти к компромиссу.       — Но ты, всё же, решил предупредить меня? Подготовить. Ты даже Таю не стал рассказывать всего.       — Знаешь что? Спи уже. Он опять сгреб одеяло вместе со мной и я послушно закрыл глаза, подстраиваясь к его спокойному мерному дыханию. Проснулся я на рассвете. Первым. Хотя и был готов к тому, что проснусь один, как в прошлый раз. Готов к тому, что среди ночи Ксавьер встанет и уйдёт. Однако, едва открыв глаза, увидел, что никуда он не ушел. Спал на соседней подушке. Совсем другой, незнакомый мне, человек. Сейчас, так близко видя это расслабленное во сне лицо, пушистые ресницы, бросающие длинные тени на бледную кожу щёк, узкую темную полоску губ, ровное биение пульса под кожей высокой шеи. Глядя на его растрепавшиеся волосы — я наконец всё понял. Все эти годы — я не жил. Я был только свидетелем своей жизни. Бесконечные одинаковые дни, незнакомые люди, чужая одежда, чужая еда. Чужая жизнь. Я смотрел на себя со стороны все эти годы. И не жил ни дня. Я не изменился ни на йоту. Поселившись в Ашхаусе — я не изменил ничего. Я продолжал смотреть со стороны, оставаясь только свидетелем. Смотрел на этого человека, который взял на себя ответственность за меня. За нас. Наблюдал за тем, как он принимает решения и делает то, на что у меня не хватало сил, смелости и дерзости. Он стоял на тонком льду, в центре зимнего озера и змейки трещин разбегались под его ногами, но он оставался там стоять, пока каждый из нас не покинет опасную зону. Его воля, выкованная болью, преданностью и гордостью, держала нас всех над пропастью. И он не мог позволить себе того, что позволяли все мы. Оставаться просто человеком. Быть. Смеяться, дурачиться, шутить. Быть просто собой. Тай говорил, что каждый из нас прошёл сквозь личный ад. Понимал ли он, что сам Ксавьер — всё ещё был там? Среди стен огня искал тени заблудившихся и протягивал руку, предлагая помощь. Он давал им ответы. И был их опорой, пока ревущее пламя вокруг не стихало. И когда под ногами очередной жертвы оказывалась надёжная ровная почва, когда жертва переставала быть жертвой — Ксавьер возвращался в огонь. Тай. Алан. Тэмми. Я. Алексис. Алексис никогда не обретёт эту почву. Она никогда не перестанет нуждаться в нём. Выпустив его руку, она тут же вновь окажется в аду. Они связаны навсегда не только рождением. Не только своей кровью. И даже не общим жутким детством. Их навсегда связала вина и боль, которую Ксавьер испытывает рядом с ней. Алексис — воплощение его собственной чудовищной трагедии. Его ошибки. Пусть он не был виновен в том, что её разум колебался, как свеча на ветру с самого первого дня, с первого вдоха. Но он считал себя виноватым за то, что не сумел провести её за собой. За то, что она не выдержала. За то, что она сломалась. За то, что пламя её воли потухло и душа соскользнула во тьму. Сколько он сможет идти дальше? Чего будет стоить для него этот путь? Я знал, что бездна уже смотрит в его глаза и жадно разевает пасть, готовая проглотить его самого. У этой бездны было имя и глаза его сестры. Ресницы неуверенно вздрогнули и распахнулись. Над переносицей легла привычная тень — предвестник новых забот нового дня. Я понял, что он наблюдает за мной. За моим лицом. Что он понимает это: я давно проснулся и просто смотрел на него.       — Что? — голос прозвучал глухо и отдаленно.       — Я хочу… — я хотел продлить эту минуту. Хотел растянуть её до конца своей жизни. И мне нужно было гораздо больше смелости, чем у меня есть, чтобы завершить фразу. — А если я тебя поцелую? Вот. Я всё-таки сказал. Почти то, что хотел. Почти. Я замер, пристально и жадно глядя в такое близкое лицо. В лицо человека, который казался всё дальше. Ничего не изменилось. Он не казался удивлённым. Он не казался шокированным. И тогда я повторил:       — Я могу тебя поцеловать?       — Я могу сломать тебе челюсть, Джейден.       — Можешь, но… — на секунду я растерялся. Только на секунду. Произнес, выделяя интонацией каждое слово. — Я знаю, что нравлюсь тебе. Ресницы устало вздрогнули и снова скрыли черные зеркала глаз. Мы молчали. И каждую секунду тишины меня резало лезвие боли. Я знал, что нравлюсь ему. Я не мог ошибаться. Ведь не мог?       — Это не имеет значения. Мне нечего тебе дать. Я ничего не смогу отдать тебе, Джейден. Мы. Нас… Никогда этого не будет. Ты понимаешь?       — Нет. Я говорю только о поцелуе.       — Отодвинься, пожалуйста. Ты слишком близко. Лучше уходи.       — Нет. Я хочу остаться с тобой. Здесь. Сейчас. Даже если завтра тебя не будет. Он всё не открывал глаз, но крылья носа жадно раздувались, втягивая воздух. Честно, он был сейчас похож на дракона, а не на волка. Я не знаю почему. И тогда я сделал то, чего никогда раньше не делал: коснулся его. Взял руку, бережно дотрагиваясь до изуродованного запястья, и положил на свое горло. Приложил к тонкой нитке пульса. Тяжёлые пальцы напряглись, казалось, они обжигают мне кожу. А потом я увидел прямо над своими глазами — его глаза. И он поцеловал меня. Сам. Когда его жадные настойчивые губы заставили мои открыться в ответ на поцелуй, я на секунду — только на секунду! — вспомнил вопрос Тая. Этот вопрос он задал мне на одной из пробежек:       — Если ты проснешься ночью и увидишь, что дом в огне, что ты сделаешь? Тогда я ответил прежде, чем успел как следует подумать:       — Я убегу. Сейчас, волна пламени вставала во мне, сжигая прошлое, растворяя одиночество. Рука Ксавьера, отпустившая мое горло, скользила по плечам, зарываясь и путаясь в складках пижамной рубашки, гладила грудь, ласкала живот то нежными, то до боли жёсткими прикосновениями, заставляя дрожать всё тело. Когда его губы отстранились, спускаясь по шее к ключице, щекоча горячим дыханием, аккуратно прикусывая, я услышал хриплый глухой стон, и даже не понял, что это — мой стон. Что это я сам. Через ткань пижамы, почувствовал, как требовательная ладонь пробежала от внешней стороны бедра ко внутренней. Чувствовал, как напряжение растёт во мне, до боли раздирая каждую клеточку. И внезапно понял, что остался один. Кожа, ноющая от прикосновений его рук, горела. Не понимая, в чем причина, я потянулся навстречу, и замер в дюйме от его плеча. Ксавьер сидел, наклонясь вперёд, опираясь на руки и смотрел на пустое изголовье. И его взгляд был пуст, как оловянная пуговица на лице куклы.       — Ксавьер?       — Встань. И уходи.       — Кс… Я не успел закончить. Не успел ничего сказать. Он взвился как дикий кот, схватив меня за рубашку, сгреб, и отбросил из комнаты одним движением. Дверь распахнулась, чуть притормозив меня. В спину ткнулись перила, не давая сорваться вниз. Да, просто выбил из меня дыхание. Отшвырнул, как смятую банку колы. И бросил меня на пороге своей комнаты. Он даже не оглянулся. Может быть с десяток секунд, а может быть десять лет, я просто хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Спиной я чувствовал перекладины перил, жёсткие и недружелюбные, как удар по ребрам, горевший на груди. Бессильная ярость и злые слезы душили меня сильнее, чем боль удара. В моральном плане я был просто нокаутирован. Услышав, как зашумела вода в ванной, я наконец встал, опираясь о стену. Ударил кулаком в косяк двери и отметина, оставшаяся на поддавшемся дереве, меня удовлетворила. Отчасти. В комнате собственное отражение в зеркале напугало меня до одури. Я сначала не узнал его. Человека в зеркале. Чужое лицо. Чужая пижама, распахнутая на груди. Пуговицы раскатились по полу, когда он меня выбросил. Вычеркнул. Обескровленное лицо со злыми глазами и сжатыми до хруста челюстями. Я. Моё лицо. Моя ярость. Моё отчаяние. Подошёл к туалетному столику и сгреб с него всю эту хрень. Шкатулки, книги, коробочки, стакан для воды. Сбросил на ковер. Содрал с себя рубашку и бросил на пол. Я хотел, чтобы всё здесь сожрал огонь. Хотел увидеть, как сгорит проклятый замок и его обитатели. Хотел, чтобы он прикасался ко мне. Чтобы любил меня. Рывком обернувшись к зеркалу я занес руку, готовый расколотить его. И замер. Увидел цепочку следов на своей шее и обнажённом плече. След его поцелуев на моей коже. Они спускались до груди и обрывались над сердцем последним горячим лепестком. Пламя ярости захлебнулось и погасло. Я прижал подушечки пальцев и надавил, желая навсегда сохранить, втереть этот поцелуй в свою грудь до самого сердца. Только теперь я понял, что плачу. Только теперь я принял это. Опустившись на колени среди разбросанного хлама, одну за другой я перелистывал и отбрасывал книги. Искал тот отрывок. На полях одной из книг его оставила незнакомая мертвая женщина. В прошлой жизни. В той жизни, когда она была жива. В той жизни, когда она жила и любила Ксавьера. Тот отрывок тоже был про любовь. Про другую любовь. Не к сыну. Не к ребенку, заменившему его. Мои пальцы заскользили по строчкам, скрывая их от меня. Я читал их кончиками пальцев, как шрифт Брайля. Я читал их сердцем, потому что глаза застилила пелена слёз. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Любовь долготерпит. Милосердствует. Всё покрывает и верит всему. Всего надеется. Любовь никогда не перестаёт. Я знал этот отрывок откуда-то издалека, из прошлого. Он был как забытый сон. Как память дерева, что зимой помнит давнее лето. Как память его голых сухих ветвей, знающих тяжесть листа и плода. И только сейчас, в этот момент я понял суть этих слов. Принял их истину и услышал настоящее звучание. Не знаю, о чём я плакал теперь: об этих, уже забытых, людях? О том человеке, для которого она писала на полях эти слова? Об их любви и растраченных впустую надеждах? Об их, обернувшихся пеплом, мечтах? Или я плакал о себе? Об этом невыносимом человеке? О человеке, которого невозможно любить. И не любить — невозможно. Я помнил её слова, эти строки из той древней книги. И присвоил их себе. Закрыл ладонью ряды ровных букв и закрыл глаза, зная, что они так и останутся висеть в воздухе.       — Джейден? — осторожный голос позвал меня из пустоты за пределами сознания, и я вынырнул к нему навстречу. — Я могу войти? Нам нужно поговорить. Обсудить это. Я поднял голову, не вставая с пола. Любовь долготерпит. Не пытаясь нашарить рубашку, чтобы закрыть себя. Любовь милосердствует. Не убирая ладони со слов, вырезанных под моей кожей. Любовь не перестаёт никогда. Его волосы были мокрыми. Зачесанными назад, открывающими уши и нежный изгиб шеи. Он надел водолазку с высоким горлом. С длинными рукавами, закрывающими шрамы и порезы на запястьях. Стоял на пороге комнаты, разорённой моей яростью и не замечал разбросанных вещей. Не смотрел на меня. Я выпрямился, садясь ровнее, расправляя плечи. Был спокоен. Прежде, чем он что-либо сказал. Прежде, чем сказал, что это — ошибка. Что ничего не было. Прежде, чем он попытался солгать себе, я заговорил. Теми самыми словами. Словами из той древней книги. Самыми честными и нужными словами.       — Положи меня, как печать, на сердце твоём, как перстень, на руке твоей, потому что крепка, как смерть, любовь и жестока, как ад, ревность: стрелы её — стрелы огненные. Я говорил и смотрел, как замирает его лицо, как расширяются, сжирая тёмную радужку, зрачки. Сходятся челюсти и опускаются плечи. Я говорил и знал, что в этот раз я выиграл. Я выиграл честно. Потому, что нравился ему. Потому, что я его любил.       — «Это» Ксавьер? Ты серьезно? Что ты хотел сказать мне? Что «это» было ошибкой? Что «этого» не было? Что я не понимаю, о чём прошу? Смотри, — я встал, развернувшись к нему и коснулся темной отметины засоса над ключицей. Провел по шее пальцами, повторяя цепочку его поцелуев и остановившись над сердцем. — Это было. И это — не было ошибкой. Ксавьер, следивший взглядом за моей рукой, отвёл глаза. Просто закрыл их ладонью. Он молчал.       — Я — не ошибка. Да, я не знаю почему ты меня отталкиваешь, но знаю, что нравлюсь тебе. И знаю, чего хочу. Он наконец опустил руку и посмотрел каким-то долгим усталым взглядом. Дернулся кадык, проглатывая слова, что хотел, должен был, сказать и вместо этого спросил:       — И чего ты хочешь?       — Хочу, чтобы ты перестал меня отталкивать. Хочу, чтобы ты воспринимал меня всерьез. Не как часть всего этого. А как человека, который хочет быть рядом с тобой. Я хочу увести тебя из горящего дома, Ксавьер.       — Из горящего дома?       — Ну да. Там больше никого не осталось. Только ты. Позволь мне сделать это. Он развернулся и вышел. Я рассмеялся — до того стало легко и так просто всё сложилось, ну один к одному. Легло по полочкам. Вскочил к двери и вслед ему, спускающемуся по лестнице, крикнул:       — И да, на всякий случай, чтоб ты знал: я прощаю тебя за то, что ты толкнул меня. Он вскинул над головой средний палец, но я и так знал, что он не просил за это прощения. Он никогда ни за что не просил прощения. К завтраку у Йена я выбрал свободную белую рубашку с открытым воротником. Знал, что из-под этого воротника, из-под белой шелковистой ткани, будет виден засос. И когда Ксавьер увидел меня, я понял, что что-то в нём изменилось. Я это изменил. Нет, он конечно, молча ушёл в комнату и вернулся с шейным платком. И молча стал завязывать его на моей шее, отвернув за подбородок лицо. Но я все равно обернулся к нему и улыбался, пока он возился с этим платком, расправляя складки. И я, и он знали — что под ним. Это никуда не делось. Хоть десять галстуков завязывай. Поэтому я улыбнулся и сказал:       — Ты знаешь вообще, насколько ты красивый?       — Слабая попытка, Джейден.       — Нет, правда. Тебе ведь наверняка раньше тоже говорили.       — Тай. По сорок раз на дню.       — Точно. Я и забыл, что вы же с ним в одной комнате жили в колледже. Как так получилось, что у вас ну… ничего не было?       — Джейден. Прекрати. Я не трахаю всех подряд просто потому, что есть такая возможность.       — А кого?       — Не твоё дело. Ты готов. Идём. На дорожке я догнал его, подстроившись к ритму шагов, но не стал продолжать разговор. Знал, что он настраивается. Заговорил он сам, словно нащупал это в своих мыслях, выудил и положил передо мной:       — Спасибо, что не сбежал сегодня.       — Сбежал? Ты имеешь в виду, после того, как ты выбросил меня из комнаты? Он мимолетно поморщился, словно слово «выбросил» — ему не понравилось. Мне тоже. Но ведь так и было?       — Так ты за этим зашёл? Убедиться, что я не сбежал? Я хотел, если честно.       — Это было бы нормально. Возможно, даже слишком нормальная реакция для тебя, — он фыркнул.       — Потому, что я должен был испугаться? Ксавьер остановился и посмотрел странно удивленным взглядом. Или просто странным.       — Потому, Джейден, что ты предложил мне себя и получил отказ. Нормально, что люди хотят избежать неловкой ситуации в дальнейшем. Или обижаются. И они сбегают.       — Это не было отказом, — я прижал пальцы к засосу на шее. — Ну или не совсем. Ты просто испугался, так ведь? И вообще, тебе-то откуда знать, как ведут себя люди, получившие отказ. Не думаю, что тебе отказывают.       — Хватит болтать глупости, — он снова нахмурился. — Ты решил, что влюблен в меня. Мы просто подождём когда это пройдёт. И останемся друзьями.       — Я знаю, что влюблен в тебя. И знаю, что нравлюсь тебе.       — Ты просто одинок. И влюбленность — следующая ступень в пирамиде твоих психических потребностей. Это не любовь, Джейден. Просто тоска по любви. Страх остаться одиноким.       — Тогда я мог бы выбрать кого-то другого. Кого угодно. Тая, например.       — Но выбрал меня. Потому что я красивый, — саркастически повторил он мою реплику. — И потому, что рядом со мной ты чувствуешь себя в безопасности.       — Ты меня чуть со второго этажа не выкинул! И где же тут безопасность?       — Но не выкинул. Тай не вызывает в тебе уверенности и безопасности из-за провоцирующего поведения и длинной череды краткосрочных любовных связей.       — Ты эту гипотезу выстроил в голове у себя пока в душе был? Или когда целовал меня?       — Не имеет значения. Это очевидно.       — И что же? Какая разница как возникла любовь, если она уже есть?       — Джейден, есть разница. В одном случае ты любишь человека. В другом — само состояние своей влюбленности. Это очень большая разница.       — И к какой категории относится то, что ты испытываешь ко мне? — мы уже почти вплотную подошли к крыльцу, так что я понимал, что разговора осталось всего на пару вопросов и приберег этот, хотел оставить за собой последнее слово.       — К тебе? По большей части ты меня бесишь. Ты проблема, Джейден. И меня это очень бесит.       — По большей части, — я кивнул, подталкивая диалог в нужную мне сторону. Просто не ожидал того ответа, который получу. — А что насчёт всей остальной части? О чём ты думаешь в этой части? Он легко обогнал меня по ступенькам, открывая дверь, с почти издевательской галантностью, чуть поклонился. Его губы коснулись моего уха, и я больше почувствовал, чем услышал ответ:       — А во всей остальной части, Джейден, я думаю, как отсосу тебе. Я просто одеревенел. И весь завтрак провёл деревянным и неловким, просто невыносимо краснея всякий раз, как ко мне обращался всё равно кто. А ему хоть бы что. Вёл себя абсолютно как обычно: учтиво, насмешливо, отстраненно-вежливо. Я просто поверить не мог. У меня пока мысли так далеко не заходили. Никогда. Вообще ни разу. Я целовался-то по-настоящему сегодня в первый раз. Чёрт. Что ж. Этот раунд он явно выиграл.