Хочу, чтобы ты остался

5

Дом, где жили Йен с семьёй оказался небольшим уютным коттеджем, наполненным приятным запахом еды, шумными детскими воплями, взрослыми голосами и звоном посуды. Он казался по-домашнему тёплым, уютным. Именно таким я представлял себе дом, в котором живёт счастливая семья. Здесь всего двое детей, но шума от них хватило бы на пятерых. Они выносятся наперегонки в узкий коридорчик и Ксавьер присаживается, ловя шустрых пятилеток. Мальчишки бесстрашно и восторженно виснут на нём, обнимая. Возбуждённо-радостно лепечут наперебой о чем-то своем. Я вижу только его спину, перечеркнутую детскими ручками. Слышу, как он с ними говорит вполголоса, подбадривая продолжать. Из кухни навстречу голосам, выходит высокий тяжелый мужчина, возраста и комплекции Джимбо. Я вижу его крупные, шершавые даже на вид, руки, руки рабочего. Рефлекторно вздрагиваю и отступаю на полшага. Ксавьер не видит меня, но вполголоса произносит:       — Это Арт. Он — друг. Как собаке. И, как собака, я послушно замираю, тревожно следя за незнакомцем. Его суровое лицо озаряется приветливой улыбкой:       — Волк! Неужели соскучился? Он шагает нам навстречу, раскрыв медвежьи объятия. Ксавьер поднимается: на нем по-прежнему висит один из детей, второго он держит за руку. Арт коротко обнимает его, хлопает по плечу. Только потом смотрит на меня и я вижу, какой теплый у него взгляд, глаза утопают в лучиках морщинок. Этот человек часто улыбается. И улыбается хорошо. Я протягиваю ему ладонь:       — Джейден.       — Арт, рад знакомству, — он чуть сжимает мою руку. — Йен рассказывал, что ты присматриваешь за младшей?       — Да. За Тэмми.       — А это — мои внуки. Кайл и Майки, — машет в сторону гостиной, где уже скрылись дети и мой спутник. — Крестники Ксавьера.       — Крестники?       — Ну, по нему, конечно не скажешь, что он религиозен. Зато крестный отличный. Мы идём в кухню, где Йен и Мередит выставляют приборы на деревянный стол. Мне хорошо здесь: запах домашней еды, дерева, прогретого солнцем. Спокойный счастливый хаос. Хозяева коттеджа здороваются со мной, распрашивают как прошла ночь. Кажется, я отвечаю, улыбаюсь им. Взгляд скользит по кухонным занавескам, полотенцам в цветочек, по кухонной утвари, по влажным, только что помытым, разделочным доскам. По искрам брызг в глубокой каменной раковине. Арт и Мередит что-то говорят мне, но я не слышу. Или слышу, но не понимаю. Думаю о том, знали ли они о той, старой, конюшне. Что они сделали, если догадывались. Ксавьеру было шесть, мог ли он тогда скрыть это от взрослого мужчины, которым был Арт? Вряд ли. Жил ли Арт в замке в то время? Если Йен старше и его отец — Этьен Блэкхёрст, да, жил. Они все всегда были здесь. И в новый год тоже. Они всё видели. Не могли не видеть. Горечь комом застревает в горле. Уютная кухня превращается в издевку. В фальшивку. Я поднимаю взгляд на Арта, и его улыбка медленно изменяется. Гаснет. Становится виноватой. Морщинок вокруг глаз больше нет. Светлые, чуть выцветшие, глаза на суровом обветренном лице — становятся печальными. Это Арт научил его драться. Автомеханик опускает кудлатую рано поседевшую голову. Он тоже понял. Он чувствует вину. Я пытаюсь представить себе этот замок год, пять, десять лет назад. Пытаюсь представить Ксавьера. Каким он был? Улыбался? Был мрачен? Сколько ему было, когда он вытравил эмоции? Когда надел маску равнодушия. Ищу внутри себя вопрос. Правильный вопрос, который я должен задать Арту до того, как Ксавьер и дети присоединятся к нам. Но я не знаю, какой из них правильный: знал ли ты? Почему ты, взрослый сильный мужчина, ничего не предпринял? Ответ я уже слышал. Ответ, голосом Ксавьера, вторит моя память: «не забывай, кем был мой отец». И я задаю другой вопрос:       — Когда он перестал быть счастливым? Арт подходит ближе ко мне, выступая за пределы счастливого круга своей семьи. Отводит глаза в сторону, словно ищет ответ в прожилках сосновой столешницы.       — Ему было девять. Белла уехала, а потом Йен привел его и попросил научить Ксавьера драться.       — Почему ты ничего не сделал? Он молчит. Потом смотрит на меня.       — Ксавьер ничего не сказал, а я не стал допытываться. У меня был Йен. Я не хотел потерять своего сына, спасая чужого. Теперь молчу я. Слова, которые я не произнесу, кислотой жгут мне губы: «Они оба — дети Этьена». Наклоняю голову и вижу, что Йен, Мередит и Ксавьер уже сидят за столом. Темноволосые мальчики — ровесники Тэмми — тоже со взрослыми. Они сидят между Мередит и Ксавьером. Кажется, что все пятеро поглощены своей, отдельной, беседой. Однако взгляд Ксавьера, цепкий, колючий, злой — ввинчивается в моё лицо. Предупреждает. Так что я обхожу Арта и сажусь напротив. Я стараюсь держать себя в руках. Закусываю губу, сосредотачивая внимание на мгновенной вспышке боли. Еда выглядит безупречно аппетитно и красиво. На вкус — она как пепел и зола. Неблагая земля. Так сказал Ксавьер. Большая часть его порции досталась Кайлу и Майки, близнецам. Наверное, под шум беседы, он рассчитывал, что никто не заметит. Я заметил. Обратно мы идём молча. Я не говорю ему о еде. Он не говорит о том, что я наговорил Арту. И о том, чего не сказал. Подходим к флигелю с обратной стороны — там тоже не нужен ключ. Ему нечего открывать. Заколдованный дом. Проклятые дети Эйлпа. Темноволосый подросток-призрак среди деревьев, которым ещё только предстоит вырасти. Одной рукой отец даёт ему всё. Другой — всё забирает. Можно учиться ездить верхом. Можно плавать на яхте. Можно летать на самолете. Нельзя закрывать двери. Нельзя говорить. Нельзя бояться. Нельзя ослушаться. Нельзя быть. Я почти что вижу его на заднем крыльце. Девятилетнего мальчика, оставшегося в пустом доме. Изгнанный из замка отца. Лишенный наследства. Лишенный права на жизнь. Через секунду, сквозь видение проходит настоящий — живой — Ксавьер. Сильный, прекрасный, как молодой бог. С душой разорванной и кровоточащей, но всё ещё горящей. Тай говорил, что мы прошли через ад, хотя у каждого он был свой. Теперь я знаю, что тот, кто проходит через ад — всегда будет помнить дорогу, по которой вернулся. И что он будет узнавать таких же, кто всё ещё идет по ней, охваченный языками пламени. Я останавливаюсь на крыльце и протягиваю руку к Ксавьеру. Беру у него зажжённую сигарету. Щелчок зажигалки на мгновение вырывает лицо из когтей поздних сумерек. Гротескно и преувеличенно четко очерчивая острый профиль. Бросая тени под выступающие скулы. Тогда я спрашиваю:       — Что случилось, когда уехала Белла? Ксавьер медлит с ответом. Глубокая затяжка сжирает сигарету на треть. Он медленно выдыхает горький дым как дракон. Едкий туман скрывает его лицо.       — Тьерри. Случился Тьерри. Секретарь моего отца. Белла была единственной, кто стоял между ним и мною. В тот день, когда она уехала, он пришел вечером. И не уходил до рассвета. И на следующую ночь — тоже. И на следующую за ней. В те, первые часы, я понял, что розга — это не наказание. Это только физическая боль. На следующую ночь я разучился кричать и бояться. Я смотрю на его руки. Хочу увидеть, что они дрожат, что тлеющий костер сигареты пляшет между средним и указательным пальцами. Его руки неподвижны, словно из камня. В голосе нет следов боли. Нет ярости. Это голос статуи или куклы.       — Поэтому я сбежал, Джейден. Это было глупо. Импульсивно. Но я должен был хотя бы попытаться. Его сигарета гаснет, прижатая к металлическому блюдцу пепельницы на перилах. Ксавьер уходит в пустой темный дом. Я остаюсь один в тишине наступившей ночи. В молчании поместья вокруг меня. Я больше не могу обманывать себя, не могу больше верить в то, что Алексис пугает меня или безразлична мне. Не могу отгораживаться от неё словами о страхе за Тэмми. Я ненавижу её. Недоступную. Неведомую. Неизвестную. Принцессу в костяной башне. Дракона, который притворяется принцессой, раз за разом бросая брата на свой алтарь. В доме открывается и закрывается входная дверь. Я знаю, что он ушёл и не вернётся в эту ночь тоже. Завтра мы позавтракаем в доме Йена и вернёмся в Хармони Хилл, оставим эту историю и эти слова здесь — в выжженных, сгоревших дотла, костях неблагой земли. Я иду в пустой темный дом и зажигаю свет на первом этаже. Поднимаюсь в спальню Беллы, где на туалетном столике лежат её книги с пометками на полях. Встаю под холодный душ, забивая ледяными ожогами боль, слёзы и растерянность. Переодеваюсь в пижаму, взятую у него, спускаюсь в холл с подушкой и пледом. Босыми ступнями я чувствую прохладу пола и адский огонь. Я иду за ним сквозь ад. Сворачиваюсь в гнезде пледа, закрываю глаза.