Дима дышит натужно, нервно и почти надрывно, сопровождая шумные вздохи краткими вскриками (со стороны — как большая чёрная Птица, попавшая в клетку из человеческих рук). Худыми длинными пальцами, дергающимися в такт порывам, он вцепляется в чужой пиджак, тянет его, растягивает по плечам — и в конце, когда руки достигают ворота в желании вернуться на вершину, выгибается по всем шейно-спинным фронтам, издавая ещё и хруст ленты позвонков. Дима такой податливый, но закрытый: так не хочется делиться духовным началом, что тело от противоречий само напрягает мышцы.
Внутри Матвеева целая бездна — и безграничное тепло без КПД. Полезного в его духовной черноте ничего нет.
Дима выпаливает слабый и рваный стон, когда на него, такого физически беззащитного, смотрят в открытую. Будь его воля — спрятался бы в трещащем по швам пиджаке напротив, но чувствует: всё ещё держат на расстоянии. Горячие, пылающие нововведенной болью, лопатки контрастирующе елозят по остывшей поверхности кухонного стола. Косточки (все острые рёбра и позвонки, изящно выглядывающие из-под тонкого слоя бледной кожи) неловко, не в едином хоре стучат по дереву — а голос чернокнижника стучит, с тревогой бьёт по стенам, отскакивая в разные стороны и оглушая обоих.
Внутри всё-таки бездна — но податливое тело — его, чёрт возьми, податливое тело — принимает внимание со стороны.
Ничего святого, блять, ну Матвеев.
Дима упускает момент, когда начинает умолять о чём-то большем прямо сейчас, прямо в чужие губы. Он почти срывается на закат глаз и чистую истерику, почти дергает куда-то вниз, к себе поближе, почти останавливает на полпути, но его вовремя перехватывают за татуировки на шее, вовремя цепляют за тонкие запястья и валят на бок, перекрывая все доступы. Матвеев думает, что так намного удобнее — хотя бы не видно, с какой нежностью и заботой смотрят, пытаясь причинить побольше жжения в теле.
По его же просьбе.
Блять.
Дима задыхается — сам не понимает, от чего конкретно: от руки на шее или от накрывающего экстаза, — и невольно хныкает, стараясь спрятать этот уничижительный звук в излюбленном лакированном дереве. Хочется казаться сильнее и выносливее, чем есть.
Вздрагивает и излишне пошло выстанывает имя, когда понимает: его начинают жалеть день за днём. Его не вдавливают во все поверхности квартиры в порыве страсти, его не кусают до недельных синяков и отметин на самых видных местах. Его не душат до полусознания и его не дерут, как дешёвую проститутку с трассы.
И сейчас эта жалость достигает пика, когда внутри него начинают замедляться, а через минуту вообще останавливаются, не заканчивая дело ни сверху, ни снизу.
Диме стыдно за себя и за собственное нетерпение: опять испортил.
— Мне не больно, честно.
У него выходит упасть обратно на спину, хотя руки всё ещё в мёртвой хватке слева от костлявых плеч. Дима кривит лицо в слабом наслаждении, ухватывая мимолетную боль в мышцах правой руки (похоже, потянул окончательно), и устремляет разочарованный взгляд смольных глаз прямо вверх. В глаза напротив. Такие же тёмные, но они с надеждой. И надёжные.
— Тебе правда доставляет удовольствие боль испытывать?
Дима вздрагивает (и следом начинает мелко дрожать), когда приходится сконцентрироваться на голосе и когда получается осознать вопрос полностью. Он едва ли не выпадает из реальности после такого, но по большей части заливается краской по самые ключицы и кончики ушей.
Снова прячется и наклоняет голову так, что лицо закрывается волосами. Меньше шансов, что с такого замкнутого него будет большой спрос.
Матвеев слышит глубокий и тяжёлый вздох сверху — и это сигнал окончательный. Он знает: сейчас это всё за пару минут закончится, они разойдутся по комнатам — а на утро можно забыть обо всём и снова радоваться привычной жестокости.
По его же просьбе.
Блять, да, это доставляет удовольствие.
— Спрошу попроще (
Дима слышит это как: «на твоём молодёжном ёмком языке»): вкатывает страдать?
Матвеев невольно мельтешит по столу, переходит на крупную дрожь и нервно выдыхает. Этот повтор — хоть и другой фразой — является чем-то новым между ними. Раньше Диму никогда не спрашивали по два раза — с него, забитого и загнанного в свои чёрного золота рамки, спроса всё-таки никакого.
Чернокнижник не замечает, когда из глубины души вырывается ещё один подозрительный всхлип — уже реально уничижительный, не страстный. Думает, что он слаб — даже для слов. Для слов любимого человека.
Что-то щёлкает внутри — и в черепной коробке отдаётся хрустом плеча, — и Дима качает головой в знак согласия. Очень быстро, неловко, почти надрывно — переходя в телесную встряску.
Но его держат крепко: и за руки, и за шею. Точно не получится устроить спектакль.
Матвеев через пару секунд чувствует, как рука поперёк шеи резко сжимается (и на запястьях, судя по внушительным покалываниям в пальцах) и постепенно перекрывает ему воздух. Он вновь издаёт удовлетворительный стон, выгибается в спине и успокаивается физически.
И, кажется, наконец-то с ним возятся так же, как в начале: с нежностью душат, оставляют синяки (на запястьях точно останутся — даже едва заметные); только не кусают на протяжении всего процесса — прекратили на первых минутах.
По его же просьбе.
Дима отказался от этого в нежелании чувствовать больше сладких поцелуев на плечах, чем жестких впиваний зубами до мяса.
Но Дима не знал, что лучше иногда нежиться и ласкаться, чем сейчас чувствовать и физическую, и моральную боль одновременно.
Чернокнижник вскрикивает — слишком громко, слишком истерично, на несколько тонов выше, — когда чувствует резкий — чрезмерно резкий даже для него — толчок внутри. Ещё и ещё, больше толчков — внезапных и рваных, от которых голос сам подскакивает и бедра до онемения сжимают мужские бока, а всё тело до темноты в глазах выгибается. Ещё и ещё, больше перебираний пальцами по горлу в поисках нужных новых точек для удушения, чтобы в ближайший месяц не прикасаться к любой части шеи. Ещё и ещё, больше размер бездны между ними и внутри каждого.
Завтра утром всё будет болеть — опять, — но Дима не просит прекратить издеваться над ним.
Завтра невозможно будет спокойно дышать, не захрипев от тяжести, или в принципе без слёз сидеть, невозможно будет без шипения и зажмуриваний двигать кистями рук — но Дима кричит лишь чужое имя, задыхаясь и от рук, и от экстаза.
Дима, блять, завтра будет выть вдвойне громче, но это невозможно необходимо.
Матвеева разрывает эта грубость после эмоциональной встряски — но больше изнутри убивает недосказанность. Всё это не просто так и не просто.
***
— Кость, нам надо договорить.
Уставший и дрожащий плечами и коленками (то ли от страха, то ли от продолжающегося экстаза), Дима прячет своё худое по-женски тело в пиджаке партнёра. В таком виде чернокнижник приравнивается к совершенно уничтоженному существу.
Слабая хватка за один из рукавов позволяет всему элементу одежды не пасть насовсем, но с другого — не с того, над которым держат, — плеча худой отпечаток всё же мажется. Дима кривит лицо, поднимая вторую руку (едва шевеля как всей кистью, так и пальцами отдельно) и повторно накидывая на себя украденную защиту. Знает, что по итогу опять слетит — перед Гецати прятаться не вариант.
Он всё видит — и молчит.
Константин курит в балконное окно, хотя на сам балкон не заходит: пол охладел до невозможного да и в одних брюках в целом нетепло стоять там. Дима знает, что мужчина не любит холод.
Но мужчина любит Матвеева — и терпит его внутренний холод точечно.
Сегодня не выдержал, не совладал с эмоциями.
— Ты же знаешь: это просто игра. Мне нравится играть со
своей смертью.
Дима наблюдает, как Гецати вздрагивает на последнем слове, и дёргается в ответ в знак согласия. Это всё ненормально — понимают оба.
Где-то в отблесках фонарей красной точкой мерцает видимый конец сигареты. Как надежда на успокоение души.
— Я доверяю тебе в этой игре.
Мужчина тушит последний лучик о серость пепельницы и закрывает окно излишне громко. Матвеев даже зажмуривается и прячет лицо в онемевших от стылости (и усталости) руках. Он весь сокрыт за рядами татуировок — и это сейчас защищает от молний взгляда сильнее, чем всё-таки скатившийся с плеч пиджак. Пуговицы противно звякают о пол, пропуская глухой звон вглубь квартиры.
Последнее, что Дима видит перед уходом во тьму, — это равнодушный (ему так кажется) взгляд и напускную улыбку.
Спасибо.
Константин — Костя, родной и близкий Костя (без умилительных прозвищ, к сожалению; Матвеев не позволил себе перейти на подобный уровень неуважения к важному в его жизни медиуму) — липким звуком паркета двигается к нему, а по ковру вообще бесшумно, как кот, перемещается. Дима не раз считал шаги от балкона до дверного проёма, но сейчас, напуганный своей же беспомощностью, сбивается и путается в цифрах, сжимаясь сильнее. Всё тело ноет от изнеможения, особенно руки и тазовая часть, — но Матвеев сглатывает болезненный стон и отчаянно всхлипывает. Не плачет, но очень хочется.
— Я доверяю тебе.
За своим поражением из трёх слов Дима почти упускает тихое признание мужчины, но стены помогают опомниться. Стены гулко отражают падающие в бездну сознания слова:
—
Я люблю тебя, Бесёнок.
Чернокнижника пробивает окончательно — до того, что он чуть ли не валится на колени в немом поклонении своему богу, но его вовремя хватают под рёбра, прижимают к голой груди и заставляют спрятать лицо в изгибах плеча. Дима чувствует, как разница в росте (и в размерах тела) значительно сказывается на их объятиях, потому что он буквально птичка в клетке. Но в клетке благоустроеной, любимой.
Дима никогда не променял бы эту тёплую клетку на бесконечное удовлетворение своих сексуальных демонов.
Если Константин выходит из себя, не терпя наблюдать сладостную болезненность при интимном процессе, то Дима рано или поздно постарается — честно, он будет пытаться — усмирить жестоких к физическому сосуду сущностей.
Ни одна бесовщина никогда не встанет на ступень выше, чем Гецати со своими утренними нежностями.
У Димы так и не получается выдавить из себя признание в ответ, но то, как он через резкие прострелы в запястьях и пальцах умудряется вцепиться в чужие лопатки, восхищает, а следом и убеждает во взаимности. Мужчина громко улыбается и — как и всегда, в принципе — прячет мальчика от целого мира.
***
С приходом настоящих — не табачных — солнечных лучей Дима просыпается и осознаёт, что ничего не помнит, кроме темноты.
Темноты и физическо-словесной заботы, которая защитила его от очередного сумасшествия, приносимого демонами.
Дима не открывает глаза, но открывает своё сознание этому миру и едва слышно произносит в тишину: «
Спасибо». Он знает, что медиум не дремлет, дожидаясь его из царства снов.
Матвеев чувствует, как его пальцы мягко охвачены чужим теплом (татуированные, по-женски маленькие кисти почти невесомо спрятаны за чистыми, не тронутыми никакими иглами, — и подобный контраст убивает и вдохновляет каждый раз) и после благодарности постепенно окутываются слабым жаром, и от этого он всё больше расслабляется, прижимаясь лентой угловатых позвонков к широкой груди. Разгорячённая кожа ниже копчика уже не так трепещет дрожью и ноющей тягой — и даже ей он чувствует близость между ними, не боясь ощутить новый прилив изнеможения.
Дима знает: ещё немного отоспится — и потом всё вернётся на прежнее место. Жизнь вновь потечёт той же дорогой, но теперь в этой квартире река не будет пытаться потопить двухместную лодку: она, наоборот, поможет им найти счастливый берег. Разве ли не прекрасен тот факт, что у них в распоряжении будет целый любовный берег? Матвеев невольно тянет улыбку, обнажая и душу и зубки, — перспектива внезапно уехать на море ему действительно нравится.
Дима знает: всё будет хорошо, правда будет.
И, на подкорке мозга выводясь, это «хорошо» помогут достигнуть всего четыре слова с одной стороны и одно слово-действие с другой:
Я люблю тебя, Бесёнок.
Спасибо — и лёгкое сжатие чужой ладони.
