Затмение третьего солнца

Алистер наблюдает за ним украдкой. Боль в руке не стихла до конца, но притупилась. От воды воротило, о еде даже думать не хотелось, поэтому он нашел занятие получше — наблюдение. Жертва его наблюдений сидела поодаль, и, честно сказать, это вызывало все больше вопросов. Неужели у Главы Совета совсем нет других дел, кроме как сторожить его, носить ему воду, еду, да развлекать иногда парой коротких фраз (примерно раз в три часа по два слова)? Кхаротт сидел на даже выглядящим неудобно больничном стуле и читал один за другим пыльные старые книги, страницы которых выцвели до желтизны и, казалось, вот-вот осыпятся песком под его пальцами. Но не осыпались. Вот так, наблюдая за ним с такого небольшого расстояния и так долго впервые, Алистер узнает, что у нормального человека Глава Совета скорее бы вызывал острое чувство зловещей долины. Дышал Кхаротт редко, и, кажется, это было скорее привычкой, чем реальной необходимостью. Если присмотреться, видно, что небольшие пластины ногтей выходят из пальцев, лишенных кутикулы, руки — до мраморного идеальные, как из гипса отлитые. А еще он не моргает. Только если позвать, попросив воды, или, к примеру, пошевелиться в полной тишине неожиданно активно — это Алистер узнал, пытаясь поставить тарелку с потенциальным обедом, который он не смог съесть, на тумбочку. Рука все еще работала плохо, и из негнущихся пальцев тарелка выскользнула, упала, но не разбилась — резкая попытка поймать ее до падения отвлекла Кхаротта от чтения, и тарелка замерла на миг — а после с глухим стуком керамики о камень встала на пол, повинуясь неозвученному заклинанию. Алистер поднял взгляд — и поймал чужой, белый, серьезный, неживой. Потом Кхаротт моргнул, и оцепенение спало. — Рука болит? — Прошу прощения-… Говорят они практически одновременно. Алистер умирает от неловкости, которая враз обожгла лицо, и сжимает машинально в пальцах одеяло, а виноватая улыбка к губам как приклеенная ложится. — Нет, просто… Не гнется. Закостенела. Не могу пока размять, кажется все время, что не так двинешься — и боль вернется, — он не говорит о том, что она не уходит, и он имеет ввиду скорее интенсивность. Воспоминания были смазаны, всплывали урывками, но он помнит черный океан, волнами расходящийся вокруг него, и такой силы боль, какую, наверное, не испытывал никогда. И рука помнит. И тело. Кхаротт кивает понимающе, и наконец-то хоть как-то шевелится — выпрямляется, поднимается со стула. Тот даже не скрипит. — Я передам врачам. Мне нужно отойти. После — поговорим. Все еще чувствующий, как его отрезало, отсекло от мира, Алистер продолжает улыбаться, хотя улыбка становится натянутее. — Конечно. Кхаротт кивает снова — и направляется к выходу. Алистер вдруг остро чувствует магию вокруг — не первый раз с силой Главы Совета сталкивается. Только если до этого он видел, как Кхаротт ставит барьер перед ним, то сейчас… Белыми искрами в синих сумерках палаты рассыпается магия, расходится лучами, и сходится под самым потолком. Заклинание барьера трудно не узнать, несмотря на то, что озвучивать его Кхаротту тоже не нужно. Когда закрывается дверь, Алистер, привставший было, падает обратно на постель, укладывается осторожно, баюкая руку. Дураком Алистер не был. Отдельная палата, больше похожая на изолированную камеру, врачей к нему не пускали, с ним неустанно сидел Глава Совета всей Цитадели, отложив все возможные дела и встречи, и выполнял предписания лекарей, о судьбе брата Кхаротт молчал, ограничившись кратким «все в рамках нормы», а еще так и вбрасывал иногда украдкой. «Вспомнил что-то?». Возвращения с Границы чародей практически не помнил, но пока что оставалось только одно — что-то, видимо, он вытворил. Что-то, что поставило под сомнение безопасность окружающих. Возможно, он заразный?.. Алистер с отвращением бросил взгляд на руку. Потемневшие ногтевые пластины напоминали ему запекшуюся под ними кровь, но боли не было, да и чернота всего узора, увившего руку, едва ли напоминала о ней. Чернее угля, чернее ночи. Будто бы свет поглощает. Но хотя бы полосы уже не двигаются толком — еле заметно перетекают, как облака, плывущие по небу в безветренный день, но не более. Мерзость. Какая же мерзость. Одна только мысль о том, что это может быть заразным, и что он мог принести такую же боль, как на Границе, кому-то по дороге сюда, вызывает острое желание избавиться от руки немедленно. Но вместо этого чародей подтягивает тонкое одеяло ближе, стягивает другой рукой очки и утыкается лицом в подушку. Когда Кхаротт возвращается, Алистера практически сморил сон, но, едва услышав звук открывающейся двери и чужие шаги, он подтягивается на постели, садясь. Опирается спиной о подушку. Господин Янке выглядит мрачным — куда мрачнее, чем уходил, и это в принципе первые эмоции, которые читаются на его беспристрастном лице за последние сутки. — Твой брат старательно пытается продолжать учинять проблемы, — обтекаемо сообщает он, возвращаясь на стул. Он не злится — но тон у него уставший и ровный, ни грамма мягкости. Алистер хмурится, шарит рядом рукой, ищет очки. — Астерия? Что с ним? Он в порядке? — тут же цепляется он за фразу, и, стоит зрению проясниться, видит чужое выражение лица уже более подробное. Кхаротт не просто мрачен — в изломе губ и изгибе бровей читается озадаченность. Таким Главу Совета Алистер не видел ни разу, а ведь по каким только поводам он не попадал на выговор к нему за последний год. — Вы видели его? — «Ты», — машинально поправляет божество. — Да, все верно… Видел. Тяжелый вздох настолько явно выражает его эмоции, что Алистер молчит, ждет пояснения. — Прибежал с техникой, требует взять кровь и ткани на анализ. Мы его пустили в общую палату, где ты лежал. Говорит, энергия, которую ты впитал на Границе… — несмотря на то, что по направлению белых глаз Кхаротта невозможно сказать, на что именно он смотрит, Алистер явно чувствует, как его взгляд падает на руку. — Схожа с радиацией. Хочет узнать, почему ты еще не умер. Алистер не знает, за какое из слов цепляться. Отчего-то все внутри обрывается. Он, выросший среди смертных, больше человек, чем чародей, прекрасно знал, чем чревато это слово. Но вместо всех крутящихся на языке вопросов о собственном состоянии он спрашивает. — Я лежал в другой палате? Никого не успел заразить? Или… облучить? В тоне его столько отвратительно-доброй надежды, что Кхаротт смотрит ему прямо в лицо. Молчит. Алистер не уточняет дальше и не переспрашивает. Страшно услышать согласие. Поэтому Кхаротт, закинув ногу на ногу, меняет тему. — Зато он внес немного ясности о том, с чем именно мы имеем дело. Но давай для начала я расскажу тебе о том, за кем именно вы двое направились на Границу миров. Ложись, твоей регенерации пока недостаточно, чтобы справится с тем, что сейчас находится в твоем теле, но тот факт, что ты не умер на месте, дает мне надежду, что мы… сможем избежать часть последствий. Чувствующий только глубоко задавленный ужас, затронутый чужим рассказом, и привычную ломоту во всем теле, Алистер снова ложится — и снова так, чтобы не тревожить руку, обнимает ее, прижав сжатую в кулак ладонь к груди. На Кхаротта смотрит выжидающе — вся сонливость спала, как и не было. Зато начинала болеть голова. Когда Кхаротт понимает на него взгляд, Алистер еле заметно дергает уголком рта. Могла бы быть очередная виноватая улыбка, но сил на нее уже нет. Да и не хочется. — Знаешь, что мы такое, Алистер? — поинтересовался вдруг Кхаротт, поймав его взгляд. Откинулся на спинку стула, скрестил еще и руки на груди. Так и застыл — снова мраморный страж. Алистер чуть удивленно выгнул бровь. — Это проверка на адекватность или знание истории? Я думал, вам-… тебе. Тебе показывали мой табель успеваемости. Кхаротт качает головой. — Нет, я вполне себе серьезно. Что ты слышал или читал о дизастерах? Богах вроде меня. — Вы — отверженные дети великой богини Аст. В древние времена ради подпитки чужой энергией и собственного развлечения заключали сделки с людьми, и жили среди нас в огромном количестве, — Алистер задумался. — Кажется, так нас учил господин Кастер, преподаватель богословия в училище. — Ох уж мне эти богословы, — это могло бы быть сказано с улыбкой, но за все время службы при Цитадели Алистер не видел ни открытой улыбки, ни шутки от господина Янке. Возможно, он так шутил — но читалось это скорее упреком. — Чем же тебе не угодили богословы? — спрашивает Алистер. «Тебе» все еще резало собственный слух, а на язык ложилось неохотно, но, рассматривая в голубых сумерках чужое нездорово-бледное лицо, Алистер подумал о том, что не хочется снова вынуждать Кхаротта делать замечание. Не сейчас. И сил не так уж много. — Это, юный Алистер, не только моя проблема, но и всех дизастеров. Слышали эту печальную историю, которую рассказывают в древних писаниях? «Милостивая Аст явилась из звёзд, прекрасная как луна и безжалостная как солнце, ей было одиноко на земле, и она создала первых своих детей из пойманных ею солнечных лучей, но их гордыня и жестокость между собой разозлили ее, и она отреклась от них, потом поймала лунный свет, что является ослабевшим отраженным от луны светом солнца, и создала вас, чародеев и смертных, заселив вами весь земной шар. А потом обстоятельства заставили ее покинуть землю, но перед этим она все-таки пришла к своим отверженным детям и попросила их следить за вами и оберегать вас, так как вы были намного слабее и ничтожнее, но, конечно же, жестокая натура дизастеров извратила ее приказ, и мы захватили силы природы и эфира, стали называть себя Богами и принуждать вас к сделкам и служению.» Должно быть, ты слышал эту версию, не так ли? — голос у Кхаротта вопреки словам мягкий и спокойный. Алистер, придерживающий здоровой рукой проклятую, кивает. — Да, я слышал что-то подобное. Но никогда не уделял этому много внимания, — вдруг признаётся. Отчего-то ему казалось, что разговор, который начал Кхаротт, из тех, что не должен выйти за пределы этой палаты. На откровение хотелось платить откровением. — Меня интересовали боги, но не их происхождение, а их деяния на земле. А об этом, к сожалению, так мало пишут. Божество смотрит на него, точно впервые видит, внимательно, но мягко. — Такой вздор и абсурд. Некоторые из моих сородичей злились столетиями, когда впервые услышали вашу человечью интерпретацию. Не скрою… Я тогда был одним из них. На самом деле все было совсем иначе. Хочешь невеселую сказку? — сил на вопросы нет, но их так много! Алистер моргает, кивает несколько раз — хочет. Конечно же, хочет. Перед ним было одно из древнейших существ этого мира, божество, которому он бы принес присягу на верность без единого сомнения. Он бы выслушал от Кхаротта… Наверное, что угодно. — Тогда слушай. Аст действительно пришла из бескрайних звёздных пространств, но вело ее не одиночество, а банальная… такая человеческая скука. Ходили слухи, что помимо Аст есть довольно-таки много подобных ей существ, Древних божеств, но люди в большинстве своем даже не слышали о них, а нашим сородичам Аст рассказывала слишком мало. Я помню, что… — на миг в голосе Кхаротта слышно что-то такое, что бьет наотмашь. Аж за ребрами щемит, так глубока его тоска, и в то же время так светлы воспоминания. Алистер даже дышать боится — насколько же эти воспоминания древние. — Она создала нас в качестве эксперимента, и была очень нами довольна. Принято говорить, что мы сразу были жестокими и пытались сожрать друг друга, но мы… Наш вид никогда не был плохим. Мы были совершенством, казалось мне тогда. А кажется, что, скорее, были… разными. Как и люди, в общем-то, разве не так? Кхаротт вновь покачал головой, а Алистер двинуться не решался, слушая рассказ, за который, возможно, ему однажды придётся дорого заплатить. Сколько человек вообще слышали от господина Янке об этом? Отец? Мать? Кто еще? — Нас было много. Довольно-таки быстро появились приближенные к матери и те, кому познание мира в одиночку было гораздо интереснее. Инакомыслие порицается почти в любом обществе, Алистер, но когда инакомыслие подвергает сомнению абсолютную власть Матери-Богини, его стараются искоренять особо рьяно. Дело… дело дошло до того, что один из нас, дизастер, чьего имени мы стараемся не помнить, и чьё лицо мы никогда не забудем, пытаясь доказать свободу над своими решениями перед лицом матери, убил себя. Мать это так потрясло, что всех инакомыслящих, всех, кто не соответствовал идеалу, который она установила, она назвала чудовищами, отрекшимися от правильного пути, а тех, кто остался подле неё, следовал шаг в шаг за ней, она заставила забыть о своем предназначении, изменила их природу, лишив совершенства, желая, чтобы те не повторили наших ошибок. Так появились люди. Она ушла обратно к звёздам, прокляв нас, ничего не понимающих, и оставила вас, недоработанных, почти лишенных сил нелепых смертных, на произвол судьбы. И мы, разумеется… Пытались помочь, черпали из вашей веры в нас силы, научились искать энергию не только в останках магии нашей Матери, но и в мире, который она создала. Вот только даже в нем энергия не бесконечна, поэтому сейчас многие из нас предпочитают жить в божественном чертоге, в небесном пределе. А чародеи с годами вырождаются. Именно так появились простые люди, лишенные магии, их с годами повсеместно становилось все больше, они что-то изобретали, развивались, жили свой человечий век, и сейчас, несмотря на то, что они все еще в меньшинстве, они стали нормой, представляешь? Вы сейчас кажетесь слепыми котятами в сравнении с первыми магами, и-… Времена сильно изменились. Кхаротт больше не смотрит на него. Темный взгляд расфокусировано скользит по взятой со стола книге, вот только так и не открытой. Атмосфера странная — свет бы зажечь, да пройтись, да ответить что-нибудь, да только бессильное тело болит, ноет, рука эта проклятая, не так двинешь, уже напоминает о своем положении. Поэтому Алистер лежит, чувствуя почему-то сейчас само свое существование неуместным. — Это… Печально, — неловко говорит он, и голос его тихий, севший. Зато, кажется, этого хватает, чтобы привлечь внимание Кхаротта. Тот переводит взгляд на него и задумчиво трет подбородок. Потом, прикрыв глаза — лицо, шрам. Точно сам себя в чувство приводит. — Это так и есть. Печально видеть упадок, печально смотреть на убожество. Я не люблю людей, — с ужасающей прямотой говорит Кхаротт. И добавляет обезоруживающе прямо. — Ни чародеев, ни, тем более, смертных. Но Астаршэ сказал их оберегать, и мы их оберегаем. Алистер не находится, что ответить. Но это и не нужно. Кхаротт продолжает. — Но даже мы, в конце концов, совершенством так и не стали. Зато кое-кто им все-таки является, — Кхаротт постукивает по книге пальцами. Наверху, под самым потолком палаты, зажигаются белые лампы. Синие темные тени отступают, несмотря на то, что свет приглушенный. — Граница Миров — место опасное, для нас — навсегда закрытое из-за свое природы. Мать явно не хотела увидеть нас целым выводком у нее на родине, поэтому нам туда путь заказан. Зато вы, недоделки ее руки, туда попасть можете, и не раз попадали. Вот случаи, когда вы оттуда возвращались, уже реже — раз в пару тысячелетий дай боже. Ты и твой брат — неведомым чудом как раз таки этот случай. Осторожный кивок служит ему ответом, но ответа ему и не требуется. — Как ты уже понял, каждый из нас, Богов, овладел какой-то силой. Акаэдр правит южными ветрами, Ишта покровительница солнца, Кавин и Мей-Мей боги удачи, Камиль Божество железных сплавов, Сандждахар — Бог Великой Пустыни, я… — Божество Войны и Бедствий, — тихо, но упрямо влезает Алистер. — Я знаю действующих и предыдущих членов Совета. Кхаротт, однако, не осекает — напротив. Снова в тоне — крупицы мягкости. — Все верно. А знаешь, в чем отличаются наши силы от сил нашей Матери и других Древних? Алистер поджимает губы. — Мы — намерение. Мы повелеваем тем или иным, подчиняем силу этого, делаем ее частью себя. Древние, будучи божеством чего бы то ни было, не намерение. Они само явление. Твой брат отрицает, но вы оба оказались на Границе, явно желая чьего-то благословения, так что ты должен понимать, о чем я говорю. — Это не так. Вернее, не совсем так. Я… просто не мог пустить туда его одного. А еще он сказал, что, возможно, мы вернемся сильнее, чем были до этого, — перебивает Алистер снова. Жмурится — голова болит нещадно, и свет глаза режет. Но так даже лучше. Не уснет хотя бы прямо посреди разговора. Возможно, Кхаротт для этого свет и включил. — Хорошо, — удивленным Глава Совета не выглядит. Тон, которым он мягко вещает, похож на то, как взрослый объясняет ребенку какую-то вопиющую несправедливость. Осторожный, но уверенный, и в тоже время будто бы боится, что Алистер сейчас ему истерику закатит. — Возможно, он не посвящал тебя в детали, но оттого положение не меняется. Вы оба отправились туда за благословением. И То, у чего вы хотели просить благословение, сила куда более могущественная, чем ты можешь себе представить. Чем, думаю, мы все можем себе представить. Он отводит взгляд, задумчиво замечает. — Некоторые из Древних, если верить описаниям в книгах, являются осознанными, но лишенными хоть капли человеческого сознания. А некоторые — неосознанные, движимые лишь инстинктом, едва ли одушевленные, но при том обладающие душой. Твой брат назвал имя радонового бога Карагода, но, к сожалению, записей в архивах Цитадели о нем практически нет, что наталкивает на неутешительные мысли. Я сам этого имени не слышал ни разу, более того, мы, дизастеры, думаю, ты понимаешь, по какой причине, игнорировали существование Древних долгие годы. Я нашел в архиве смежные записи, что-то узнал от Астерии, но я не знаю, что именно с тобой произошло. И я не знаю, что я могу сделать. Поразительное бессилие, не так ли? Очень… очень новое для меня чувство. Сердце пропускает удар. Алистер вжимается в постель, сам того не замечая, прижимает руку к себе сильнее. Ему всего двадцать, и если уж прожившее много тысяч лет божество не знает, что с ним происходит, это верный повод волноваться. «Наверное, можно все-таки и закатить истерику», думает Алистер отрешенно на задворках сознания. Но мысль эта не приносит ни капли веселья. — Если это проклятие, то его можно снять, — убежденно говорит он, не чувствуя при этом ни капли уверенности. Кхаротт смотрит на него. И говорит вдруг. — Если это возможно, я это сделаю. Я обещал твоему отцу вас беречь. Поэтому обещаю и тебе. Если это проклятие, я его сниму. Голос господина Янке настолько убежденный, что поверить хочется. Алистер верит. Во что угодно бы поверил.