гибель звёзд

      Эйчи, осторожно раздвинув шторы так тихо, чтобы не услышала ни одна живая душа поместья, высовывается в настежь распахнутое окно. Складки ночной рубашки перебирает слабый ночной ветерок, попеременно обдавая то холодом, то теплом, в нос ударяет запах свежести и розовых лепестков, а единственный источник света в комнате — небольшая восковая свеча — тут же непреднамеренно потухает. За дверью тихие семенящие шаги, принадлежавшие, скорее всего, Юзуру, отдаляются достаточно сильно.       Терпкая нота горелого фитиля перебивает нежные мелодии садовых роз. Эйчи оборачивается: в сумраке от его комнаты не осталось почти ничего отличительного. Вот резной туалетный столик с выточенными на нем ангельскими узорами, вот дубовая полка, уставленная баночками с травами, настоями и лекарствами, вот — чуть заметное в лунном свете — зеркало, рядом с которым висит прибитый к стене оберег.       Теншоуин смеется: оберег, помогающий защитить его комнату от проклятий и темных существ, со своей задачей не справился совершенно.       В окне что-то быстро и стремительно мелькает. Парень, высунувшись еще сильнее, вглядывается в ночное небо: крохотный белый голубь, сделав небольшой круг, приземляется на витиеватую ограду сада, отгоняя от нее большую черную птицу, и, взмахнув крыльями, что-то коротко воркует. Тотчас же его сгоняет рукой странный темный силуэт, глаза которого, красные и блестящие в сумерках, опасно бегают по окнам в поисках чего-то конкретного.       Эйчи с заинтересованным страхом отгораживается плотной тканью штор и ждет пару мгновений в надежде, что его не увидели, а потом снова выглядывает: человек — скорее всего, молодой парень — одним легким прыжком преодолевает железные прутья, приземляется на землю элегантно и легко, будто бы спускается с лестницы, после чего снова ищет цель внимательным взглядом.       Теншоуин замирает. Разве это не человек из личной охраны семьи?       Едва он хочет крикнуть в распахнутое окно с вопросом «Почему ты заходишь в поместье таким образом?», как тотчас же осекается, потому что замечает бегущего к нарушителю порядка человека, волосы которого растрепаны и примяты аккуратной золотой заколкой. Исара. Исара, дьявол побери, Мао.       Почетный гость их поместья, остановившийся тут на несколько месяцев, практически всегда запирался в своей комнате, погрязнув в книгах и одежде, испачканной чернилами. Мао можно было увидеть дважды в день: на общем завтраке и на ужине, куда часто не приходил Кейто, занятый делами собственного рода. Эйчи не мог сказать, что они с Мао были в плохих отношениях, просто… Иногда стоило бы общаться чуть больше, чтобы избегать ссор при встречах.       Мао, не сбавляя скорости, налетает на смутно знакомого для Эйчи человека с объятиями и едва ли не роняет того на землю, из-за чего затемненное лицо на секунду освещается слабым светом.       — Что? — непонятливо моргает Эйчи, но, спохватившись, что сказал это вслух, удивленно садится на пол под окном. — Рицу. — под ложечкой странно сосет от мысли, до чего может довести эта необычная встреча в саду. — Если они встретились с целью заговора против нашего рода, то, стало быть, — Эйчи осекается и широко распахивает глаза от собственных мыслей. — Не может быть! — парень почти вываливается в окно, настолько удивленно и резко посмотрев туда снова, что, признаться, готов был провалиться под землю от осознания. Рицу Сакума, мягко повиснув в чужих объятиях, нашептывает Мао какие-то длинные и наверняка прямые топорные речи, а его собеседник крепко прижимает к себе бледную шею, из-за чего сознание уже дорисовывает мягкую усталую улыбку.       Наверное, Теншоуину не стоило этого видеть.       Сейчас, закатав рукава ночной рубашки, он все-таки лезет в открытое окно, совершенно не беспокоясь, что даже с кустами у фасада со второго этажа падение будет как никогда болезненным. Длинные белые штаны мешают, но Эйчи, плевав на удобство, перекидывает ноги через подоконник и крепко жмурится, отталкиваясь от каменной кладки.       Прямо перед его лицом стремглав пролетает белая голубка. Он этого не видит: чувствует лишь резкое дуновение ветра и слабую полоску чарующего света, когда, чертыхнувшись еще в воздухе, приземляется на большой мягкий куст, безболезненно опершись на ветки поясницей. Шум ломающегося дерева, шорох листьев и, наконец, громкий удивленный кашель обращают на себя внимание двух кроваво-красных рубинов глаз, и они тотчас же скрываются вместе с блеском золотой заколки.       Эйчи, не долго думая, вскакивает с куста, потирая место, которое даже не болит, и босиком бежит по сырым острым камням, спотыкаясь, задевая живую изгородь плечами и тем самым разрывая на себе рубашку, перепрыгивая через небольшие островки закрытых бутонов, наступая в маленькую холодную лужу и путая себя каждым поворотом в гигантском саду все больше и больше. Его мама лично позаботилась о том, чтобы поместье Теншоуин прославилось, помимо прочего, самыми красивыми розами в империи. И теперь розовый куст вырос перед ним, оголяя небольшие острые шипы, и его маленькие бело-голубые бутоны качали своими головками на теплом потоке ветра, отгоняя от себя, говоря, что дальше прохода нет и не будет.       Эйчи тяжело задышал, закашлялся снова, только сейчас принял во внимание длительную пробежку и уперся руками в колени, убиваясь в приступе кашля.       — Упустил, — парень вслух ругает сам себя, и его дыхание не думает становиться медленнее, — Упустил. Как же так?       Если бы Эйчи поймал их с поличным, то мог бы использовать этот факт в будущем. Мог бы, например, пресечь на корню все ссоры с Исарой и, наконец, заслужить уважение гвардии. Мог бы удовлетворить собственное любопытство, раз уж на то пошло. Досада саднит в горле, а сердце бьется все быстрее и быстрее, неприятно кружится голова, перед глазами встают те самые бело-голубые, словно блестящие, бутоны, и единственный наследник герцогства чувствует, что вот-вот потеряет сознание на сырой каменной крошке, а потом из последних сил разгибается, чтобы опереться на невысокий каменный выступ, словно из ниоткуда возникший позади. Не появляется ни единой мысли о том, что это такое: большие сырые камни, плотно прилегающие друг к другу, сменяются резным прямоугольником, на который можно сесть, стоило бы переставить ноги несколько раз. Вода мерно течет сверху, скромным каскадом спадая по трем ярусам, и в свете лунной искры тоже блестит по-особенному нежно и безмятежно.       Раздается всплеск. Незаметный шорох тканей и перезвон каких-то украшений. Журчание усиливается — вопреки ему усиливается рябь на воде и учащаются хлюпающие звуки; Эйчи, не поднимая головы от сильной боли, замечает перед собой почти по колено сырые темные брюки, вышитые позолоченными узорами созвездий и солнц. К его лицу тянутся тонкие, будто полупрозрачные, руки, рукава на которых обмотаны золотыми цепочками со звёздами, и нежные пальцы невесомо касаются щек.       Боль мигом исчезает. Эйчи испуганно поднимает голову и отшатывается от непонятного светящегося силуэта. Тот заливисто смеется, медленно убирает мягкие руки и отходит назад, продолжая стоять в холодной воде облепленным мокрой одеждой. Силуэт проявляется смутно; будто бы отражение света в воде нарочно не дает увидеть того, кто стоит в фонтане, и его светящиеся светлячками украшения нарочно слепят глаза.       Эйчи распрямляется, снова делает шаг назад, отступая к злополучным кустам роз, и светло-голубой оттенок видит уже не на их лепестках, а на чужих волнах волос, перебираемых неприятным ветром. Незнакомец стоит вполоборота, в руках сжимая один-единственный и по непонятной причине распустившийся бутон, а потом медленно отрывает от него лепесток. Смотрит на луну, царствующую в самом центре неба, и еще один кусочек цветка падает на сияющую гладь воды.       — Ты… — шепчет Теншоуин, готовый поклясться, что не видел такого великолепия ни разу в своей жизни. — Кто?       Человек поворачивается, посмеиваясь, и роза в его руках быстро исчезает. Высокий, непомерно длинный хвост волос распускается точным движением пальцев, а Эйчи, словно завороженный, смотрит на тонкую белую ткань с позолоченными краями, усыпанную, словно небо, золотыми камушками и большой драгоценной брошью у сердца. Он не сразу слышит, как с ним начинают разговор.       — …и встретились. Я не ожидал, что это будет именно так! — звяканье украшений начинается снова, потому что человек, опершись о каменный борт, садится на него, не вынимая ног из воды. — Как твои дела? Ты выглядел плохо.       — Кто ты… такой? — Эйчи, в попытках запомнить каждую деталь образа незнакомца, практически не моргает, медленно вбирая в легкие свежий воздух.       Чудесен вечер, да темнится ночью.       — О? — легкая нашитая на плечи рубахи ткань поднимается от ветра снова, и к Теншоуину обращается пронзительный пустой взгляд. — Так ты не осведомлен. В таком случае! — человек резко встает, расплескивая воду вокруг себя, и в два широких шага, один из которых больше напоминает прыжок через борт фонтана, приближается к собеседнику. — Мое имя — Ватару Хибики! Ваш личный шут, если будет угодно, Эйчи Теншоуин. — Ватару делает глубокий и явно шуточный поклон, под копной ниспадающих волос скрывая широкую безмятежную улыбку. Он точно уверен в том, что делает.       Эйчи опускает глаза на образовавшуюся под говорящим лужу, поднимается выше, сталкиваясь с исподлобья смотрящим на него Хибики, и с большим усилием придает своему лицу спокойное выражение.       — Ты знаешь мое имя? Кто ты такой, Хибики?       — Мало кому неизвестно Ваше имя, юный господин! — Ватару складывает руки за спиной и слегка наклоняет голову. — Сколько бы масок мы ни надели, сколько бы лет не упустили, ничего не изменится! — он странно напевает себе под нос непонятный мотив и отходит в сторону, к каменной скамье, на которой лежит аккуратный квадрат бордовой материи.       Ватару расправляет ткань и накидывает ее себе на плечи. Эйчи внимательно смотрит на звездный узор: бордовый слишком сильно выделяется на фоне бело-золотых тканей чужой одежды, но ночное небо, изображенное и там, и там, не оставляет сомнений в принадлежности плаща конкретному человеку.       В небе слышится тонкое воркование. Белая голубка — вероятно, та же самая, согнавшая черную птицу ранее — садится на плечо Хибики, и он с умиротворенным выражением продолжает слушать ее речи.       — Хорошо, Жанна, — Ватару легко посмеивается. — Тогда… Юный господин, я вынужден спешно покинуть вас! Иначе наша история кончится слишком быстро. Приходите сюда как-нибудь.       Эйчи удивленно вздыхает и тянется рукой к белоголовой птичке, но его движение прерывает резкий звук распахнувшейся калитки в сад и топот нескольких пар ног.       — Юный господин! — кричит ужасно знакомый голос, и Теншоуин, оборачиваясь, спугивает птицу с чужого плеча.       Когда он поворачивается обратно, позади него нет ни голубки, ни фонтана, ни Ватару Хибики в бордовом плаще, усыпанном звездами и лунами.       — Постой! — кричит тот в незримую пустоту ночи и задает самый глупый в мире вопрос: — Разве можно общаться с голубями?       Шаги приближаются. На пустом участке земли появляются перепуганный Юзуру, Тори в ночной рубашке с накинутым на плечи теплым плащом, Рицу Сакума в полном обмундировании и с мечом, вынутым из ножен, а в довершение ко всему сзади медленно бредет разгневанный отец. Эйчи мысленно выругивается.       — Юный господин! — подбегает к нему взволнованный Химемия, выпуская из рук плащ и набрасываясь на Теншоуина с крепкими юношескими объятиями. Юзуру на эти жесты тяжело вздыхает, тотчас же подбирая с сырых камней упавшее одеяние. — Мы так волновались! Где Вы были? Куда убежали? У двери стоит охрана! Как Вы…       — Тори, Тори, — Эйчи с тревогой отрывает глаза от розовой макушки и смотрит вперед, потому что не позволяет себе обратить внимание на родителя. Тот молча встает рядом с Фушими, сложив перед собой руки, и с долгим немым вопросом постукивает пальцем по фамильному перстню на руке. — Все хорошо. Не волнуйся.       — Но я видел, как молодой господин выпал из окна, — серьезно заявляет Сакума, убрав меч обратно в ножны. — Пока сменял Суо на посту.       Теншоуин-младший возмущенно открывает рот, но осекается, поняв, что только усугубит ситуацию.       — Да… — начинает Эйчи угрюмо хмыкая. — В нашем саду кто-то был, — он наконец-то смотрит в глаза своему отцу. — Я решил, что это может быть преступник, и спешно последовал за ним. Но никого не нашел.       «Никого не нашел» — проносится эхом в голове. Никого. Это ведь чистой воды ложь. Почему Эйчи врет в такой момент?       Его родитель недоверчиво смеется и проводит рукой по собственным волосам.       — Мы и твои личные лекари тратим огромные средства и усилия на то, чтобы ты хотя бы немного почувствовал вкус жизни, — следует незамедлительный и полный гнева ответ. — На что ты позволяешь себе пренебречь правилами и нарушить все существующие указания. Твоя рубаха изодрана, — его окидывают внимательным взглядом, — руки и ноги в крови, а лицо бледнее придворной дамы после семи часов танцев.       — Я понимаю. — кивает Эйчи и загораживает Тори собой, мысленно желая, чтобы публичная словесная порка скорее прекратилась.

***

      Получив строжайший выговор и запрет выходить на улицу в ближайшую неделю, Теншоуин и сам прекрасно понял, почему не следовало бегать в одном тонком одеянии поздней ночью и, тем более, почему не стоило наступать в ледяные лужи, которые исчезли точно так же, как и таинственный сияющий фонтан. Эйчи не смог встать с собственной кровати ни на следующее утро, ни через день, ни через два.       К вечеру четвертого становится лучше. Услышав радостный топот в коридоре, Теншоуин приподнимается с постели, натянуто улыбаясь, и старается сесть ровнее.       — Молодой господин! Молодой господин! — радостно кричит Тори, оставляя дубовый массив двери открытым. Юзуру, как тень, медленно и уверенно следует за Химемией, кивая в знак приветствия все еще бледному слабому Эйчи. — Наконец-то мне дали с Вами увидеться! Как Вы?       — Все хорошо, Тори, — герцог слабо улыбается и косится на уже закрытую дверь. — Мне лучше. Произошло ли что-то новое в доме?       — Мао стал чаще появляться вне своей комнаты, — юноша уверенно загибает свои пальцы. — Кейто, наоборот, куда-то пропал. Его не видно уже два дня. Ваш отец с частью личной охраны уехал… кажется, в соседнее герцогство… — Химемия как-то виновато улыбается.       — Зачем? — следует встречный вопрос от Эйчи, и Юзуру резво подходит к своему господину и закрывает его уши руками.       — Было предложено как можно скорее найти вам невесту. Вы знаете, — Фушими вздыхает, набираясь сил, — что ваше здоровье всегда было отнюдь не великолепным. Весь род Теншоуин переживает за то, что наследников он не получит.       Тори, озлобленно озираясь, отнимает ладони Юзуру от своей головы и строго на него смотрит.       — Вы ведь понимаете, что я рано или поздно узнаю, в чем дело?       — Но пока что, дорогой Тори, тебе не следует.       — Ужасно! — Химемия едва ли не топает ногой от злости. — В чем дело?       — Будь взрослее. Разве ты еще не вырос из мальчишеских сцен?       — Скорее, дамских истерик, — появляется еще один знакомый голос, после чего на пороге комнаты вырисовывается Кейто с кипой мятых бумаг. — Господа, попрошу оставить нас одних ненадолго.       — Кейто! — удивленно вздыхает Тори. — Где ты был?       Юзуру осторожно выводит Химемию, так и не получившего свой ответ, из покоев Эйчи. Хасуми садится на приставленный к кровати стул и медленно сгружает бумаги на тумбу.       — Как вы себя чувствуете? — он без тени беспокойства смотрит на бледное болезненное лицо.       — Терпимо. Кейто, что произошло?       — Меня отправили в императорскую библиотеку, — Хасуми устало трет переносицу. — Я перебрал множество архивов, чтобы, наконец, найти книги с вашими подробными родословными.       — Что? Зачем это нужно?       — Понимаете… — Кейто отводит глаза в сторону и собирается с мыслями. — Герцогиня не уверена в скором продолжении рода. Она попросила найти ближайшие родственные линии, чтобы, в случае чего, все их старания и труды не исчезли бесследно.       — Но ведь отец уже уехал, чтобы… чтобы найти, — Эйчи прокашливается в кулак, на секунду представив себя рядом с женщиной, — девушку.       — Что? Такой информации мне не поступало. — мужчина вздыхает. — Ваши родители действуют независимо друг от друга. Это, увы, мешает будущему. Но я пришел к вам по иному вопросу, — Кейто берет первые несколько листов с тумбы. — Я знаю, как Вам лично интересны дела рода и его процветание, и, может быть, подобными рассказами введу Вас в неприятное расположение духа… Но на этих бумагах часть истории рода Теншоуин, которую я, по неизвестной причине, ранее никогда не слышал. Молодой хранитель библиотеки — кажется, Цумуги Аоба, — настоятельно просил передать эти летописи Вам под предлогом раннего знакомства, при этом уделив особое внимание последним страницам — части какого-то сказания.       — Цумуги… — Эйчи хмурится, в своей памяти перебирая людей, которым было бы присвоено это имя. Нашел. — Точно! Во время моего обучения в академии мы с ним были вместе всегда. Что за бумаги?       — Я сам прочитал лишь часть из них по дороге обратно. Однако… содержание весьма интересно.       — Спасибо, Кейто. — Теншоуин поправляет стопку бумаг и забирает первые листы из его рук. — Как только у меня будет чуть больше сил, я прочитаю все.       — Хорошо. — Хасуми встает со стула и направляется к выходу из комнаты. — Вас просят присутствовать сегодня на ужине, если будет такая возможность.       Эйчи кивком головы заканчивает разговор и погружается в собственные мысли. Больной бред почти каждую ночь показывал ему одни и те же картины: гигантская луна, водная гладь реки, золотой блеск украшений-звезд, отброшенный к цветочной поляне плащ и скрытое голубыми волосами лицо. Лепестки роз, осыпавшиеся вокруг них, неприятная боль в сердце и тихий, почти незаметный, смех.       Дыхание останавливается точно так же, как и в тот вечер. Эйчи неразборчиво бормочет себе под нос чужое имя и ищет хотя бы какое-нибудь, самое маленькое оправдание произошедшему тогда.       — Ватару. Ватару Хибики, — имя приятно въедается в голову. — А Жанна… Это тот голубь, да? Разве можно с ними говорить? Только если ты не какой-нибудь, — Эйчи подскакивает на кровати от собственной догадки. — Ну конечно. Если ты не маг.       На его лице расцветает улыбка. Вот и пропавшая роза с фонтаном, вот и таинственное исчезновение, и голубь на плече — все сошлось в одну картинку. Но что забыл человек, владеющий магией, в стране, где ее презирают не первый десяток лет? Пусть речи о том, что волшебство — выдумки прошлого, постоянно ходят из уст в уста, многие надеются, что оно на самом деле есть. Что Ватару Хибики забыл в розовом саду герцогини Теншоуин? Был ли он там всегда?       Эйчи, погрузившись в собственные мысли, качает головой. Жаль, что это была единичная встреча. Жаль, что он только сейчас позволил себе выйти на улицу ночью и впервые забрел в сад дальше, чем на пару поворотов от входа. Но… ведь этого человека мог видеть кто-то еще?       Теншоуин осторожно встает с постели и идет в сторону закрытого окна, ясно в своей голове представляя события той ночи. Вон там — у забора, рядом с белыми цветами — три дня назад стояли Мао и Рицу. После они убежали в точно таком же направлении, в каком бежал сам Эйчи.       Нужно спуститься на ужин сегодня. И, что немаловажно, перехватить после трапезы Исару.

***

      Звон столовых приборов разносится эхом по большой зале, заставленной тумбами и вазами с цветами на них. Кто-то громко переговаривается между собой, мешая при этом остальным, но неожиданно распахнувшаяся дверь их перебивает. Разговоры сходят на нет: статная, светлая, почти седовласая женщина медленно вплывает в комнату, и под руку ее ведет никто иной, как Эйчи. Он взглядом окидывает всех присутствующих: множество гостей, проживающих в их поместье не первую неделю, уже не чувствуются чем-то необычным и странным. Здесь даже двое из личной охраны герцогини — Суо и Цукинага — и они в строгом молчании встают со своих мест, чтобы поприветствовать госпожу. Эйчи бегло косится на Исару, потупившего глаза в пол, после чего провожает маму до ее места и садится подле.       — Передай господину Исаре, — герцог наклоняется к одному из малознакомых мужчин, Цукасе, — чтобы после окончания ужина дождался меня. Нам нужно поговорить.       Цукаса — молодой парень с копной послушных красных волос, пришедший на службу не так давно, но отлично зарекомендовавший себя — дергано кивает. Он едва ли привык, когда к нему обращается кто-то из знати помимо непосредственно герцогини. Суо передает сказанное, но ответа, как ожидалось, не приходит. Мао только еще больше утыкается глазами в собственную тарелку, слабо кивнув своим мыслям.       Ужин проходит спокойно. Эйчи, лишь один раз бросив кроткое «Мама, Вы не знаете, есть ли в нашем саду каменный фонтан?», получает в ответ полный тревожного недоумения взгляд и вопрос о самочувствии, а потому заминает тему словами «Сад непомерно велик. Я думал, может быть, что в нем есть место и подобным вещам. Мне не доводилось обходить каждый его уголок».       Теншоуин в глубине души надеется, что, выглянув в окно сегодня вечером, он найдет еще один такой «уголок», в котором его будет поджидать мерцающий силуэт, опустивший ноги в холодную воду и играющий с белой птичкой прядью волос.       Мао, вопреки просьбе, тотчас же после ужина уходит в свои покои, из-за чего Эйчи приходится едва ли не бежать за ним снова. За таким непослушанием обыкновенно следует наказание, но настолько личные просьбы не могли быть доведены до подобных ситуаций.       Теншоуин останавливается перед чужой дверью, покрытой узорной резьбой, и дорогу ему рукой загораживает сонный безмятежный Рицу, исподлобья смотрящий все теми же ярко-красными глазами на потревожившего его ночную встречу человека.       — Господин Исара чувствует себя плохо, Вам следует прийти в другое время. — остро говорит Сакума, понижая тон голоса в несколько раз.       — Будь добр, дай поговорить с кем-то, кто соответствует моему статусу чуть больше, чем ты. — идет на злословие Эйчи.       Рицу неприязненно щурится.       — Впусти, — подает голос по ту сторону двери Мао. — Ты ведь все равно понимаешь, зачем он здесь. Нет смысла делать вид, что ничего не было.       Тяжелый вздох Сакумы прерывается скрипом, и Эйчи, помедлив, проходит внутрь скромной комнатки, впервые наблюдая ее изнутри. Повсюду лежат всевозможные книги, бумаги и трактаты, некоторые из которых испорчены пятнами чернил, на столе справа от входа несколько склянок с травами и жидкостями стоят ровным рядом, протертые от пыли, а стопка восковых огарков, случайно сбитая неосторожной рукой, разбросана по полу возле кровати.       — Юный господин, я понимаю, что, увидев подобное в ночи, — робко начинает Мао и смыкает руки перед собой в замок, — Вы наверняка подумали о предательстве или, того хуже, крупном заговоре. Но я… То есть, мы встретились по совершенно иной причине, которая никогда и ни при каких обстоятельствах не коснется благополучия Вашего рода. Примите мои извинения за доставленное беспокойство.       — Я знаю, по какой причине вы встретились, Исара, — уверенно поднимает уголки губ Эйчи и смотрит, как испуг на чужом выражении лица принимает более явный оттенок, а Рицу позади неприязненно морщится. — Но не к спеху. Я пришел к тебе с другим вопросом.       И Исара, и Сакума одновременно поднимают глаза на говорящего, мельком переглянувшись и облегченно выдохнув.       — Не видели ли вы вчера в саду кого-нибудь?       — Только вас, юный господин. — отвечает Мао.       — Нет-нет. После того, как я потерял ваш след, я наткнулся на незнакомца, который… Сидел в фонтане. У него были одежды, расшитые золотом, знаете, звездами, — Эйчи снова представляет тот волшебный образ и довольно улыбается. — Очень длинные волосы. Определенно ниже колен, такого же цвета, как те розы у оград.       — Голубые. — Рицу немигающе смотрит перед собой и поднимает резко опустевшие глаза.       — Да! Он разговаривал с голубями, и…       — Мао, нам нужно идти. — тараторит Сакума, после чего силой выталкивает из маленькой комнатки герцога.       — Какого дьявола? — Эйчи хватает мечника за руку и презрительно смотрит ему в глаза. — Что ты себе позволяешь?       — Хибики, да? — сквозь зубы цедит Рицу. — Никогда и ни за что не встречайся с ним снова.       Парень, развернувшись, мигом покидает пустой коридор, и на смену ему приходит какой-то другой, незнакомый старый мужчина, который кланяется Эйчи и встает на охране.       Теншоуин, оскорбленный подобным отношением, но невероятно сильно заинтересованный происходящим, отправляется обратно к своим покоям. Сакума знает то, что, вероятно, больше не знает никто в поместье. Или то, что каждый в доме упорно старается скрыть.

***

      Вечер подкрадывается незаметно. Затухают свечи, закрывается заслон камина, стихает общий говор и шаги по комнатам. Тори робко заглядывает в комнату юного господина, и, положив ему на стол крупную желтую грушу, спешно удаляется. Эйчи этому подарку тепло улыбается и кладет его в сумку на столе, чтобы не забыть. Сумка перекидывается через плечо, шнуровка высоких ботинок затягивается сильнее, и Эйчи, поправив ворот белоснежной рубашки с голубым камнем, опасливо озирается по сторонам, после чего гасит огонь и в своей комнате.       Дуновение ветра из окна манит выйти на улицу снова. Уже темно: убывающая луна перебирает листья кустов в саду, и снова та же черная птица садится на ограду, но в этот раз никто не сгоняет ее оттуда. Теншоуин вздыхает: снова лезть с высоты. Пусть в прошлый раз падение было безболезненным — где гарантии, что сейчас все будет хорошо?       Выбора не остается. Желание увидеть хотя бы призрак таинственного Ватару слишком сильно. Эйчи перекидывает одну ногу, упираясь в каменную укладку дома, снова замирает, собираясь с силами, и в два решительных движения спрыгивает, целясь на все тот же мятый и безобразный куст неизвестных желтых цветов. Дух захватывает ощущение непомерно долгого падения. Теншоуин успевает открыть глаза, мельком взглянув на волшебные созвездия неба, и тотчас же чувствует, как приземляется.       Но снова не на землю. Снова без ощущения боли. Под коленями и на уровне талии что-то мягко его обхватывает. Запах бергамота и неизвестных трав смешивается с ветром, разносится все дальше и дальше, а Эйчи, замерев, очевидно, на чьих-то сильных руках, не дышит вовсе.       Над ухом раздается смешок. Герцог хочет посмотреть в лицо неизвестному (в глубине души все-таки веря, что это был именно нужный ему человек), но перед тем, как его ставят на землю, успевает заметить только аметистовый отблеск глаз.       — Если хорошо постараться, можно снова найти меня в саду. — смешливая интонация подогревает интерес еще больше.       Эйчи кивает и встает на каменную дорожку. Игра началась.       Сначала, без задней мысли ринувшись к месту первой встречи, он сталкивается с первой неудачей: трехъярусного фонтана так и не появилось. Второй провал — мерное журчание природного родника, на которое Эйчи шел уверенно быстро и смело; третий — крики ночных птиц, даже отдаленно не напоминающие воркование, но манящие неизвестностью. Эйчи проходит поворот за поворотом, заглядывает во все знакомые углы сада, и когда, наконец, понимает, что заплутал снова, обреченно поднимает голову к звездам и вздыхает.       В этот момент знакомая белая голубка делает в небе маленькую петлю и приземляется на невысокое декоративное деревце. Эйчи кротко улыбается подсказке и идет прямиком к незнакомому участку.       Вид на небольшой пруд завораживает. Снова какая-то странная магия: в саду поместья никогда не было водоемов, тем более — таких красивых и населенных пестрыми рыбками; Теншоуин заинтересованно подходит ближе, касаясь водной глади рукой, пугает маленьких красно-белых созданий и коротко смеется.       — Это твои? — летит в пустоту вопрос.       — Моего давнего и близкого друга, — так же из пустоты приходит ответ. — Перед тем, как покинуть свет, он попросил заботиться о всех созданиях этих вод.       — Покинуть?.. — Эйчи поворачивает голову в сторону голоса, но Ватару так и не появляется.       — Порой люди не выбирают, куда, как и когда им идти. — Долгая пауза заканчивается горькой усмешкой. — Всем нам суждено уходить. Дальше, ближе, сегодня, через месяцы и годы… Но разве это важно? Пока я приглядываю за этими рыбами, где-то в озере за забором погибают другие. Пока ты здесь, со мной, но завтра на поместье могут устроить набег.       — О чем ты говоришь?       — Мысли вслух. — лаконичный ответ прожигает ухо дыханием, Теншоуин отскакивает, сжимая в руках кожаную лямку сумки, слегка полегчавшей и расстегнутой, но наконец-то с радостью замечает чужой силуэт. — Доброй ночи, Эйчи Теншоуин! Вы последовали моему предложению и пришли снова.       Эйчи нервно сглатывает, перебирая множество вопросов, но заходит совершенно не с той стороны.       — Как давно ты живешь в нашем саду?       — Живу? Никто не говорил, что я живу среди трав и камней! — Ватару кидает вверх украденную грушу и ловко ловит ее. — Я появляюсь здесь тогда, когда сочту нужным.       Хибики крутит в руках фрукт, высматривая в нем что-то несуществующее, а после осторожно протягивает грушу обратно Эйчи.       — Тот, кто ее принес, был с благими намерениями. Хороший человек. — Ватару смеется. — Таких осталось — по пальцам пересчитать!             Эйчи недоуменно косится на грушу и кладет свою руку поверх нее, пальцами касаясь кожи Ватару. Тот ухмыляется еще больше и терпеливо ждет.       — К чему ты клонишь?       — Ни к чему, юный господин! Ваш покорный слуга просто хочет обезопасить вас, пока у него еще есть шанс.       Теншоуин поджимает губы и забирает с чужих рук принесенный Тори фрукт. В ночном свете он выглядит не так приятно.       — Для того, чтобы тебя найти, мне непременно нужно потеряться?       — Вы быстро поняли, в чем уловка! — Ватару бархатисто смеется. От такого смеха, аккуратного и тихого, под стать ночи, захватывает дух. Эйчи с восхищением смотрит на голубые переливы волос и заинтересованные глаза.       — Ватару Хибики.       — Да, юный господин?       — Что ты забыл в нашем саду?       Ватару садится на самый край земли у пруда и мечтательно закрывает глаза. Ветром снова перебираются пряди его непомерно длинных волос, звездным светом отражаются все украшения и подвески, а тонкие ровные черты лица оголяются и смягчаются. Актерский запал так же быстро, как появился, сошел на нет.       — Друзей и беззаботную юность? — Хибики открывает один глаз и жестом приглашает собеседника сесть рядом. — Мне казалось, Вы знаете больше, господин.       — Знаю… о чем? — Эйчи осторожно приземляется на холодную землю, не выпуская из рук фрукт.       — Эта история давно изжила себя! — в руках Ватару появляется голубая роза, и он отрывает от нее большой лепесток. — Ваш сад — слишком красив, а я — как ни кстати! — очень любопытен и имею в запасе бесконечную вечность.       Теншоуин поднимает с земли оторванный лепесток, крутит его в руках и пускает по воде.       — Ты же кто-то вроде волшебника? Ангела? Бога?       — Чудак! — хохочет Хибики и снова заставляет розу исчезнуть. — Но Вы или я — вопрос, который мы оставим на завтра. Не хотите прогуляться по саду? Я провожу Вас до окна.       Не все вопросы получили ответ. Не все были озвучены. Оборванный, сотканный из клочьев фраз диалог лишь раззадоривал и подогревал интерес.       «Провожу до окна».       Эйчи, конечно, соглашается.       Ватару берет его на руки — точно так же, как когда ловил при падении — и просит на секунду закрыть глаза. В голове копошатся разные мысли; но, в конечном итоге, трепетное неведение побеждает.       Эйчи сидит на собственном подоконнике, свесив с него ноги на улицу, и внимательно описывает взглядом очертания Хибики.       — Ты не зайдешь, да?       — Мне нельзя, — смеется тот. — Было приятно увидеть Вас вновь, господин.       Эйчи мягко улыбается. Мечтательность в его взгляде попеременно сменяется то интересом, то восхищением, но ворох вопросов пропадает. Таинственный ночной гость — значит, так тому и быть. Пока он не причиняет вреда, а лишь показывает странные фокусы, восседая у собственноручно сделанных водоемов.       — Я приду завтра, — подает голос Эйчи. — Ты будешь?       — Буду, — Ватару кивает, а потом, подняв в воздухе облако какой-то белой поблескивающей пыли, достает себе бордовый плащ. — Но Вам, вероятно, придется подойти к ограде. Завтра мне нужно проверить озеро.       — Приду, — кивком головы сам себе ставит условие герцог. — Постараюсь не через окно.       Ватару тихо смеется, после чего накидывает на себя капюшон плаща и растворяется в темноте ночи.       Эйчи спрыгивает на застеленный ковром пол и окидывает комнату внимательным взглядом: к счастью, все осталось, как прежде. В попытке найти в сумке несчастную грушу он терпит неудачу, вспомнив, что оставил ее на траве у пруда, и горестно вздыхает.       Но грусть мигом проходит: парень стаскивает сапоги, расстегивает многочисленные пуговицы брюк и в одной широкой, свободной, словно облако, рубахе падает на мягкую кровать.       — Чудак, — перезвон мягкого смеха оживляет комнату, — но точно же не я! Хотя…       Эйчи зарывается руками в собственные волосы и косится на распахнутое окно.       — Не уснуть теперь. — резким дуновением ветра вздымаются занавески, и пара листов, лежащих на тумбе, слетает на пол.       Помедлив, герцог встает с постели, поежившись от холода, и берет первую попавшуюся страницу. На ней множество слов, сплошной текст, плохо различимый при таком освещении. Эйчи пытается вчитаться: различает упоминание собственного рода и династии Томое, имя отца, какое-то описание заговора. Нужно прочитать утром.       Пролистав еще несколько страниц, хватает выделившуюся. Она, к удивлению, проиллюстрирована. И — уже к закладывающемуся шоку — всевозможными рыбками, водяными лилиями и двумя портретами. Эйчи вглядывается: темнота помещения продолжает давить, и герцог подходит к окну со слабой надеждой на лунный свет.       С портретов на Теншоуина смотрит спокойное, умиротворенное лицо, украшенное незаметной улыбкой. Зеленоглазый, окруженный нарисованными рыбками Каната Шинкай — как гласит строгая темная подпись — даже своим видом напоминает свободу больших вод. Эйчи вздыхает и откладывает бумагу на окно, но тут серые подстершиеся буквы слабо светятся, и текст, написанный, по ощущениям, лет пятнадцать назад, становится видимым.       — Первый род, который все считали сильнейшим, пал до безумия быстро — но наследник сбежал вместе с последователями, и юным рыцарям пришлось преследовать его до самой академии. — Эйчи ведет рукой по светящимся строкам. — Шинкай, живший у моря, заставил лишиться воздуха многих из нас.       Дыхание спирает. Что это такое? Детская сказка?       Эйчи вспоминает, как глубоко в детстве мама рассказывала историю падения магии. О храбрых рыцарях, герцогах и предателях, обезличенных и, казалось бы, несуществующих. Мог бы этот человек быть в том рассказе?       — Продираясь сквозь ветви… уворачиваясь от волн… — герцог пропускает фразы, выискивая важное, — они наконец-то прибыли в академию… Но там их встретили тяжелым отпором: проклятия черной магии сыпались одни за другими, наследные герцоги, девы, юноши и даже императорская дочь попадали под проклятые слова и после погибали, доживая едва ли до двадцати лет.       В голове пробиваются смутные воспоминания: именно те же фразы когда-то говорила ему мама.       — Каната Шинкай покинул этот мир подле Вишневого пруда академии, у которого после разгоняли толпы протестующих против реформы людей.       На этих словах страница прерывается.       Теншоуин заинтересованно копошится в бумагах дальше, и находит несколько полностью пустых листов, в углу помеченных странными символами. Он откладывает эти страницы в другую стопку — поняв, что к чему, решает дождаться проявления текста к утру.       На край открытого окна садится белая голубка.       — Жанна? — спрашивает Эйчи у птицы и отвлекается, перевернув еще несколько листов. — Привет.       На одной из страниц, на фоне стертого текста, отчетливо выделяется пара предложений.       «И тогда, ворвавшись через слабые ворота, их встретила гнетущая тишина. Пустота чужого двора несла опустошение и смерть в сердца сражавшихся за честь империи».       Лист из рук резко выхватывают цепкие птичьи лапки. Жанна, словно с недовольством, тянет вверх страницу текста так сильно, что Эйчи выпускает ее от неожиданности.       — Что? — он подпрыгивает вверх. — Куда!       Но голубка улетает в распахнутое окно.

***

      Глаза на утро получается открыть с трудом. Большую часть дня Эйчи ходит, словно в тумане, пока не натыкается на Мао, бурно обсуждающего что-то с Рицу. При появлении герцога они резко замолкают, и Сакума, вопреки недовольным возгласам Исары, подходит вплотную к пришедшему.       — Ты снова виделся с ним?       — С Ватару? — непонятливо переспрашивает Теншоуин. — Должны ли тебя волновать вещи, подобные этим?       Мао подходит к Рицу и что-то просяще шепчет тому на ухо. Мечник отходит, сдержанно кивая.       — Да, юный господин. Вы непременно причините ему вред, если будете видеться.       — Никогда и ни за что я не причиню вред человеку, если не захочу этого сам, Сакума. — Эйчи благосклонно смотрит в сторону Исары. — Но я, может быть, прислушаюсь. Взамен попрошу тебя убедиться, что более явных романтических встреч в саду перед моим окном не будет.       — Юный господин! — краснеет Исара и обеспокоенно закрывает лицо руками.       — Ничего. Сегодня ночью я в любом случае встречусь с Хибики.       Эйчи, недовольный подобным отношением к себе, разворачивается на каблуках и уходит вглубь коридора — к покоям матери. Но той там не оказывается; по словам рядом проходившего Кейто, женщина спешно покинула поместье пару часов назад из-за светской встречи в соседнем имении.       Тогда парень снова решает вернуться к прочтению вечерних бумаг; но и здесь терпит неудачу, подзываемый Юзуру. Дела рода Теншоуин, к сожалению, уже переходят в молодые руки, и их выполнение всегда безотлагательно.

***

      Снова вечер. Это время уже походит на пытку: чем темнее за окном, тем беспокойнее на душе. Эйчи после переговоров с послом Томое взволнованно ходит по комнате. Дела идут лучше некуда; но почему-то тревога все равно берет свое. Он желает добрых снов снова забежавшему уже в большую залу с камином Тори, взглядом провожает Юзуру, отказывается от предложенного Кейто чая и смотрит, как начинается ночь.       Только после первого отчетливо увиденного созвездия герцог впервые за эту неделю выходит в сад через легкие двери, и, озираясь по сторонам, идет в неизвестном направлении.       Как только замечает белый камень столбов ограды, трепетно улыбается и ускоряет шаг.       — Можете повернуться, юный господин, нам все равно идти в другую сторону!       Эйчи радостно улыбается и поворачивается навстречу Ватару.       — Добрый вечер, — герцог приветливо склоняет голову.       — На дворе глубокая ночь, — Ватару смеется и галантно подает руку, — а вы — снова в легкой одежде!       — Моя ошибка.       — В таком случае, — на плечи Теншоуина падает легкая бордовая материя, — не сочтите за грубость.       — Твоя голубка вчера украла у меня бумагу, — начинает Эйчи, укутываясь в чужой плащ и медленно прогуливаясь вдоль забора вместе с ночным гостем. — Текст, где была какая-то сказка.       — Правда? — Ватару удивленно щелкает рукой в воздухе, и к нему подлетает уже знакомая Жанна. — Дорогая, что же ты натворила?       Птичка нежно воркует и, не дождавшись ответа Хибики, улетает.       — Она вернет ее тебе однажды, — разносит по округе смех. — Птицы! Что с них взять? А Вы, юный господин, читаете детские сказки?       — Если так? — парирует Эйчи. — Иногда подобные истории могут быть занимательны. Знал ли ты, например, кто такой Каната Шинкай?       — Я? — Хибики удивленно косится на собеседника и неожиданно для него переходит на более фамильярный тон. — Не просто знал, кто это, Эйчи! Я был знаком с ним лично. Чудно, что ты просил об этом — нашлось, с чего начать!       — О чем ты говоришь?       — Если честно, события последних двадцати пяти лет выпали из моей памяти точно так же, как и ты из окна первым вечером.       — Я не падал, — герцог отводит взгляд. — Решил выпрыгнуть.       — Тем не менее.       Они продолжают идти вперед, приближаясь к небольшой черной калитке, и уже через ее прорези открывается невероятный вид на большое озеро, усыпанное отражениями звезд. Вода в нем тревожно блестит, и ее спокойствие, нарушаемое рыбами, зовет за собой.       Эйчи открывает скрипучую дверцу, прямо за которой стоит еще один член охраны, молча провожающий взглядом своего господина.       — Доброй ночи, Наруками, — бросает Эйчи, получает приветственный кивок и хватает Ватару за расшитый рукав рубашки, чтобы как можно скорее покинуть чужое поле зрения.       — И ты не боишься, что о твоем импровизированном побеге узнают?       — Плевать, — герцог отпускает чужую руку и останавливается в нескольких метрах от берега. — Так что ты имел в виду? Двадцать пять лет? Тебе на вид… не больше.              — Так точно, Эйчи! — Ватару подходит к воде и снимает обувь, усмехнувшись вопросу. — Мне и есть… где-то двадцать. Я не знаю этого! Чудно, не так ли? Но проблема в том, что два с небольшим десятка лет я спал и находился где-то между… — он загадочно ведет рукой, указывая на небо, — Солнцем и Луной, видимо?       — Ты тоже умеешь сочинять сказки.       — Неужели не веришь? — наигранно удивляется Хибики и заходит в воду по самое колено, касаясь подплывших к нему рыбок руками. — А я, вообще-то, не привык врать! Можешь глумиться сколько угодно.       — Эти рыбы…       — Они и принадлежали Канате. Его поместье находилось вблизи моря. — Эйчи чувствует в чужом голосе холод. — Не хочешь потрогать их со мной?       — Если я войду в холодную воду, то, скорее всего, болезнь окончательно возьмет свое.       — Болезнь.       — С самого детства. Даже мое рождение, по словам матери, было невыносимым и страшным событием.       — Дитя проклятия. — Хибики поворачивается и протягивает руку. — Войди, не бойся. Если будет угодно, я смогу тебя вылечить.       Теншоуин недоверчиво хмурится и снимает собственную обувь. Неприятный холод земли пробирает до дрожи, но он уверенно идет вперед и хватает чужую руку, сжимая мягкую ладонь и улыбаясь собственным мыслям. Теплое касание греет изнутри — и ни земля, ни вода, намочившая штаны до колена, уже не кажутся настолько холодными и безжизненными. Ватару продолжает держать Эйчи за руку, с аккуратной полуулыбкой запоминая, как молодой герцог тянется к озерной воде и трогает рыб рукой, причудливо улыбаясь, будто бы видел их впервые в своей жизни.       — Они смешные, — констатирует тот. — И мне ни капли не холодно.       — Тем не менее, стоит выйти из воды. Даже с магией подобное опасно!       Эйчи кивает и, все так же в своей ладони сжимая тонкие пальцы Ватару, идет обратно. Ноги в песке не дают обуться сразу, поэтому идти приходится чуть дальше — к участку травы, на который он и садится, подбирая колени руками. Под ним заботливо появляется все тот же бордовый плащ.       — Ты можешь рассказать подробнее про эти двадцать пять лет? В голове не укладывается — разве можно столько спать?       — И не такое возможно! Но, если ты так хочешь, я не буду возражать.       Ватару садится рядом, и, опираясь на руки, расставленные за спиной, вглядывается в Луну. Эйчи зевает, прикрывает рот и качает головой.       — Если я усну, будь добр, разбуди сразу же.       Хибики хмыкает.       — Можешь опереться на меня, я не буду против.       Теншоуин медлит, но, движимый любопытством, осторожно кладет голову на чужие колени, где ткань не промокла от воды, и кротко вздыхает. Не слишком ли странно он выглядит прямо сейчас?       Ватару под мерный стрекот сверчков начинает рассказ, который юный герцог не услышит.       А утром рассветное небо проберется сквозь редкие облака, и Солнце, большое и величественное, постепенно появится среди голубой глади. Эйчи сквозь полудрему поморщится, удобнее устроится на коленях Хибики и с недоумением будет искать, чем можно укрыть продрогшее тело. Расставаться не захочется никому.

***

      Рицу медлит. Озираясь по сторонам, тихо, как предательски прокравшийся вор, идет в обход комнаты Мао и поднимается наверх — по невысокой каменной лестнице — по непривычному, неприятному маршруту. Сердце в его груди нещадно сжимается горячими тисками, и осознание, что за такую подлость казнь — это мало, разрывает грудную клетку.       Ужасно мыслить. Даже перед собой стыд и негодование — омерзительные, гадкие, жалкие.       Что он надеется там найти? Знак от Ватару. Хоть какой-то намек, послесловие от родного брата, его последнюю волю, извинение, смирение. Весть от рода, от которого остался один Рицу — жалкий, брошенный, предавший и преданный одновременно.       Дверь бесшумно открывается, и сразу же тело становится тяжелым, грузным, спирает дыхание и темнеет перед глазами. Рицу морщится, хватается за голову руками и, как загнанный зверь, озирается по сторонам. В следующее мгновение светлый позолоченный оберег с топазами-каплями проминается под каблуком чужой обуви и голубое крошево смахивается ногой под мебель. Уберут, когда придет время.              Рицу опирается на стену, удрученно вздыхает и, подавив головокружение, все-таки проходит вглубь просторной спальной. Про себя хмыкнув из-за бросающейся в глаза почти нетронутой наследником имения роскоши, взглядом ищет нужный объект.       На самом деле, что именно нужно было найти, он не знал. Но точно верил: если Ватару Хибики объявился — значит, обязательно оставил что-то после себя. Иначе это бы не был бы тот человек, которого, пусть и бесконечно мало, знал Рицу.       Цветастая страница, словно привлекая внимание, лежит поверх всех остальных; Сакума ошарашенно замирает, подходит ко столу и берет ее в руки.       Замечая на бумаге едва ли не свою копию в окружении четырех людей, он болезненно кривится и складывает ее дважды. Так, чтобы не видеть самодовольного лица старшего брата.       Тревога на сердце нарастает с каждым шагом, с каждым метром, отдаляющим Рицу от комнаты Эйчи.

***

      Следующая ночь непривычно тиха: Жанна, даже после нескольких обеспокоенных зовов Ватару, не прилетала, как и не прилетали другие ночные птицы, любившие розовый сад поместья; не стрекотали сверчки, не плыли между закрытыми бутонами светлячки, не перебирал зелень кустов уже обыкновенный и привычный ветер. Эйчи после приезда матери снова выходит через полюбившееся — в шутку так назвал его Ватару — оконце, кутается в принесенный с собой плащ, кротко улыбается, спускаясь с чужих рук и, вдыхая прохладный ночной воздух, задорно смеется.       — Что тебя так развеселило? — спрашивает Ватару, идущий подле своего новоиспеченного друга вглубь сада.       — Настроение отличное, — честно отвечает Эйчи. — Но сегодня мне не удалось прочитать хотя бы капли от той сказки, про которую мы говорили вчера. Дела поместья, к сожалению, практически полностью ложатся на меня.       Хибики качает головой, не убирая теплой улыбки, и потягивается. Эйчи внимательно смотрит за малейшими изменениями черт лица Ватару, мысленно наслаждается навеянным сказками магическим образом и где-то глубоко в душе искренне хочет очутиться в объятиях такого звездного мага. Хочет разобраться с зарождающимся комком чувств в его сердце.       Прогулка по залу безмолвно продолжается. Хибики внимательно вглядывается в каждую розу, хмыкает, и снова у него в руках появляется голубой цветок, от которого тонкие пальцы отрывают еще один лепесток.       — Гадаешь? — в шутку интересуется Эйчи и также пробегается взглядом по кустам цветов.       — Не совсем, — Ватару наклоняется к одному белому бутону, дотрагивается до того и с улыбкой наблюдает, как цветок распускается. — То, что будет, в общих чертах мне известно — гадания лишь сделают жизнь еще менее интересной.       — Ого! — герцог недоверчиво хмыкает. — А сможешь сказать, что ждет меня?       — Конечно! — тропа сада постепенно становится менее проходимой и более ухоженные кусты, как кажется, все больше обрастают шипами. Густой лес за оградой оказывается ближе и ближе. — Вас, юный герцог Теншоуин, ждет прекрасное будущее! Балы, маскарады, женщины, миллионное состояние и большая страсть к охоте! — маг разводит руками в воздухе и хитро улыбается.       — Боги, — Эйчи качает головой, пытаясь скрыть тихий смешок. — В таком случае, ты, Ватару Хибики, будешь вынужден стать моей правой рукой! Нагадав женщин и балов, будь добр, помогай с ними управиться!       — К вашим услугам, милорд, — Ватару кланяется, полуприседая, и неожиданно для герцога этот жест вызывает короткую бурю эмоций. Словно немного неправильно, но волнительно и пленительно то, как они общаются теперь. Как подшучивают друг над другом от фразы к фразе.       Прогулка продолжается вдоль забора, и на горизонте становится заметно какое-то черное пятно. Теншоуин вглядывается в него несколько секунд, но отвлекается, приметив никогда ранее не видимую им дверцу.       — Выход к лесу?       — По всей видимости, да.       И вот они оба, продолжая бросаться мягкими подколами, выходят за пределы поместья снова. Всего несколько десятков метров — и Эйчи касается первого дерева рукой, с трепетом ведет по неровным выступам коры и завороженно улыбается темноте, густоте, непроглядности.       — Мне осветить дорогу?       — Каким образом? — Эйчи ожидает увидеть какой-нибудь магический трюк, например, зажженную руками палку, волшебный свет на кончиках пальцев или какое-нибудь заклинание, освещающее дорогу вперед, но Ватару, вопреки ожиданиям, просто заставляет появиться в его руке небольшой масляный фонарь, который тут же передает другу.       — Иди вперед. Я буду позади.       — Ты хочешь дойти до чего-то конкретного?       — Нет, — Хибики плотнее укутывается в свой плащ, потому что на улице, и правда, становится холодно. — Но я ранее не бывал в этом лесу.       — Не ты один, — Эйчи оглядывается по сторонам и, тусклым светом цепляя на земле освещенный круг, продолжает медленно брести вперед, перешагивая через ветки, кротовые норы, какую-то мелкую поросль и камни. — Насколько я знаю, этому лесу более трехсот лет. Мой род, сколько помнил и отец, и дедушка, всегда жил рядом с такими гигантами, — герцог окидывает взглядом массивы деревьев, — но мне не разрешали даже приближаться к этому месту.       — Из-за болезни?       — Нет, говорили, раздерет местное зверье. — Эйчи нарочито серьезнеет и подносит руку ко рту, как бы усиляя громкость голоса, но при этом таинственно шепчет: — Местные медведи вырастают до таких размеров, что способны проглотить двух лошадей за раз.       Ватару удивляется, но почти сразу громко и искренне хохочет.       — Юный господин! Неужто Вы и правда верите в подобные рассказы?       — Кому, как не герцогу Теншоуину знать об особенностях этих мест? — Эйчи поддерживает волну смеха и поворачивается лицом к собеседнику. — Не Вы, знаете ли, живете тут три сотни лет!       — Пусть мне и нет трехсот, я более чем уверен, что настолько гигантского медведя нельзя найти ни в одном лесу чьего бы то ни было рода!       — И в этом ты, друг, прав. — смягчается Эйчи. — Но такие рассказы в глубоком детстве имели эффект. Жаль, что к двадцати любопытство все-таки взяло свое.       — Двадцати? — обеспокоенно переспрашивает Ватару.       — Практически. Мой день рождения второго месяца зимы.       Хибики коротко кивает и натягивает улыбку снова. Поднимается ветер: огонь в лампе герцога резко и дергано качается, его плащ, взятый предусмотрительно для такой погоды, медленно сползает с плеч, пусть и держится на крепкой застежке, а в ушах неприятно свистит острыми потоками воздуха. Становится еще темнее, чем раньше — и не из-за густоты обширного леса.       — Стоило бы вернуться, — бормочет Эйчи, пытаясь спасти неугомонный огонек лампы. Хибики сзади резко поворачивается, ойкнув, а в следующее мгновение становится видно, как темный пласт материи — незаменимый атрибут мага, бордовый плащ, — уносится вглубь леса. Герцог не успевает сказать ни слова: Ватару резко пропадает, после себя поднимая в воздух облако блестящей пыли, а ветер все так же продолжает усиливаться, становиться злее, опаснее, холоднее. — Ватару? — кричит Эйчи толстым стволам деревьев. — Ватару! — ответа, как бы ни хотелось, не приходит.       Потерянный герцог обеспокоенно крутится по сторонам, заглядывая за ближайшие препятствия, осторожно, загораживая рукой лицо от хлестких веток молодых кустарников, проходит в сторону улетевшего плаща и испуганно поджимает губы.       Ветер снова ревет. Тучи — тяжелые и черные — сгущаются над близлежащими землями, и первой каплей падает на кроны столетней рощи проливной дождь. Эйчи зябко ежится, бежит вперед, наступая в лужи грязи, уже не отмахиваясь от ветвей, которые нещадно бьют его по лицу, с невероятным страхом зовет своего проводника. Огонь в лампе, как ни странно, начинает гореть еще сильнее.       — Ватару! Ватару! — дыхание перехватывает с новым ледяным порывом; постепенно капли воды начинают проходить между листьев, усугубляя ситуацию — теперь, помимо прочего, Теншоуин начинает медленно мокнуть. На глаза наворачиваются зыбкие слезы. — Куда ты пропал?       Паника затмевает сознание. Темнота, невыносимая духота от невозможности вдохнуть полной грудью и липкий нависающий страх. Куда же исчез Хибики? В глазах темнеет, а голова кружится — вот и никчемное, жалкое, проклятое жизнью тело дало о себе знать. Эйчи с трудом опирается на уже местами сырой ствол, и хрипит тонкое «Ватару, приди, наконец», но понимает, что сквозь завывания ветра и шум дождя его не будет слышно совсем.       Фонарь мигает, и в ту же секунду, как его подносят к лицу, и вовсе исчезает из рук.       — Хибики! — из последних сил надрывается Теншоуин и начинает сползать по мокрой коре дерева, потому что острая боль в сердце становится невыносимой.       В этот момент ветер неожиданно стихает. Голова на мгновение проясняется; в следующее мгновение Ватару заботливо прижимает к себе продрогшее тело и накрывает его поверх пойманным (на удивление, сухим) бордовым плащом.       — Чудно. Нам нужно в дом. Как можно скорее. — Ватару накрывает Эйчи вторым плащом, под которым становится тепло и уютно — то ли от его мягкости, то ли от каких-то чар, — и хватает за руку, мигом выводя из леса. — Эйчи, я доведу тебя до порога. Давай поторопимся, пока гроза не усилилась.       Теншоуин, едва не потерявший сознание от боли, чувствует ее фантом где-то глубоко в себе, пусть и с появлением Ватару она снова будто бы испарилась. Они бегут, спотыкаются, ломают гнущиеся под давлением ветра ветки, а калитку едва не срывает с петель в момент ее открытия. Эйчи не обращает на это внимания и мигом ускоряет шаг, петляя по разворошенным кустам роз и наступая на нежные бутоны уставшими ногами. Но как только они оказываются у входа в сад, Хибики резко останавливается и отпускает чужую руку.       — Что такое?       — Иди домой! — Ватару пытается перекричать ветер. — Я спрячусь, как обычно, но тебе не стоит находиться на улице!       — Ватару? — Эйчи сводит брови к переносице и недовольно хмурится. — Что же ты творишь! Ты весь сырой, а если пойдешь по улице сейчас, то точно что-нибудь случится!       Герцог сбегает с крыльца и самостоятельно берет чужую ладонь в свою, кутаясь в бордовый плащ, и тянет Хибики в дом. Тот медленно качает головой, будто знает исход события, но покорно идет следом.       Шаг за порог… и ничего не происходит. Маг делает еще один; и еще, уверенный, строгий, оставляющий на ковре сырое пятно ботинка. В его голове пазл не сходится.       — Ватару, — Теншоуин тянет его за собой на верхний этаж и, как только тяжелая деревянная дверь за ним затворяется, наконец-то спокойно выдыхает. — Дома. Дома. Теперь нужно высохнуть и снять все, что измазалось в грязи.       Хибики внимательно скользит взглядом по стенам, потолку, мебели и даже окну, еще больше хмурится, пробежавшись глазами по полу, а затем самодовольно хмыкает. Осколки топаза блестят в свете свечи.       Ветер барабанит по окнам, дождь заливает сплошной стеной так, что не видно даже ближайшего цветочного куста. Эйчи знает: наверняка утром, когда гроза подойдет к концу, его мама будет в самом неприятном расположении духа.       — Тебе нужно вытереться. И согреться, — герцог суетится, бегая по комнате и снимая с себя высокие и обляпанные толстым слоем грязи штаны, брюки, измазанные до колена, расстегивает изодранную рубашку и вместе с этим достает чистый прямоугольник мягкой ткани, который бережно кладет на голову Хибики, предварительно усадив того на скрипучий деревянный стул.       Царапины на собственном лице не ощущаются вовсе. Нет чувства беспокойства за себя и волнения из-за пугающей своим напором бури. Есть Ватару, который старается осторожно вытереть насквозь мокрые волосы от дождевой воды, и Эйчи, который устало и облегченно за этим наблюдает, постепенно застегивая пуговицы новой чистой рубашки. Хибики тянет длинные голубые пряди, хмурится, бормочет ругательства и продолжает осторожно промакивать полотенцем сырые участки.       — Давай я помогу. — скорее не предлагает, а просит согласия на действие Эйчи, и получает короткий кивок головы.       — С длинными волосами столько тонкостей жизни.       — Но твои волосы — одна из самых красивых вещей, которые я когда-либо мог видеть. — герцог встает перед Ватару и берет ткань из его рук. Тот осторожно наклоняет голову чуть вперед, чтобы было удобнее.       — Благодарен.       — Не за что, друг. — Эйчи трепетно ведет по голубым волнам, пока с его собственных волос капают небольшие капли, и смеется. — Вот это мы, конечно, попали.       — Я не предвидел, что вечером будет такая сильная гроза. Это сильно выбивается из привычного строя; так же, как и то, что Жанны до сих пор нет! — Ватару вскакивает со стула, заставляя герцога отшатнуться от него, и коротко смотрит тому в глаза. — Ты не видел ее?       — Нет, — отрицальные повороты головы. — Мне кажется, она чувствовала, какая погода нас ожидала, и давно спряталась.       — Как мой фамильяр, Жанна не может взять и исчезнуть в любой момент! Я обязательно поговорю с ней, как только она прилетит.       — Ватару, — Теншоуин застывает с сырой тканью в руках, и только сейчас понимает, как сильно еще щеки болят от полученных повреждений, а потому коротко морщится. — Ты как резко отправился на поиски плаща. Он чем-то очень ценен?       Ватару в тишине бродит по комнате и, отодвигая ткань плотной гардины, смотрит на гнев мира в лице разрушающего хрупкий розовый сад ветра. Затем его взгляд падает на пустые листы бумаги, и он берет в руки один, чтобы записать что-то, но резко обжигается, нечленораздельно прошипев.       — Что такое? — Эйчи подходит ближе, краем глаза замечает легкое свечение и образование витиеватого строгого текста на странице. Тотчас же до него долетает мысль, кажущаяся самой правдивой и верной.       — Надо же, — Хибики удрученно посмеивается. — «Шу Ицуки, расшивая свои ткани день за днем, не предвидел собственной смерти».       — Это та сказка, о которой я тебе говорил.       — «Злого мага застали в поместье, в собственных покоях, без слуг, родителей, защиты, создающим проклятую вышивку на бордовом лоскуте проклятой ткани».       Теншоуин коротко вздыхает и подходит ближе к Ватару. Тот хмурится, откладывает лист, на котором изображен портрет розоволосого мужчины, в сторону, а затем резко поворачивается к Эйчи.       — Ты весь изранен, — Хибики осторожно кладет свою руку на чужое лицо. — Разве ты не ощущаешь этого?       — Боль пройдет. — лаконично отзывается герцог. — Даже если я ее чувствую, не значит, что она будет вечна, — а мысли в голове тем временем все об одном: о сказке и маге перед ним.       Ватару бережно ведет большим пальцем по следам глубоких царапин и сочувственно качает головой. Их взгляды снова сталкиваются: полные обиды, боли и сожалений аметисты и усыпанные звездами надежд ограненные алмазы. Эйчи не дышит. Старается набрать в легкие воздуха, но замирает, чувствуя мягкость чужой руки на лице и уже не такое сильное пощипывание на щеках. Сердце в его груди мимолетно останавливается.       — В этом ты, пожалуй, прав. Ничто не вечно. Даже сожаления.       Хибики осторожно наклоняется и целует в щеку замершего герцога. Сухие губы осторожно касаются неожиданно заживших порезов, остаются несколькими горящими следами на скуле, отчего трепетно дрожат кончики пальцев, а потом отстраняются, и бледное размытое пятно перед глазами Эйчи — все, что остается в качестве воспоминания перед заплывшим от волнения взглядом.       — Более болеть не должно.       — И не болит. — герцог, в смятении трогая место недавнего поцелуя, резко поворачивается и начинает взволнованно ходить по комнате. — Мне ведь тоже нужно высушить волосы.       И в мыслях только «Не болит. Не болит. Не болит.»       Ветер за окном все так же бушует, отрывая нежные бутоны роз от кустов, а страшный чернеющий массив леса вот-вот норовит накрениться настолько сильно, что снесет все многовековое поместье и оставит от него только жалобно блестящие в лунном свете камни стен. Герцог с красными от перемешивающего потоки мыслей смятения щеками осторожно вытирает мокрые волосы и словно невзначай касается собственной скулы.       — Надеюсь, я не причинил тебе вреда по неосторожности? — Хибики, свесив ноги, располагается на узком каменном подоконнике и перебирает листы исписанных бумаг руками.       — Конечно же нет! — вспыхивает Эйчи и поворачивается полным неразборчивых стеснений лицом к собеседнику. — Ты переждешь ночь со мной?       — Если ты просишь, — благосклонно кивает чародей. — В противном случае настанет пора расставаться снова.       Теншоуин ловит себя на мысли, что расставаться не хотелось совсем. Не хотелось терять едва испускаемый белесый свет чужих волос, изящные силуэты пальцев, тонкий изгиб шеи, усыпанной голубой бирюзой мягких волос; не хотелось отпускать чувство спокойствия и рвущегося из глубины души умиротворения, которое, казалось, было только здесь. Сейчас. С Ватару Хибики, который смотрит в окно и машинально отрывает от голубой розы лепесток, растворяющийся в воздухе, не долетевший до пола.       — Прошу. — чеканит герцог. — Мои покои — твои покои, Ватару Хибики.       — Я никогда не встречал такого доверия. Люди склонны жалеть о своих поступках, ты не забыл?       — А ты не забывай о том, что пытаться выставить себя в плохом свете — низко. Я знаю о тебе не много, но достаточно, чтобы делать выводы. Попрошу еще раз: останься на эту ночь в моих покоях, Ватару Хибики. Я не думаю, что сейчас стоит выходить на улицу.       — Как прикажете, юный господин, — шутливо кланяется маг, но при этом продолжает сидеть у окна.       — Безрассудство?       — Как мне кажется, это у тебя в крови.       Непроглядной ночью, слушая не рев дождя, а неровный ритм стены дождя, Эйчи, на своей кровати полусидя высматривая в стене напротив несуществующие силуэты, осторожно наматывает на пальцы длинные-длинные пряди небесных волос и внутренне млеет от удовольствия. Он не будет спать: зато, наконец, сполна насладится слабым свечением плавных черт лица теперь уже спокойного и как никогда прежде красивого Ватару.       — Безрассудство. — шепчет он себе под нос. — Надеюсь, оно не заведет нас в Преисподнюю.       За ночь буря стихнет, а с первым лучом Солнца проснется и пыщащее жизнью поместье.

***

      Ватару было хорошо. Как младенцу, прижимающемуся к матери. Как собаке, лежащей на коленях у заботливого хозяина. Как человеку, уснувшему на том, перед кем безмерно виноват, но кого ценит как самого близкого друга.       Он чутко, в полудреме, следит за каждым движением Эйчи: вот сонный герцог берет несколько прядей и неумело пытается заплести из них косу, вот зевает, прикрыв глаза, что-то бормочет себе под нос и заглушается раскатом грома.       Хибики сжимает тонкую ткань одеяла, погружается в неразборчивые, болезненные, мутные и разбитые воспоминания, понимая, что каких-то тридцать лет назад — до беспокойного сна между граней жизни и смерти — он точно так же лежал на чужих коленях, позволяя перебирать пряди собственных волос, и был счастлив полнотой собственных дней. Собственного существования.       Тонкий мальчишечий голос зовет его из темноты зарождающегося сна — он шепчет просьбы, мольбы, неловкие упреки и повторяющееся «скоро ты снова будешь с нами» уже на задворках сознания.

***

      Кейто, не получивший на свой стук никакого ответа, все равно своевольно заходит в комнату, заставая растерянного герцога в собственной постели с кем-то еще. Хасуми тактично прокашливается, обращает на себя внимание двух пар глаз и строго заявляет: в покои наследника поместья направляется герцогиня.       — Разве ты не мог сообщить раньше, Кейто? — Эйчи вскакивает с мягких перин и как можно быстрее пытается схватить одежду с аккуратной стопки на столе. Значит, Юзуру тоже приходил.       — Вы не отвечали, юный господин. — Хасуми бегло окидывает взглядом растрепанного, но не сонного Ватару, который молча облокачивается на стену напротив двери и скрещивает на груди руки. — А Вы?..       — Ватару. — следует короткий ответ чародея, но мигом он со смехом продолжает: — Ваш личный шут, если будет угодно!       — Откажусь. Будьте добры, соберитесь и покиньте… поместье. Госпожа не будет рада вашему визиту.       Эйчи застегивает последние пуговицы рубашки, морщась от стесняющего свободу движений покроя, и в голове его все перемешивается; времени на то, чтобы заставить Ватару уйти, не остается.       Короткий стук в комнату сопровождается открытием двери. В покои ступает нога первой по важности женщины в доме, и Кейто легко наклоняется вперед.       — Доброе утро, Эйчи, — ласково начинает герцогиня, из-под полуприкрытых глаз с ног до головы оценивая внешний вид сына. — Сегодня ожидается много дел. Более того, твой отец вынужден задержаться едва ли не на месяц, потому я попрошу взять часть его обязанностей на себя.       Теншоуин-младший кивает, но не отвечает словесно, потому что искренне удивлен тому, что мама заявилась к нему лично. Еще и тогда, когда рядом, широко улыбаясь, стоит Ватару.       — Хорошо, матушка, я…       — А кто этот юный… — женщина, наконец, замечает справа от сына голубое пятно волос, а следом за ним — человека, выряженного в звездно-сияющие одежды. И как только она вглядывается в лицо Хибики, прокаженно замирает, а глубокие морщины на ее лице выступают с новой силой.       — Доброе утро, герцогиня! — восторженно начинает Ватару и подходит ближе. — Мы с Вами так давно не виделись, не правда ли? Сколько всего изменилось с тех пор!       Женщина при чужом приближении пятится назад, выставляет вперед руку и тихо, вкрадчиво тараторит:       — Уберите его отсюда. Сейчас же. И Эйчи закройте. Пусть… пусть не выходит из комнаты.       Хасуми, не без помощи следующих за женщиной белесыми призраками Суо и Цукинаги, выполняет приказ. А Ватару, на прощание поцеловав ладонь растерянного Эйчи, выбегает из комнаты.

***

      — Ты объявился. — кроваво-красный блеск несется по коридору совсем рядом. — Ты же знаешь, что погибнешь, если продолжишь начатое?       — Я не собираюсь продолжать, юный друг, — Ватару петляет по коридорам, лишь бы немного затянуть диалог, и снова сворачивает не туда.       — Ты — последнее напоминание о прошлом. Помимо меня. Выживешь — и сможешь почтить память мертвых.       — Ни к чему, Сакума. Позаботься о нем. В проклятии виноват я сам.       Кровавые рубины щурятся, злостно озираясь, но сам Рицу кивает. Он не будет перечить тому, кто все еще помнит его брата.

***

      Утро начинается с первым лучом. Утренний туалет, свежие одежды, чай, принесенный в постель, первое письменное поручение. Затем завтрак, все так же в собственной комнате, Кейто, точь в точь передающий слова матери, короткая записка от Тори с пожеланием хорошего дня и еще одно поручение. За ним третье. Реже — четвертое. Потом снова прием пищи, которую глотать получается с трудом, неприятное жжение в районе сердца и бесконечные мысли — зачем, почему, как. Для чего.       И к вечеру мысли ни о чем и обо всем сразу — фонтан, пруд, озеро, розы, ветер, птицы, звезды, луна, потерянная груша, лес, буря, голубой, аметисты, магия. И так по кругу. Снова и снова, до безумия, непонятного бреда, потому что опять упущена деталь, что-то скрыто — и не найдено, не опознано. Эйчи упирается головой в руки и склоняется над еще одной запиской матери, не несущей в себе никакого смысла, а после на обратной ее стороне красивым округлым почерком задает все тот же настырный вопрос: «Почему ты заперла меня в этой комнате?» и потом, поразмыслив, добавляет новый — «Зачем ты выгнала Ватару?».       Который ровно неделю не объявляется ни в доме, ни под окном, у которого так же стоит одинокий стражник Сена, злобно и неприязненно зыркающий каждый раз, как юный герцог к нему подходит. Хибики исчез бесследно — и это после того, как умудрился осеять щеку Эйчи поцелуями своих губ! После того, как, наконец, дал мягко перебрать каждую прядь своих волос дрожащими руками и доверил свой чуткий неглубокий сон.       Хасуми заходит в последний раз, коротко кивает, уносит записку и документы, желает доброй ночи и осторожно прикрывает за собой дверь, через щель которой видна красная вспышка бликов свечей. Переменка охраны: вместо Цукинаги — Рицу, вместо Суо — неизвестный темноволосый наемник.       В окошко клювом стучится ворон. Это не было новостью; белое пятнышко Жанны давно сменилось черной кляксой Ворона, которого герцог, отбросив фантазию, стал называть таким образом вместо замысловатой клички. Птица по обычаю не залетала внутрь — Эйчи не позволил бы стоящий под окном Изуми — а лишь в знак привествия махал ей рукой.       Но в этот раз что-то было не так: птица билась неистово сильно. Герцог крадучись подходит к окну и смотрит вниз: Сены, вопреки ожиданиям, нигде нет.       — Куда он… — шепчет себе под нос Эйчи, но, спохватившись, как можно быстрее впускает внутрь Ворона. — Привет?       Птица важно садится на край стола и немигающими глазами-бусинами черного жемчуга смотрит на хозяина покоев.       — Ворон, что ты здесь делаешь? Где Ватару? — продолжает расспросы Теншоуин. — Скажи ему, что меня здесь заперли! Я бы очень хочу встретиться, но совершенно не могу, я…       Ворон, словно живой человек, качает головой и указывает в сторону бумаг на окне. Одна из них слабо подсвечивается, будто бы зажигая огоньки светлячков, и четкая картинка первой различается сквозь полотно текста.       «Поместье Сакума — черное пятно зеленых земель. Чтобы пробраться к нему сквозь бушующие ветви вечного леса, чтобы переплыть разгневанную десятилетиями реку, чтобы продраться через сотни послушников, пришлось бы отдать жизнь неисчисляемому количеству бойцов. Но храбрым защитникам повезло: младший наследник имения — юный Рицу — совершил ужасающую подлость и предал род, примкнув к империи, потому что сам не обладал ни единым отголоском магии. Когда пал Четвертый Чудак — Рэй Сакума, в небе стремглав пронеслась стая черных птиц. И тогда люди, наконец, поняли: жить в гнете и ужасе осталось совсем недолго.»       Эйчи бегает по строчкам, пытаясь прочитать то, что будет написано дальше, но снова и снова перескакивает к одному и тому же слову.       — Рицу, — вслух читает герцог.       И сердце пропускает удар.       — Рицу! — ошарашенно зовет Эйчи стоящего за дверью стражника и хватает в руки подсвеченный листок.       Реальность перестает быть таковой. Вот оно — прямое доказательство того, что сказка вовсе ей и не являлась. Всегда казалось, что что-то не договаривают, оставляют за занавесом, умалчивают. Герцог жмурится и перебирает в памяти каждую, даже самую маленькую, деталь: мама точно рассказывала эту историю. Сколько ему было? Пять? Шесть? Почему потом от нее не осталось и следа?       Его род всегда презрительно относился к магам. Империя же, сквозь пелену ненависти, просто усердно не признавала их существования.       Эйчи растерянно мечется от одних листов к другим и среди сказочной стопки отыскивает документы, принесенные Кейто и отданные на прочтение в первую очередь. Томое. Теншоуин. Тот самый — смутно знакомый — род Аоба. И четвёртый, на стершемся крае бумаги, Ран.       И все как один — прославленные защитники империи. Все как один — истребители магов, спасители, принесшие мир.       — Вы звали, юный господин? — дверь со скрипом открывается. На пороге, хмуро щурясь, стоит Рицу Сакума.       — Рицу Сакума. — завороженно повторяет Эйчи. — Сакума.       — Что нужно? — раздражение прорывается даже в такую минуту.       — У тебя был брат, не так ли?       Рицу удивленно вскидывает брови, его рот дергается в подобии нервной ухмылки и затем, не дав ни секунды на раздумья, Сакума захлопывает за собой дверь и вплотную подходит к герцогу.       — Замолчи.       — Был. Был брат. — в каком-то безумии продолжает Эйчи. — Рэй. Что же с вами случилось? Это правда — про магов, гонения? Как давно это было? — Теншоуин пытается собрать в своей голове пазл из тысячи деталей, но имеет на руках не больше десяти таковых. — Сколько тебе лет?       — Замолчи! — швыряет слово стражник и хватает хрупкие предплечья Эйчи. — Ты не должен был знать!       — Но узнал. — он косится на бумагу на столе, но Рицу тотчас же сминает ее в кулаке, утаскивая в карман на бедре. — Ты расскажешь мне что-нибудь? Я слышал про… Как с этим связан Ватару?       — Ты не знаешь? — Рицу удивленно посмеивается. — Если он не рассказал тебе — значит, не посчитал нужным.       Теншоуин подавляет обиду в голосе и выражении лица, поворачивается к окну, у которого угрюмо сидит Ворон, и качает головой.       — Верно. Ты отпустишь меня на улицу?       — Меня убьют, если ослушаюсь.       — Просто выпусти. Я скажу, что сам сбежал.       — Нет. — Рицу резко качает головой. — Не пущу.       — А если позже?       Сакума напряженно молчит. Свет в комнате моргает вместе со свечой, на мгновение гаснет, а, когда зажигается снова, черной птицы на подоконнике уже нет. Вместе с этим меняется выражение лица гостя.       — Я постараюсь. Но не раньше, чем через неделю — на очередной смене. Изуми, наверное, получится подговорить. Или Араши будет на посту — тогда легче легкого.       Эйчи благодарно кивает. Чужая перемена в настроении не остается незаметной; приходится только гадать, что послужило поводом.       Рицу, воспользовавшись тем, что герцог снова отвлекся на неизвестный стук, покидает комнату. Убывающая луна улыбается оконному стеклу, и на ее фоне силуэт прилетевшей с чем-то привязанным к лапке Жанны становится заметнее. А еще становится заметен легкий образ спрыгивающего за ограду полуразрушенного сада Ватару.

***

      «Сегодня на городской ярмарке выступали прелестные люди! Один из них — герцог — будто бы седой, забрал волосы в хвост, и со спины показался кому-то похожим на женщину в латах — вот же толпа удивилась! Сам большой, плечи широкие, глаза упрямые, пронзительные… Но что я об этом! Вынужден признать, что разрушенный сад заставляет чувствовать себя ужасно.»       Буквы округлые, мягкие, с завитками на «х» и «с», пышут трепетом и магией.       «Ты, Ватару, на удивление чувствителен по отношению к нашему саду. Матушка совсем меня не выпускает — держит в собственной комнате и постоянно трясется из-за болезни. Думает, наверное, что я скоро ее покину; но это не так. Состояние как никогда прекрасное: то ли потому, что ты нашел способ связаться со мной, то ли потому, что мне приятен и понятен твой почерк. Очень красивый и мягкий. Как ты.»       Буквы тоже круглые. Но по-особенному; в них вложена непроглядная нежность и интерес. Не магия, увы (или, все-таки, к счастью?), заставляла сердце биться чаще крыльев бабочки в полете.       «Я понимаю действия герцогини, дорогой друг. Но рассказать их смысл смогу лишь при встрече — таково данное себе самому обещание. Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь; я рад, что проклятие (ты называешь это лишь небольшим болезненным недугом) слабеет. Мне бы безмерно сильно хотелось снова прогуляться с тобой по берегу пруда — после бури он все так же свеж и чист. Той ночью ты был красив. Во всем, пожалуй, вина лунного света. P.S. и твоих глаз! Когда эти голубые звезды смотрят на меня, пусть не всегда радостно и счастливо, я сам готов улыбаться.»       Эйчи легонько смеется, скрывает выступивший на щеках румянец чашкой чая, делает небольшой глоток и ответно берется за лист бумаги.       «Тоска — единственное, что чувствуется и переносится остро. Такие короткие послания — отнюдь не мой стиль, но я рад, что у нас появилась личная посыльная. Не забывай приглядывать не только за причудливыми прудовыми рыбками, но и за птичками тоже; они, как и любые другие существа, заслуживают твоей ласки.»       Последующее «я, быть может, тоже» герцог несколько раз перечеркивает так, чтобы на листе осталось большое пятно, а самих слов не было видно, и продолжает:       «К серьезному. На днях я узнал о том, что у Рицу, в самом деле, был брат. И вычитанная мною сказка, на самом деле, имела реальность. В голове никак не укладывается: ты лично знал всех людей, о которых там писали? Что с ними стало? Рассказы верны полностью? Я хочу узнать как можно больше подробностей; выяснилось, что мой род причастен к событиям, как никто другой. Тяжело признаваться себе в этом.»       Эйчи осторожно ждет, пока чернила высохнут, ставит в углу пожелтевшей бумажки подпись и сворачивает лист в трубочку, которую заботливо привязывает к маленькой птичьей лапке.       — Давай, Жанна. Спасибо тебе.

***

      И снова воздух ночи режет легкие. Ватару в лунном свете блестит ярче любой гигантской синей звезды, и его тонкие руки, взмахом в воздухе завершающие написание письма, бледно светятся. Он ставит невесомый поцелуй в нижнем углу бумаги, сворачивает ее и передает ожидающей голубке. На лице холодным светом проглядывает очарованная улыбка.       — Тишь ночи, гладь озера и ты, моя верная подруга. — в пустоту тянет Хибики. — Как жаль, что нельзя собираться так каждый раз.       Птичка воркует на ухом, в то время как письмо уже привязано к ее лапке.       — Ты ведь справишься? Мне будет жаль бросать тебя. Вас. — исправляется Ватару и улыбка с его лица медленно сходит. — Никудышная получилась жизнь, да? А ведь пару дней назад я врал о бесконечной вечности.       Птичка отвечает.       — Ну конечно, — чародей смешком обдает пространство вокруг себя, — ты против. Но фамильярам принято уважать волю своих хозяев! Дорогая, разве не ты так мечтала о свободе все это время? Нарочно заточить себя на двадцать пять лет — слишком сильная преданность. Не буду врать, что по молодости я думал об этом только как о людской черте характера.       Жанна резко машет крылом, словно в обиде отворачиваясь от собеседника, и улетает в сторону единственного окна поместья, в котором слабо мерцает огонь. Ватару хмыкает.       Эйчи не был звездой на бесконечном полотне неба. Он был чем-то большим: искристой рыбкой озера, нераспустившейся белой розой, деревцем, пробивающимся сквозь другие в вековом лесу; Эйчи был безветренной гладью тысячи морей, холодным дуновением поначалу теплого ветра, напоминанием, каково слово «жизнь» на вкус и как горько падает на сердце грядущее.       И Ватару, признаться, все это нравилось. Так, как не нравилось ни одно другое событие в этом гигантском мире.       В окошке гаснет последний лучик света.

***

      — Вперед! — подталкивает Рицу оторопевшего Эйчи. — У тебя пять минут, пока никто не понял, что случилось.       Герцог непонятливо мигает и выходит в пустой темный коридор. С их последнего разговора прошло всего четыре дня.       — Ну же! — Рицу мчится по коридору в кромешной темноте и тащит за рукав Эйчи, который не понимает, как можно двигаться, когда даже стены поместья остаются трудноразличимыми.       Но вот перед ними открывается тяжелая, как будто в конюшни, дверь, и лица пришедших заливает белым светом. Рицу мотает головой, будто сбрасывает неизвестное наваждение, и выходит на крыльцо, к саду.       — У тебя совершенно нет времени. Давай, герцог. Не умри по пути.       Эйчи хочет посмеяться, но из груди вырывается только сиплый хрип.

***

      Озеро встречает темным силуэтом неизвестного дерева и Ватару, заплетающим длинную густую косу из собственных волос. Он подскакивает, не успев закрепить концы косы лентой, и замирает, всматриваясь в невероятно быстро приближающегося Эйчи.       — Хибики! — герцог упирается руками в колени, тяжело дышит и надрывисто кашляет. — Хибики, привет!       Ватару, не веря своим глазам, кладет руки на плечи Эйчи и пытается заглянуть в знакомые глаза, по которым соскучился так сильно, что был готов взвыть, а потом напористо обнимает своего ночного гостя.       Теншоуин сквозь тяжелое дыхание улыбается, прокашливается еще раз и разгибается, наконец-то вспомнив, каковы на цвет самые притягательные аметисты.       — Это ты, да? — затуманенно спрашивает Эйчи. — Чтобы покинуть комнату, пришлось сильно извернуться. Прости меня, Ватару.       — За что же ты извиняешься? — Хибики прижимает к себе хрупкое тело и дает вдохнуть собственный запах бергамота и трав. — Твоей вины здесь нет.       — Что произошло? У нас мало времени, я хочу узнать, почему матушка делает все это. Я не… — Эйчи сжимает руки в кулаки. — Я не могу перестать думать о том, что что-то слишком неправильно.       — Тогда… — Ватару выворачивается из объятий и снова идет под дерево, где садится, облокачиваясь на крепкий ствол. Дерево оказывается грушевым. — Присядь. Я расскажу тебе все, что знаю.       Эйчи осторожно садится, и вечер погружается в минутное молчание.       — Мы сегодня попрощаемся, — выдаёт Ватару.       — Мы ведь только встретились! О чем ты говоришь? — Эйчи обеспокоенно пытается поймать чужой взгляд.       Хибики снова долго не отвечает.

***

      — Когда мы учились все вместе, было в сотни раз легче. — Ватару выходит из долгого напряженного молчания. — Первой нас покинула мать Канаме.       Эйчи удивленно вскидывает брови.       — Тогда и появилась мысль о проклятии — знаешь, как о чем-то, что останется после нас. Как о напоминании о величии магов. Но союз не был достаточно силен, чтобы проклясть целый род, и Рэй пошел на хитрость: не дать наследнику дожить до двадцати — именно столько было старшему из нас. По его словам, это могло пресечь линию прямых потомков, в частности, тогда еще молодого герцога Теншоуин.       Эйчи от упоминания своей фамилии вздрагивает и в голове прокручивает ее раз за разом, пока не приходит осознание, что его род, и правда, напрямую причастен к происходящему когда-то давно кошмару.       — А ведь я родился очень поздно, — Эйчи хмыкает себе под нос и вспоминает, как прочитал тот злополучный лист, замеченный на окне, после встречи у волшебного пруда. — Но почему именно его мать?       — Истребляли ведь рода, а не только их детей, Эйчи, — Хибики горестно хмыкает и поднимает голову к небу, на котором постепенно пропадает луна. — И начали с поместья Шинкай, которые жили севернее всего — у моря.       Ватару ведет рукой в воздухе, рисуя белесой пылью маленькую рыбку, и та, оживая, мигом растворяется в звездном небе.       — Мы, все пятеро, знали, какая участь нам уготована. О том, чтобы просить милости императора, уже не могло идти и речи: семьи прятались, подавались в бега, но все равно исчезали стремительно. День за днем. — маг смотрит, как Жанна, до этого воркующая на траве рядом, садится на колени к Эйчи. — Но я участвовал лишь в одном проклятии.       — Не вынес груза темной магии?       — Наоборот. Я был рожден для нее.       — Тогда?..       — Знаешь, мне казалось, что то, что происходит — закономерный исход нашего долгого правления. Никто и никогда, даже спустя тридцать лет, не захочет об этом вспоминать. Если таков сценарий жизненной пьесы — зачем его нарушать? — Ватару, сталкиваясь с недоуменным взглядом, качает головой. — Все к этому вело. Мы должны были просто исполнить свои роли, дождаться, когда количество владеющих магией приблизится к нулю и ждать гибели. И это бы не было проявлением слабости — наоборот, дорогой друг, мы бы показали, что наша сила — в повиновении судьбе. Звезды, породившие нас, указали нам дорогу — и это была дорога смерти, с которой нельзя было свернуть, даже приближаясь к самому краю.       — Кого ты проклял? — Эйчи няпряженно сглатывает, с ужасом понимая, что знает ответ на этот вопрос.       — Того, кто родился десятью годами позже — тогда, когда я уже погрузился в отчаяние. — Ватару улыбается, на траве выводит непонятные узоры и поднимает глаза к Теншоуину. Тот смотрит пристально, убито, загнанно. — Двадцать с лишним лет беспокойного сна не сделали из меня здорового человека, да?       — Ватару.       — А потом, после проклятия, я ушел. Так — первый из пятёрки чудаков, Ватару Хибики! — официально погиб для всех. Я продолжал помогать остальным. Делал все, что было в моих силах, спасал тогда совсем еще детей — Томою и Хокуто — но мы все знали, что это было тщетно. — маг снова тяжело молчит. — Сразу после Канаме убили Шу. До сих пор помню: настолько достойного ухода не знал более никогда. Пойман в собственном поместье, без семьи, слуг и друзей, за выделкой тканей. Остался до конца верен своему делу.       Свет звезд постепенно угасает. Как-то быстро и неправильно: оба торопились, старались занять выделенное им время, но оно все равно словно утекало сквозь пальцы. Луна скрывается практически полностью, ветер перебирает шелестящие ветви молодой груши, с одной из них черный ворон неприветливо косится на говорящих.       — Третьим должен был быть род Хибики. Но — какая была неудача, ха-ха! — когда мародеры узнали, что от него остался я один. — Эйчи чувствует неприятную горечь в чужих словах. — К тому моменту я уже был главой. Обедневший, пустой и бесхозный род — все, что досталось в наследство. Меня интересовали другие вещи, под моими руками процветающие и величественные, а поместье… — Ватару кидает взгляд на дом Теншоуин. — До моего мне не было дела.       — «И тогда, ворвавшись через слабые ворота, их встретила гнетущая тишина. Пустота чужого двора несла опустошение и смерть в сердца сражавшихся за честь империи», — цитирует запечатленный в памяти отрывок Теншоуин. — Так вот, про что была речь.       — Эту страницу потом украла у тебя Жанна, да? — Хибики смеется и гладит голубку пальцем. — Прости за это. Она верно знала, какие страницы истории от тебя скрыть.       — Написанное больше напоминало детскую сказку — картинки, описания, воспоминания…       — Потому что это и есть сказка, полностью срисованная с реальности, Эйчи.       — В таком случае… Мне не удалось прочитать еще две страницы — ту, где написано про тебя, и последнюю.       — Жанна? — Ватару вопросительно смотрит на питомицу, но та продолжает сидеть у герцога на коленях и не двигается.       Зато угрюмый ворон, расположившийся на грушевой ветке, подает голос и, взмахивая гигантскими крыльями, приземляется рядом с Теншоуином, открывая вид на привязанный к его лапе фрагмент.       — Вот оно как, — Хибики благодарно кивает птице. — Прочтешь сейчас?       — Разве ты не рассказал мне все, о чем стоит знать? — Теншоуин убирает скрученную бумажку в сумку.       — Тебе оценивать. — Ватару встает с земли, отряхивает собственные штаны и протягивает руку собеседнику. — Пройдемся?       — Ты не возьмешь свой плащ? — хмурится герцог.       — Мне он больше не понадобится. В конце концов, его шил Шу.       Они выходят на протоптанную дорогу вокруг озера; Эйчи, высматривая вдали очень слабую полосу света, понимает, что скоро придется возвращаться домой, и в эту же секунду его грудь пронзает болью. Он горбится, хватает рукой рубашку у этого места и оборванно вдыхает утренний воздух, холодом пробирающий до сердца.       — Что случилось? — Хибики обеспокоенно встает перед ним и приподнимает руками бледный подбородок. Но от его касания боль не стихает — она становится еще ощутимее, острее, злее.       — Ватару, — хрипит герцог. — Ватару!       — Да, юный господин?       — Скажи, мы ведь еще увидимся, да? Завтра? Ты придешь к озеру? Хибики с улыбкой глядит в голубые глаза, но ничего не отвечает, а только крепко прижимает к себе продрогшее тело, и в его спину впиваются острые пальцы, словно говоря о том, что никогда никуда не отпустят.       — Четвертым убили Рэя Сакуму; он, кстати, до последнего защищал своего брата. Выставил его предателем рода, и Рицу пощадили, сделав воином империи. — Ватару чувствует на своей рубашке следы слез. — Вампирская кровь — сильная, статная, целеутремленная и преданная. Сакума-младший был бы гордостью своего имения.       — Хибики, — Эйчи вжимается в чужое тело сильнее. — Я умоляю тебя, не говори этого, перестань, я…       — Пятый — и завершающий пятерку чудаков — Нацумэ. Когда погиб он, все с уверенностью сказали, что всесильных темных магов истребили. Началась эпоха правления людей. — Ватару осторожно гладит по светлым, под стать рассвету, волосам своей рукой с блестящими кольцами-звездами. — Нацумэ был единственным, перед кем мне было настолько стыдно стоять, что его смерть произошла прямо перед моими глазами. Как наказание за все, чего я не сделал. Не попытался отстоять честь и жизнь магов.       — Пожалуйста, Ватару…       — Наконец-то настанет и моя очередь, Эйчи. Почти тридцать лет мучений в пространстве между преисподней и собственными ошибками — и я здесь, перед тобой, перед единственным, кого я проклял, даже не видя.       — О чем ты говоришь? — Эйчи отстраняется, выпуская блеск кристальных слез в мир, и тщетно пытается утереть их руками.       — Я соврал, Эйчи. Помимо тебя проклятие лежит и на мне самом. Тяжелое и пропитанное годами обучений неподвластному тебе мастерству.       — Что ты несешь? Ватару, дьявол побери, я же жив! И ты — тоже! Пусть и… проспал столько лет, но все равно! Почему ты…       — Как я и сказал — сколько не пытайся сойти со звездного пути, судьба найдет тебя даже на обочине и отдаст тот конец, который ты заслуживаешь. Всем магам нашей дороги было суждено умереть, и я — не исключение.       Жанна, подлетевшая высоко вверх, начинает кричать что-то не привычным мягким воркованием, а воем и жалобным писком, в то время как черный ворон устремляет свой взор на гладь озера.       — Как только ты убьешь меня, твое проклятие исчезнет, Эйчи. — маг смеется. — Такова уж сила пяти чудаков! Когда мы только начинали, были глупы и неопытны!       — Я не буду этого делать.       — Будешь, юный господин. — Ватару держит в своей руке розу с одним-единственным лепестком, и его тотчас же сдувает холодным ветром. На месте стебля появляется аккуратный расписной кинжал с выгравированным на нем фамильным гербом рода Хибики. — Театральная пьеса моей жизни достигает своего финала! Не чудно ли, Эйчи? С первых рядов узреть концовку шедевра длиной в несколько десятков лет, большая часть которого — устрашающий своей тишиной антракт.       Теншоуин делает несколько шагов назад, всматриваясь в кинжал, и поднимает пустой взгляд на мага.       — Проси о чем угодно — я убегу с тобой, освобожу Рицу, откажусь от собственного рода, я… — голос Эйчи предательски дрожит. — Почему мы не можем просто встречаться вот так вот? Проводить вместе ночи, гулять, купаться в озере, бегать от людей и… Почему я должен…       — Ты не должен, Эйчи. Но я тебя прошу. — горько отвечает Ватару и протягивает руку с оружием ближе. — Недели с тобой сравнимы с годами жизни в академии. Я был искренне счастлив и весел, собственными усилиями ослабляя твое проклятие и ухаживая за тем наследством, которое доверили мне друзья. Но ничто не длится вечно. Я не смогу убить себя сам — не достоин; но и противиться судьбе для меня значит лишиться чести владеющего остатками магии.       Теншоуин хмурится и медленно качает головой. Неожиданно для него самого соглашается с чужими словами, закрывает лицо руками и сквозь пальцы испуганно смотрит на поблескивающий металл.       — Возьми его в руку. — проговаривает Ватару. Эйчи делает, как его просят.       — Ты даже не будешь прощаться?       — Буду, конечно! — лучезарно улыбается маг, когда кинжал наконец-то оказывается в чужом кулаке. — Разве мог я, великий Хибики, забыть про самое главное — финал!       Ватару резкими движениями руки расплетает косу и забирает волосы в высокий хвост — как в их первую встречу — и с широкой улыбкой тянется руками к заплаканному лицу Эйчи. Маг медленно, аккуратно заправляет прядь светлых волос за ухо и ведет пальцами по мягкому выступу челюсти, заглядывая в глаза, пробираясь до самого сердца, оставаясь там, как счастливое и болезненное воспоминание чужой юности, как тот, кто подарил веру в чудо и первый трепет сердца, и как тот, кто заставил поверить, что все имеет последствие и закономерный финал.       Хибики наклоняется, касаясь губ герцога отчаянно и смешливо, кладет руки ему на шею и большими пальцами утирает непрекращающиеся слезы. Эйчи отвечает на поцелуй сразу же, дрожа всем телом и сминая мягкую кожу со стойким ощущением, что именно таким на вкус и бывает прощание — неумолимо близким, неизбежным, горьким, режущим сердце и каким-то неопределенным.       Ватару целует чужие губы, щеки, точные выступы скул, мажет поцелуем по переносице, накрывает устами глаза, травясь солью слез, а потом на секунду отрывается, в последний раз заглядывая в глаза Эйчи. Его, пожалуй, последней любви.       — Давай.       Эйчи заплаканно поднимает руку с кинжалом и, наставляя ее на Хибики, медлит. Но маг решается первым: отчаянно прижимая к себе герцога, сам позволяет нарушить собственный образ тела, и, утыкаясь перекошенным от боли лицом в бледную шею, из последних сил хрипит:       — Живи достойно, Эйчи. Ты — как и я — свободен от проклятий прошлого.       В рассветном зареве, на своих руках ощущая не вес чужого тела, а легкость пустоты души, Эйчи сквозь собственные грозди слез смотрит, как то, что осталось от его Ватару Хибики развевается по ветру блестящей белой пылью. Ворон впервые за утро каркает.

***

      Ветер перебирает стопку бумаг на столе. В комнату бежит Тори, спотыкаясь и падая, и, распахивая дверь спальной, кричит:       — Приехали! Герцог Теншоуин! С какой-то девушкой и ее свитой!       Эйчи кивает, откладывая перо.       — Я скоро спущусь.       Легкое дуновение с окна, после него — топот еще чьих-то ног. Тори уходит, на его месте появляется собранный хмурый Рицу. Они с Теншоуином молча переглядываются: кивают друг другу в знак приветствия, после чего Сакума гордо проходит в комнату и бережно кладет на стол сложенный вчетверо лист пожелтевшей бумаги.       На одном из углов герцог видит кусок рисунка — два лица, одно из которых блестит красными, как у Рицу, глазами, а второе — безжизненными аметистами.       — Последняя страница. — резко подает голос рыцарь. — Я покидаю вас и перевожусь на службу к императору. Снова.       — Спасибо, Рицу. Удачи. — Эйчи бережно берет лист в руки и разворачивает его, вглядываясь в пять знакомых лиц, в то время как гость покидает комнату.       На странице написано всего три заключительных предложения.       Угадать, какой будет жизнь империи дальше, невозможно. Но люди будут верить, что все сложится как нельзя лучше — ведь последний маг, Ватару Хибики, не заявит о своем возвращении еще долгие годы. А когда заявит — стоит посмотреть, как сложится его судьба.       Эйчи Теншоуин подавленно хмыкает.       Он знает, как сложилась судьба последнего мага, Ватару Хибики.