Вьюнок и Отшельник

И раньше-то к озеру Безмолвному не больно кто ходить любил, а теперь и вовсе дорогу забыли. Да и где дорога та? Заросло все кустами колючими. Оплёл терновник лачугу древнюю. Нечасто хозяин выходит из нее. Темны окна - ни огонька, ни проблеска. И, говорили, на человека Отшельник походить перестал. Ночью по лесам рыскает со слугами своими - горе, кто на пути попадется. Глубоко озеро Безмолвное, темны воды его. Что видело - не расскажет, что приняло - не отдаст. И ненужно собеседника другого Отшельнику. И ничего не нужно. И никого не ждет он. А когда взгляд вперед убегает, пьет снадобье тёмное, забвенье дающее. Да и в забвении иногда улыбка знакомая примерещится. Человеком был бы - с берега шагнул, да и той малости не дадено. Хорошо снадобье темное. Что живой по недосмотру чьему-то забываешь на время, а после еще приготовить можно. Живуча трава сорная, как ни выпалывай. Вот и Вьюнок утром одним проснулся, окно распахнул в комнате незнакомой. Солнцу в лицо рассмеялся. Отворилась тут дверь - стоит на пороге хозяин. - Проснулся, - говорит, - а здоров же ты поспать, друг любезный. Так притомился, что месяц с постели не вставал. Думал уж и не поднимешься. Поклонился Вьюнок хозяину радушному. А тут как раз слуга шагом легкий поднос с кушаньями принес. - Угощайся, - хозяин говорит, - а то щеки ввалились, смотреть боязно. Не стал Вьюнок отказываться, разделил с хозяином трапезу. После в комнате вдвоем остались. Отблагодарить за гостеприимство хозяина надобно. Одна Вьюнку благодарность известна - пояс развязать протянул руки, не поддается узел тугой. Стряхнул хозяин с себя руки тонкие. - Ветер качает, а туда же все. Или мало тебе, неугомонный, того, что сотворили над тобой? Первый раз краска щеки тронула, отступил Вьюнок, глаза опустив. - Не буду обузой тебе более, до темноты дом твой покину, в сердце доброту помня. - И куда пойдешь? - хозяин спрашивает его насмешливо, - до поворота первого? Опять мне тебя таскать придется? Лёгок ты, так ведь и спина у меня не казенная. Оставайся, покуда в силу не войдёшь... И еще на месяц пришлось Вьюнку задержаться в доме этом, и никто куском хлеба не попрекал его. Гость и гость. Вернулся блеск к глазам ярким, перестали пальцы дрожать, кружку удерживая. А тут несчастье во дворце - заболел наследник Повелителя. И не могут врачи искусные хворь выгнать. Каких только ни перепробовали снадобий, каких наговоров ни читали - все без толку. Чахнет наследник, вот-вот дыхание прервется. В коридорах дворцовых заранее в темное облачились. Каждый с соболезнованиями опоздать боится. Послали и к Отшельнику гонцов, только вернулись они с пустыми руками - не проехать теперь к озеру Безмолвному. Стеной неприступной стали кусты терновые, только одежду гонцы в клочья порвали. Вспомнил тут Господин Высокий про мальчишку, да про амулет колдовской. А вдруг секрет знает? Шепнул на ухо, кому следует, выгоду свою усмотрев. Если тонешь и за соломинку цепляешься малую. А вдруг выплыть поможет? И как разыскали, только соглядатаям ведомо, да только постучала поутру стража в двери дома, где Вьюнок гостем был - выдать потребовала. Добр хозяин был, пожалел Вьюнка, но со стражей дворцовой не стал в споры вступать, да и Вьюнок во дворец пошел, не упираясь. Провели его в палаты богатые, двери за собой затворили накрепко. А в палатах уж ждал Вьюнка Господин Высокий, перстни перебирая. Заметил испуг, усмехнулся довольно. - Рад тебя, - говорит, - во здравии видеть. Не забыл ли знакомство наше? А то как бы напомнить не пришлось. - Не забыл, - Вьюнок отвечает тихо. - Дело есть до тебя. Да тебе оно только в радость будет. Всего-то до озера Безмолвного прогуляться да снадобье целебное у Отшельника получить. Не задаром, конечно. В ладоши хлопнул, внесли кошелек, золота полный да вина бокал. Побледнел Вьюнок - ни кровинки в лице. Смотрит на бокал как на змею ядовитую. Приобнял Господин Высокий его за плечи приветливо. - Отпущу тебя, вдруг обмануть решишь? Не вернешься, с золотом скроешься. Чтоб не сомневался я, да не волновался попусту, вино выпьешь особое, для тебя приготовленное. Жизнь свою мне в залог оставишь. Коли в срок вернешься со снадобьем, получишь награду великую, а нет - под кустом в муках сдохнешь, пожалеешь, что на свет родился. Сам вино с подноса берет, протягивает Вьюнку ласково - не откажешься. Притаилась горечь свинцовая в букете щедром. - Поостерёгся бы я, - Господин молвит, - на месте Отшельника губки твои сладкие целовать теперь, ну да ему, наверное, все нипочём. Рассмеялся довольно шутке своей, часы песочные перевернул. - Торопись, - говорит, - побежало время твое. Крепко петелька на горле затянута - пришлось Вьюнку к озеру Безмолвному идти. Сам рад бы был увидеть, и принуждения не нужно. Только как встретит его Отшельник после разлуки долгой? Тёмен лес, угрюм. Полянка, на которой землянику собирал, крапивой поросла жгучей, тянется - укусить норовит. Заплели тропинку кусты колючие - не пройдешь. Одну ветку отводишь - две других бьют больно. Вцепились в плечо колючки острые - не пускают. Шаг, другой - от рубашки шелковой клочья только на плечах в кровь исцарапанных. Руки исколоты, ласку дарить привычные. Только все равно вперед Вьюнок пробирается. Тонок да гибок - там, где всадники на проехали, проскользнул, лоскуток оставив на шипах шёлковый. Так до озера Безмолвного и добрался - кровью за каждый шаг заплатил. Ни блика на глади водной, ни ряби, словно льдом темным сковано озеро. Ясно небо синее, солнце светит ярко, только тонет в тени глубокой все кругом, свет от себя отталкивает. Даже ветерок замер испуганно - травинку малую шевельнуть не смеет. Заросла лачуга древняя терновником будто и не живет в ней никто. Оробел Вьюнок - не посмел в дверь постучать. На бережок, как в первый раз, сел дожидаться. И все кажется ему - лягут руки тяжелые на плечи, к себе повернут. Только зябко плечам, никто согреть не спешит. Колени обнял Вьюнок, голову положил на них, да так и уснул, словно в яму тёмную свалился. Очнулся на опушке, где путь свой начинал. И не холодно Вьюнку - плащом теплым его укрыли, и плечи не болят - смазаны ласково бальзамом с запахом знакомым. И склянка рядом с лекарством приложена, и золото при нем осталось. И нет никого. Только птицы поют, да травы шелестят. Радуйся себе, только вскипают слезы жгучие - щеки обжигают, горечью губы поят. Одарил Отшельник... В дом не впустил, на глаза не показался, да и гостя спровадил подальше. За доброту - поклон низкий, только о том ли мечтал, когда птицей бездумной рвался, крыльев не жалея. Сломаны крылья - недолго летать пришлось. Да и были ли они, крылья те? Может, снились только, да не все сны сбываются. Во дворец вернулся, проводили его к Господину Высокому. - Притомился я ждать тебя, - говорит он, - не торопился ты. На часы посмотрел выразительно - осталась в них горсть песка, и все меньше она становится. Только не по нраву Высокому, что нет страха подобающего в глазах зверушки приручённой - печаль одна, да печалью не потешишься. А зверушке уж в пору на коленях ползать, жизнь свою вымаливать. Усмотрел тут господин на поясе у Вьюнка кошелек с золотом нетронутый, усмехнулся недобро. - Что ж, - спрашивает, - не взял золото Отшельник? Или другим плату потребовал? Да ты, наверное, только рад расплатиться был. Мастер Отшельник до снадобий целебных, что ж тебя не излечил? Уже бледнеешь, как посмотрю. А Вьюнку вздохнуть больно. Сжало сердце лапой когтистой, вот-вот биться перестанет. Натешился Господин мукой его вдоволь, влил в губы посиневшие вина глоток. - Добр я, - говорит, - на неделю срок тебе продляю. Сам про себя думает - полезной оказалась зверушка, вдруг еще к озеру послать понадобится. Пусть себе сидит на поводке коротком. Увести велел, запереть накрепко, чтоб не вылетела из клетки пташка. Да все равно невысоко взлетит - подрезали крылышки. Сам одежду на себе разорвал, волосы спутал. В ноги правителю пал, склянку бесценную протянул руками дрожащими. - Себя, - говорит, - не пожалел, наследника чтоб спасти юного, раздобыл я снадобье волшебное, и неважно, насколько цена высока была Для меня, слуги верного, нет радости большей... Поднял его Правитель с колен, к себе прижал. В три дня наследник с ложа поднялся и не счесть наград, которыми одарили Господина Высокого. Прилюдно Правитель его братом назвал возлюбленным. Облетела листва с деревьев, что у озера Безмолвного росли. Пуще прежнего терновник колючками ощерился. Стоит Отшельник на берегу изваянием недвижимым. А в висках птицы черные колотятся - вырваться хотят, каждый взмах болью отзывается. Думал забыл, да куда там. Как увидел - сердце оборвалось. Насилу удержал себя, вздох еще, и к себе бы прижал - не выпустил. Только заприметил кошелек полный на поясе, как водой холодной окатили. Горько стало. Вот зачем пришел, стало быть. Волю чью-то исполняет, на награду надеется. Что ж, заслужил - поработал исправно, за три ночи заплатить надобно. Да неужто думал, чурбан бездушный, что дворец на лачугу он лесную променяет... Зверек ласковый. И не заметил даже, как играючи сердце коготками изорвал. Призвал туман сонный с озера. Нет сил в глаза взглянуть лукавые. И не побоялся придти ведь, кожу изранить нежную. Поднял его, лёгкого, в плащ завернул, забыл, куда идти хотел. На опушке не с рук спустил - по живому от себя оторвал. Если снова придет, как утерпеть? Сжимают пальцы шнурок тонкий с амулетом напрасно подаренным. Хорошо бы память в озере Безмолвном схоронить. Сомкнулись бы над ней воды темные, скрыли бы навсегда. Амулет - не камешек плоский, сразу на глубину без всплеска канул. Забурлила вдруг вода, зашумела, словно к себе подзывая. Как взглянул - зеркалом снова стало гладким, только не лицо Отшельника зеркало то отражает. Все вода знает, только не всем рассказывает. Капля малая за жизнь свою чего не увидит только - из ручья, к облакам поднимется, из облаков дождем в ручей упадет или слезой обернется горькой. Разбить бы гладь водную, да рука не поднимается. И не в силах Отшельник глаз от нее оторвать. Сжалась в кулак рука - ногти в ладонь впились до крови. Все вода видит, все знает... как в шатёр привели, как вина поднесли... И рассказывает о том вода охотно. Да уж лучше бы молчала. Как сорвали амулет с шеи тонкой...как на ковры узорчатые опустился безвольно...как сомкнулись на запястьях пальцы перстнями украшенные. Думал, до этого боль изведал. Только знал - не его обнимает, да счастлив Вьюнок с кем-то. Не ему улыбается, значит, другая радость греет... ...как отраву покорно выпил...как сквозь терновник злой продирался... Сам на муку вернул того, кто на руках спал доверчиво. Да теперь локотка не укусишь, в глотку себе не вцепишься. Головой теперь думать надобно, как спасти, из лап жадных выручить. Богато палаты во дворце изукрашены, на замках да на засовах даже узоры вьются. Да только от этого тюрьма тюрьмой быть не перестанет. Хоть бы во сне привиделся, только пусты сны, забирает отрава их, выпивает начисто. И под самым тёплым покрывалом дрожит Вьюнок в ознобе жестоком. Только и согреться - в плащ закутаться - подарок последний. А на столе часы песочные. И опять только горсть осталась. И опять, когда свобода - руку протяни, двери распахнутся. И опять не отпустят, в последнюю минуту вино пригубить заставят. Милосердней отрава, чем забота эта. Шумно на рынке городском в час утренний - самое время для торговли, пока солнце в силу не вошло. Знают купцы повара дворцового, кланяются ему низко, лучшие товары предлагают, да за полцены почти. Ко дворцу снедь доставить - честь великая. Дороже прибыли милость высочайшая Придирчив повар - чуть что не по нём, носом дернет, мимо пройдет. А тут слышит он аромат дивный - сами ноги понесли к прилавку. На прилавке фрукты красоты изумительной, словно медом изнутри светятся, сладостью манят. В руку возьмешь - лопнет кожица прозрачная, сок сладкий по руке потечет. Торговаться даже не стал повар, разом весь товар купил, золота торговцу щедро отсыпал. Поклонился тот повару почтительно, да и ушел с рынка незаметно. По вкусу пришлись фрукты дивные господам, получил похвалу повар, да наказ фрукты такие каждый день ко дворцу доставлять. Пожалел повар, что не спросил, кто таков торговец да откуда. На другое утро опять на рынок пошел, вздохнул облегченно, за прилавком того увидав. А уж слух по рынку прошел про товар. У прилавка купцы толпятся, цену заламывают. Насилу протолкался повар дворцовый, да уж только полкорзины и осталось. Пожевал губами недовольно, зазвал торговца вина выпить. Хорошо под навесом, прохладно в тени. Скромен торговец - лица не поднимает, из поклона глубокого спину не разгибает. Наказал ему повар не на рынке торчать, а во дворец прямиком товар свой нести. Благодарен был торговец за честь такую, о цене и не заикнулся. Под утро у ворот дворцовых ожидал послушно. Отдал корзину фруктов, да только усмотрел повар при нем еще одну корзинку поменьше. - Что у тебя там? - спрашивает. А торговец не торопится корзину открывать, отнекивается, не на продажу мол. Любопытно повару, что такое прячет он там. А вдруг еще диковину какую. Покажи да покажи. Упорствует торговец. И где покорность растерял свою? Не стерпел повар, крышку сорвал да и обомлел. Красоты такой не видывал еще. На каких ветвях диво такое вызрело? Золото с пурпуром да с янтарем перемешалось. Аромат блаженство обещает вечное. В садах небесных разве увидишь такое. Вот для стола высокого украшение достойное. А торговец все упрямится - наотрез продавать отказывается. Уж какую только цену ни называл повар - все впустую. Хоть стражей грози ему. - Что же ты, - спрашивает, - от награды, глупец, отказываешься? У самого вон плащ залатанный. Согнулся еще ниже торговец, говорит тихо: - Не могу, - говорит, - продать, голову с меня снимут. Особе одной плоды эти обещаны. Непростые они... Посмотрел на повара с сомнением. - Да умеешь ли тайны ты хранить, добрый человек? Чуть ли рубаху на себе повар не порвал, в честности своей торговца убеждая. - Ладно, - говорит торговец ему, - открою я тебе секрет. Молодость эти плоды возвращают, да силу мужскую. Одного хватит, чтоб годов груз ненадолго сбросить... Рот от изумления повар открыл - нешто бывает на земле такое! А торговец из корзины достает один плод, ему протягивает. - За доброту да молчание твоё... Спрятал повар дар волшебный под рубашкой, расплатился золотом с торговцем, да к себе в закуток кухонный побежал. Там втихомолку плод съел - ни капли не обронил, еще и пальцы облизал. Сладость какая! От сладости этой цветы весенние в душе распускаются. В зеркало посмотрел на себя - расправились плечи, работой согнутые, седины поубавилось, а уж блеску в глазах... И никак полсотни годков с виду не дашь. Справный молодец - посмотреть приятно. А тут как раз посудомойка проходила. Хороша баба - в теле. Взяться есть за что, а что рябая, так на лицо смотреть необязательно. Подивилась посудомойка прыти такой. Раньше-то в неделю раз за зад ущипнёт - тем и доволен. Возражать не стала, только юбки подобрала. А уж после приласкалась к нему, ведь заездил совсем, откуда пыл такой молодецкий? Разморило повара, и не заметил, как разболтал все. Спохватился - да поздно. Тряхнул посудомойку за плечи, молчать велел. Пообещала та - за спиной пальцы скрестила. Не глупа посудомойка была - знала, кому нашептать на ушко секретное можно да серебра за это выручить... А под вечер взяла повара стража под локотки, да в покои отвела Господина Высокого. Говорит он тихо, да от каждого слова мороз по коже. - Хорошо ли развлекся, - спрашивает, - слуга негодный? Побледнел повар, заблекал невнятно. Да и как не заблекаешь, коли клинок у горла держат. - Как ты, смел, слуга, хоть слово от меня утаить, хоть мысль в голове своей. Видно не дорога тебе она. Взмолился повар не губить его, все рассказал. Наизнанку вывернуться готов был. Мнет Господин платочек в руке шелковый. Раз махнет - слетит голова с плеч. - Великодушен я, - говорит, - прощаю. Принесешь завтра плоды эти - золотом осыплю, а нет - сам блюдом станешь, сварить прикажу живьем, собакам скормлю. Еле дожил до утра повар, обеспамятовал от страха. За ночь вся седина вернулась к нему, да еще и прибавилось. На заре на рынок пошел на ногах негнущихся. А ну как покинул торговец город? Как увидел прилавок знакомый, кровь от сердца отхлынула. В ноги кинулся торговцу. - Не губи, добрый человек, - молит слёзно, - продай мне тех плодов молодильных. Не меня так хоть семью пожалей мою. Милосерден торговец оказался - дал он повару плодов волшебных корзинку. Да шепнул вдогонку: - На вечерней заре шел бы ты из города с семьей, добрый человек. В соседнем королевстве повар нужен искусный, рады тебе там будут. Испугался повар слов этих. Только и впрямь, может, ноги унести, пока голова на плечах? Не о себе ведь одном радеть приходится... Так, кручиной томимый горькой, во дворец явился, в ноги упал, Господину Высокому, протянул с плодами дивными корзинку. А они светятся, так и манят куснуть. Уж на что повар перепуган был и у него слюнки потекли - чуть рука не потянулась, да опомнился быстро. Кланяясь, к дверям пополз, спиной не поворачиваясь. Так в лицо Господин ему и кинул кошель полный за услуги. Недоверчив Высокий. Стражника сперва плод заставил отведать. Приосанился стражник, глазами повел лихо, ус покручивая - действует лакомство волшебное. Пинками Господин стражу разогнал, приказал созвать слуг ликом пригожих. В покрывалах прозрачных, в украшениях звенящих явились те по зову. Кудри, маслом ароматным умащенные по плечам струятся, на лицах улыбки у всех ласковые одинаково... Вкусил Господин плодов дивных. Сладость меда небесного да нежность неземная силой молодой тело наполняют. Сами руки к кудрям мягким тянутся... Три дня в покоях своих пировал Господин Высокий, наслаждения все телесные изведав. Три дня не переводились вино да смех веселый в покоях его. И среди прекрасных прекраснейшим Господин был. Такой красотой сияющей наделили его плоды волшебные - смотреть больно, из глаз слезы катятся. Только царапнули пальцы по дну корзинки пустой. Кончилось лакомство, так ведь еще добыть можно. А и это волшебство не рассеялось пока. Подозвал к себе юношу пригожего, забавляясь, вино из бокала в губы вливал, да и сам к губам потянулся. Только распахнулись от ужаса глаза юноши, слетел с них хмель да дурман. Закричал он дико, в угол отползая, ему другие воплями испуганными вторили... Что такое? Смотрит господин на пальцы свои, бокал сжимающие - костлявыми те стали, словно лапы птичьи, узловатыми. К зеркалу кинулся, да бросил в отражение свое бокал, не поверив. Брызнули осколки, разлетелись по комнате - только каждый старика отражает высохшего, телом ветхого...в чем душа еще держится. Кликнул стражу он - не признали те сперва, только по перстням поняли, кто перед ними. Зароптали испуганно. Приказал Господин Высокий голосом скрипучим повара сыскать, да к нему привести немедля. Кинулись - да только нет повара. Два дня уж как с семьёй из города уехал, а в какую сторону, и не спросили. Опустился Господин в кресло резное - заболели разом кости старческие. Только цепок ум пока. Неспроста, видно, фрукты дивные на стол ему попали. Позавидовали, верно, враги его тому, что к Правителю он приближен больше прочих. Позавидовали - извести решили. Хитры, да только хитрее он. Кровью детей своих еще умоются со слезами вперемешку. Есть у него в запасе избавление от любой хвори - заперто надежно, вот и понадобилось. Не зря, выходит, приберегал. Тихо в палатах затворённых. Не сон - забытье тяжелое Вьюнку веки смыкает. Чернотой глаза обведены, губы обметало. А рубашка на нем - краше не носил никогда, да кабы не стал саваном погребальным шёлк нежный. Вдруг топот послышался за дверьми, ключами зазвенели. Растворились двери. На руки подняли Вьюнка руки чьи-то, вино целебное до срока пригубить заставили. Вскинул глаза Вьюнок - старец над ним склонился. - Ай милок, ай касатик, - говорит ласково, - задремал, смотрю крепко. Только время просыпаться, глазоньки открывать... Смотрит Вьюнок - понять не может, кто перед ним. Только блеском злобы хищной глаза старца наполнились, блеснули гневливо. - Поднимайся, паршивец, в райских кущах отоспишься, коли пускают туда тебе подобных. Живо встал, пока шкуру не спустили. Смотрит Вьюнок на старца, жизнью долгой согнутого, изумлённо. И не признать невозможно, и признать трудно. А его уж взашей из комнаты выталкивают. В другой комнате слуги ликом пригожие собраны. Никто ведь не отпустит слухи по дворцу распускать. Если нужно и вовсе из покоев не выйдут. Хорошо секреты мертвые хранят - не разомкнуться никогда уста их. Еле держится на ногах Вьюнок - от сквозняка малого качается. - Совсем исхудал взаперти-то, - говорит старец голосом заботы неподдельной полным, - ничего, вернет свежесть лесная щекам румянец... Глаз Вьюнок на него не поднимает - боится надежду на освобождение скорое показать. Всего то - в лес подальше зайти да и лечь в траву мягкую. Никто вина не поднесет - убаюкают песни птичьи, унесут на крыльях своих легких. Только вцепились в волосы пальцы костлявые, лицо поднять заставили. Впился Господин высокий взглядом в него, словно клещ до крови жадный. - Уж не знаю, - говорит, - что на ум тебе пришло, только выбросил бы ты из головы мыслишки глупые, покуда не вытрясли. На рассвете чтоб со снадобьем явился целебным. А сбежать решишь... Усмехнулся Господин Высокий, да на слуг, по углам жмущихся испуганно, указал. - Коли сбежать решишь, разозлюсь, да и посворачиваю головы пташкам этим бездумным, а уж их крики, да проклятья предсмертные до тебя и на том свете долетят. Все ли ясно тебе со слов моих? Только кивнул Вьюнок в ответ. Не своей - чужими жизнями связали его накрепко, чужой мукой пригрозили. Разве возьмешь на себя такое? - А раз понял - торопись, не медли. Сыпется песочек, время отмеряет... Идет по траве мягкой Вьюнок - только по болоту топкому, где через шаг нога вязнет, и то пробираться легче. И не идти нельзя и идти сил нет. Перекрутилось небо с землей - сам не понял, как в траву усталость опрокинула, а в ушах голос старческий - до рассвета время... Не забытье мутное - сон легкий веки смежил. Баюкает во сне голос ласковый, обнимают во сне руки сильные - просыпаться не хочется. Через лес несет Вьюнка Отшельник - терновник расступается, дорогу освобождая. Не бежит вроде, а срывается дыхание. И не было никогда на руках ноши драгоценней. Увидеть бы как глаза откроются, улыбкой лукавой заискрятся. И не упомнил как до лачуги дошел, опустил на ложе бережно. Бьется в ознобе тело тонкое - ни одно покрывало не согреет. Взял запястье узкое, к губам прижал - то колотится сердце пташкой испуганной, то удары пропускает - вот-вот замрёт. Взял Отшельник нож острый, провёл по запястью движением быстрым, глазу простому незаметным. Хлынула в чашу кровь черная, ядом порченая - выпустить ее надобно, чтоб здоровой освободить к сердцу путь. Только дрожит рука, запястье над чашей удерживая, но не раньше, чем чаша полная набралась, перевязал Отшельник рану. Влил в уста вино целебное, на ста травах настоянное. Только ждать осталось. Сон работу довершит, что нож и вино начали. Поднялся Отшельник. Ни на мгновение бы не покидать, да только дело есть. Сполна вернется Господину Высокому подарок его. На берегу встал Отшельник - темны воды озера Безмолвного. Был он хранителем покоя их, а о службе впервые попросил. Не откажет озеро собеседнику своему единственному. Против хода солнечного вылил кровь из чаши глубокой в миг, когда солнце берега коснулось дальнего, воды багрянцем окрашивая. Молчаливо озеро жертву приняло. Зажглись звёзды на небе ясном, только не видно луны-красавицы. Не все ночи взору ее доступны. Ждет на берегу Отшельник, не уходит. Закричала птица ночная голосом девы испуганной, ей вода плеском ответила тихим. На мгновение взгляд отвел, а уж стоит в воде по колено фигурка стройная. Знает отшельник, кого призвал он в час ночной да только все равно сердце стонет - плащом бы прикрыть, из воды холодной на руках вынести. Капля в каплю похож, на того, кто в лачуге спит сном беспамятным. И не различишь, коли в глаза не смотреть. - Звал ли? - спрашивает голос, словно ручья весеннего журчание. - Звал, - Отшельник ему отвечает, - волей своей на берег выйти позволяю. - Воля твоя...- молвит голос с насмешкой холодной, - выйду я на берег, да назад не вернет меня воля твоя, согласен ли? - Прежде службу исполни, - Отшельник ему отвечает. Не идет дитя озерное, а с места на место перетекает будто, и мнится голод хищный в плавности этой. Опустились ресницы пушистые. Обхватили руки плечи хрупкие. - Зябко тут, хозяин радушный, обогрел бы. - Не зазябнешь, коли оденешься, - Отшельник ему отвечает, одежду подает. Усмехнулось недобро дитя озерное: - Не о том тепле говорю я, да видно не там ищу, для другого сердце твое горит жарко. Оделся, поклонился почтительно. - Говори, пока во власти я твоей... Хорошо Вьюнку на траве мягкой спится. И кому надобно сон тревожить? Чего тормошат, чего, надоедливым, надобно? Перевернуться от них на другой бок, сон удерживая надежно...Только никак угомониться не желают. Словно яблоньку трясут, плодами увешанную. Одеяло натянуть на себя, спрятаться от настырных. Да откуда в лесу одеяло? Только хвостом сон махнул, убежал, как не было. Открыл глаза Вьюнок - лежит он на шкурах волчьих, покрывалом мягким укрытый. -Что разлегся, не устал еще на спине жизнь проводить? - говорит ему голос насмешливый. Ушам не поверил - глазам поверить пришлось. Руку протянул - испугался. Вдруг опять сон это. Коснешься, и растает он. Только разве во сне сжимают запястье пальцы хваткой знакомой, руку отдернуть не давая? Разве во сне чувствуешь поцелуи, нежной властности до краев полные? Только вспомнил Вьюнок слова злые, из объятий вырваться попытался. - Не целуй меня, - говорит, - отравой стали губы мои. Горечь на них полынная. - Не распробую я никак, - Отшельник ему отвечает, - вроде слаще меда. Неужели ошибся? А Вьюнок уж чуть не плачет, отворачивается. Просятся в окно лучи рассветные. Как увидел это Вьюнок - сердце в нем замерло. Не бросает на ветер слов Господин Высокий. На колени упал, рассказать попытался, только мысли, что нитки гнилые рвутся - на губах невнятица одна. Сколько то минут до срока осталось, до крови первой? Заставили руки сильные с колен подняться. Прижал его к себе Отшельник, каждый удар сердца как свой чувствуя, зашептал тихо. - Нет в тебе яда, хоть страшнее ты дурман-травы. Та голову кружит, а ты душу забираешь. Не печалься, до срока лекарство во дворец доставили... Только и сил у Вьюнка хватило, что вздохнуть. Сами глаза закрылись. Поднял его Отшельник на руки бережно, словно волна лодочку малую. Легок был, а теперь и вовсе прозрачным стал. Не один день травами отпаивать. В покрывало закутал, сам рядом лег, сон охраняя. Да за охраной и задремал, в дыхание тихое вслушиваясь. И не было колыбельной лучше. Не сомкнул ночью глаз Господин Высокий. Прибежит зверушка послушная, никуда не скроется. Только все равно тревожно, да и ломит боль кости старые. Только светать стало, показался в небе краешек одеяния Зари светлой, шелка розового полоска. Отворились двери в покои. Ведет стража слугу послушного, а в руках у него и склянница малая. Чуть стерпел Господин, чтоб из рук не вырвать снадобье целебное. Насилу дождался, пока с поклоном подали церемонным. Говорит ему слуга голосом почтительным: - Испей, Господин, лекарство это до захода солнца и вернется молодость к тебе, уйдет хворь. Хоть не терпится Господину Высокому, закралось подозрение в сердце. Больно уж послушен слуга, глаз не поднимает - в пол смотрит, а вдруг утаил что? Вдруг враги перекупили да вместо лекарства яду поднесли? - Ежели обманул меня, - говорит, - со всеми палачами в подземельях перезнакомишься. То-то радости им будет кусочек такой заполучить. И на дыбе позабавиться, и на скамье разложить. Молчит слуга, в поклоне согнувшись - дрожат плечи - от страха, знамо дело. Никогда трусом Высокий себя не мнил - пригубил снадобье, скривился от горечи - не вздохнуть. Закружилась голова, в кресло резное сел грузно, в подлокотники ногтями вцепился. Не хочет из тела старость уходить, крепко держится, карга костлявая. Только смотрит Высокий на руки свои - уж не лапы скрюченные. Зеркало поднести велел. Рассмеялся, себя прежнего в отражении увидав. Запил горечь вином сладким, залил страх смертный хмелем веселым, чтоб и не вспоминать. А слуге уйти позволено не было, так он в покоях и остался. - Хорошую службу сослужил ты, - говорит Высокий, - подойди ближе, поцелуями жаркими тебя, цветочек трущобный, осчастливлю. Знаю, понравились тогда ласки мои... Подошел слуга, головы не поднимая, перечить не смея. Привыкла зверушка повиноваться, недолго и учить пришлось. - Смелее был прежде, или робеешь? Охота Высокому в силе своей мужской увериться. Сполна ли вернулась? Подхватил на руки, на ложе увлек, прочь рубашку шелковую отбросил. В губы впился поцелуем ранящим. Распахнулись тут глаза слуги послушного, а в них глубина бездонная, тьма кромешная, только горят во тьме той огни болотные, что путники несчастливые видят, прежде чем в трясине сгинуть. Думал отпрянуть Высокий от нечисти страшной, да не тут то было. Не дал слуга поцелуй прервать. Да полно, слуга ли?Тварь, человеком обратившаяся! И крикнуть Высокий не может. Только чувствует во рту вкус воды озерной да тины, тонет, захлёбывается, не хватает воздуха, и вздохнуть не выходит... Нашли Господина Высокого, когда к трапезе у Повелителя звать пришли. Лежит он на простынях шёлковых, лицо ровно как у утопленника, что неделю на дне пролежал, да всплыл весь раздувшийся. А на полу следы мокрые, словно ушёл из покоев босой кто-то. Да ушел-то через двери запертые, не иначе ручьём просочился в щель малую... Хоть большую награду сулил Повелитель тому, кто на убийцу брата его укажет да бестолку оказалось. Нашлись, конечно, слуги болтливые, да только из лоскутков лжи правды не выкроишь. Кто-то и про Отшельника сказал. Давно Повелителю рассказы о нём покоя не давали. Живет некто у озера, податей не платит, отвары колдовские варит. Под носом нечисть разводит. Послал повелитель в лес отряд оружный, чтоб привели Отшельника на поклон, спросить его по всей строгости. Да только вернулся ни с чем отряд. Нашел лишь лачугу-развалюху у озера Безмолвного. Да и кто Безмолвным прозвал его - плещется рыба, хоть шапкой вылавливай. Хорошо менестрелям дворцовым любовь Высоких воспевать - в скважину заглянул замочную вот и сюжет для песни новой. Только не водятся в лесу менестрели, а птицы в песнях своих не расскажут, куда Отшельник с Вьюнком ушли. Если и поют про то, кто ж язык их разумеет. Может, по дорожке лунной. Может, по тропинке лесной... Только ушли они, рук не размыкая. Развалилась давно лачуга, и остова не осталось. Растет терновник на ее месте, иглами ощетинившийся. А по весне вместе расцветают терновник да вьюнок, его обнявший. Сломал бы ветку вам показать, да в заросли полез - только рукав изорвал. А рубашка-то новая была!