Докури меня и выдуй в окно, как дым
За то, что я тебя недостаточно любил.
Здесь, под сенью сакуры цветущей — прохладно и свежо, в весеннем воздухе чувствовалась жизнь, кусочек чертового бессмертия, которое ухватить хоть немного был огромный соблазн. А у Харучиё бабочки в животе, что умерли давно, барахтаться начинали, будто паразитом каким зараженные, что тела насекомых брал под контроль и распоряжался этими оболочками так, как угодно. И вот если не трогать их, то и не будет разить изнутри запахом трупным, вонью разлагающейся если не плоти, то личности так точно, остатками чувств когда-то невинно-детских, пропахших запахами масла моторного и сигарет на пальцах чужих, огрубевших. Руки у Манджиро совсем не такие. У Шиничиро потоньше пальцы были, подлиннее, и сами ладони — щуплые, хрупкими казались, пусть и… с виду только. Потому что из памяти Харучиё не выходила картина разбитых в кровь и мясо костяшек рук, которые он ещё обрабатывать ему помогал, в своем-то возрасте, в свои-то тринадцать. Сам напрашивался, всё приговаривая, что делал это старший Сано неправильно совсем, заразу же занесет… Благо, знал уже, как с ранами обращаться, правда, тогда шрам у него только один красовался на левой стороне лица, глаз почти рассекающий. Только вот не знал Санзу одного: ему так всё равно было. Так безразлично на себя и на всех вокруг. Кроме Манджиро. Кроме Манджиро, которого не стало. Если там вообще что-то оставалось от Майки. От того Майки, которого они знали, потому что там, ни больше ни меньше, полуживой скелет своё существование волочил, что угодно, но не их Манджиро. Не их Манджиро, которого они так любили, знали и оберегали. А потом..«От такого сильного течения… я точно умру.
Я хочу вернуться туда.»
Тогда в Харучиё что-то не то что надломилось, — ломаться начало ещё с момента, как Майки угасать стал на глазах, — а что-то умерло, как если взять насекомое хрупкое и со всей силы сжать в кулаке. Возможно, услышите хруст. Возможно — останется на ладони след, влажный и мерзкий, липкий, оттенка тоже не менее неприятного. Крылья у бабочки вырвали, смяли, как и тельце её следом, а всё, что осталось.. Безобразное нечто. Отвратительно. Настолько, что зудят руки, и смыть бы это наваждение. Хару ненавидел насекомых. Грязные, противные и мерзкие. Из-за первого больше всего. А ещё слабые, ничтожные, одно только отвращение вызывающие. Иногда он чувствовал себя насекомым. Здесь, под сенью сакуры цветущей, — на дремлющего Манджиро смотрящий, — и подавно. Самому было погано, самому тошнотворно, и причина этому он сам, сам себе гадок, как сороконожка громадная, по плитке в ванной ползущая, лапками и тельцем перебирающая. Расплющить бы, — выстрелить в живот, — чтоб если и осталось там что, то вместе с внутренностями вышло наружу, точно погибнув, как, в прочем-то, и обладатель этих самых внутренностей. После смерти Шиничиро, — второй, которую ему пришлось пережить, пусть и не видел он ту лично, и не знал, что лучше, сам себе ответить не мог, — смрад, от сигарет исходящий, стал для Акаши невыносимым. Сочетание семьи Сано и сигарет — смертельное, подобно наркотику, это Санзу уже уяснил, и был зависим. Его выворачивало, он максимально на расстоянии держался от всего, что могло бы издать запах похожий, потому что всплывали в сознании руки эти щуплые, с пальцами длинными, что никотином разум ещё совсем юного Харучиё пропитали, целиком и полностью, и места для рассуждений разумных не оставив, ни для чего бы то ни было ещё. Пропащий, пусть и юный совсем, а уже обещанием себя вечным обременил, обещанием самое важное и дорогое сердцу Шиничиро сберечь, сохранить, донести эту жертву его, чтобы не была она напрасной, даже если ношу эту с Манджиро на двоих разделят. Здесь, под сенью сакуры цветущей, — места хватало им двоим. Или троим, если считать призрака Шиничиро, что так или иначе, за Майки шествовал по пятам. Его не только он, Акаши, видел. Вакаса тоже. Такеоми — да, было дело. И Баджи… И если бы веки прикрыты у Манджиро не были, он бы, старший Сано, ещё осязаемее чувствовался, потому что мрак в глазах младшего с каждым годом становился все тяжелее и гуще, и все дальше Харучиё в этот омут тихий погружался, обнаружить следы Шиничиро пытаясь, и все понять не мог — тщетно оно или нет. Лица черты отдаленно знакомые, но то только отдаленно, и волосы светлые-светлые, мягкие такие, в отличие от тех, что у Шина были. А глаза прямо его. И посмотрел бы Майки на него, взглянул бы хоть раз, да так, чтоб не мельком… Их с Сано колени соприкасаются слабо, и Хару это недо-касание обжигает даже сперва, но он привыкает к нему, поближе льнет, расстояние сокращает, наблюдая искренне увлеченным взглядом за безмятежно расслабленным лицом, на которое изредка, от ветра порывов, осыпались сакуры розовые лепестки, ещё и в волосах его застревая. Губы у Майки тонкие, — ещё одно с Шиничиро сходство, — и взглядом Акаши замирает на них. Оглаживает одними глазами, что сверкали аквамарином в отсветах солнца, думает, многое думает, и мысль одна единственная в голове пробегает сформированной будучи до конца: как бы близко сейчас они не находились друг к другу, для Санзу этого было недостаточно. И это, скорее, к Шиничиро относилось, потому что именно о нем Харучиё и думал, пока, веки прикрывая и ресницы смыкая, движение делал робкое вперед, своими губами дотрагиваясь до чужих. В этом действии несколько импульсивном, столько же, сколько и долго обдуманном, застывает он на несколько секунд, так трепетно и нежно, будто взаправду губ своей первой влюбленности детской касался, а не брата его, которого оберегать пообещал, друзьями быть навек. А Майки не спал. Проснулся на моменте, когда дыхание чужое кожей ощущалось, и из чистого любопытства, интереса ради, не дал о себе знать. И пожалел об этом. Пожалел, потому что чувствовал себя кем угодно, но не собой, пока совершался этот жест близости неясной, близости, от которой туго скручивало внутренности, и определенные усилия нужно было приложить для того, чтобы не вздрогнуть, чтобы не сбилось дыхание, хотя легкие сводило спазмом неясным. То цветение, которым исходилась сакура над ними, становилось удушающим. Он сам искал Шиничиро во многих людях, что его окружали. Он знал, какого Харучиё, но не знал, какого тем, кто на его собственном месте сейчас был, не знал, какого это, когда через твои уста поцелуй передают человеку давно уже умершему. Просто, любимых целуют иначе. К мертвым так и прикасаются — сожалеюще и с горечью, потому что в последний раз, что даже с губ передается оно неприятным послевкусием, как желчью по горлу, душным запахом благовоний погребальных по разуму. Их Майки помнил хорошо, а от Харучиё этой скорбью и разило, и спасибо ещё, что не разложением. Наверное. Здесь, под сенью сакуры цветущей — одиноко и тоскливо. На сердце тоже, особенно тогда, когда всё, что от твоей первой и отчаянной любви осталось — это её призрачное воплощение. Особенно тогда, когда этим воплощением тебе и приходилось являться в момент, когда сам в нём нуждался даже больше, чем в кислороде. Санзу никогда не позволял себе плакать. Особенно — рядом с Майки, он этого не любил. Но тогда, в плечо Манджиро зарывшись лицом, спрятавшись в изгибе этом, он давился подступающими рыданиями.