Гуще воды

Генри Крил ненавидит свою мать. Едва ли ее можно было назвать ужасным родителем. Она не была тираном, не была истеричной, не была отстраненной или холодной. Она не контролировала ни своего сына, ни дочь, ни мужа — словом, была совершенно непримечательной. Если бы не одно «но»: в ней, как и в большинстве женщин, отсутствовала какая-либо сформированная личность. Не было в ней воли, не было стержня — она была тихой и послушной: игрушка. Беззубое нечто, которое звалось его матерью. Как и подобает любой женщине, ей прежде всего управляла ни логика или разум, а страх и желание быть рядом с мужчиной. Генри сравнивал ее с кроликами, с которыми он проводил разные эксперименты. Убил он ее схожим образом. Его мать была настолько не выделяющейся, настолько трусливой — черное пятно его биографии — что ему до сих пор сложно идентифицировать ее с кем-то, кроме трясущегося зверька. Даже не человек. Генри Крил ненавидит женщин. Он, впрочем, ненавидит и мужчин — но к женщинам питает неприязнь особую. Во многом это связано с его матерью. Он сравнивает — и приходит к неутешительному выводу, что все женщины одинаковы. Они слабы и ни в одной — он уверен — нет ни намека на спесь и величественность. Огромное овечье стадо, которое пасут беззубые волки. Некоторые из них стараются показаться чем-то большим, чем есть на самом деле: расправленные плечи, презрительный взгляд, грязный говор; сплошное подражание таким же бесполезным мужчинам. Но Генри знает, что это — очередная ложь, как и всё в этом мире. Стоит только рядом с этими женщинами поставить мужчину, так они тут же превращаются в таких же дрожащих овец, как и все остальные. Как и его мать. Не всегда — но стоит Генри только показать свои зубы, показать, что он здесь единственный, у кого есть власть, как они сразу же демонстрируют свой истинный облик. Но это, пожалуй, не главное. Хуже всего то, что женщины — являются теми, кто несет в мир человеческие массы: гниль, отравляющую планету. Только женщина может породить человека на свет — и за это Генри ненавидит их больше всего. Тем не менее, это не мешает ему с ними спать. Он не видит в этом ничего особенного — его мать и отец, будь они прокляты, одарили его внешностью, и за это он им даже слегка благодарен: женщины настолько глупы, что часто кроме внешности их более не интересует ни-че-го. Выбор его был скуден — в стенах лаборатории персонала было достаточно, но женщин едва ли наберется дюжина. Генри был уверен, что это было связано с природной глупость оных. Впрочем ему, в целом, хватало: многого он требовал — всего лишь покорности и тишины. Такое он мог получить от каждой — рядом с ним даже самые буйные теряли весь свой пыл. Верно — у жертв в генетическом коде заложено бояться хищников. Даже если у хищника на данный момент нет ни зубов, ни когтей. Он использовал их ради удовлетворения своих потребностей. Даже если они рассчитывали на что-то большее, Генри никогда и ни в коем случае им подобного не предоставлял. Секс он считал отвратительным (впрочем, не во время процесса), но романтические отношения он не воспринимал абсолютно — это было как минимум неприемлемо, как максимум — доводило его до тошноты. Со временем желающих провести с ним ночь поубавилось — женщины, как самые умные и мерзкие из паразитов, имели любовь к тесному контакту друг с другом и сплетням — и слух о его непостоянстве, а также немотивированной агрессии во время интима, разошелся по лаборатории достаточно быстро. Генри это почти не волновало. Когда он был молод, доктор Бреннер еще имел амбиции — потому помимо стандартных экспериментов над никому не нужными детьми, он проводил добровольные эксперименты со взрослыми женщинами. Генри всех деталей не знал — но догадывался, что основной целью стала эфемерная возможность создать одаренного ребенка в женской утробе. Иначе Генри сложно понять, почему Бреннер в основном выбирал женщин в отношениях. Были они замужем или нет, Генри не волновало — их, видимо, тоже, — потому что желание вступить с ним в половой контакт всегда присутствовало. Ах, врожденная женская тяга к желанию быть вещью — пользованной у множества мужчин. Таких он ненавидел еще больше. Но была одна, которую Генри с натяжкой мог назвать «особенной». «Мисс Терри», — звал он ее с привычной вшивой вежливостью. Молодая — почти его ровесница, красивая и, что для Генри главное, крайне способная: из всех подопытных крыс Бреннера она проявляла себя лучше всех — чем с удовольствием делилась со своим молодым любовником. Генри на ее рассказы нежно улыбался и думал о том, что если она в действительности забеременеет и выносит ребенка от своего официального бойфренда, то ему будет крайне интересно узнать, что из этого выблядка вырастет. Почему-то он был уверен, что до его уровня ни одному такому никогда не добраться. Хотя сомнения заставляли его чудовищно ревновать — свои силы — к еще даже несуществующим детям. Терри Айвз забеременела в районе января 1970-го. Радости Бреннера не было предела. Генри был шокирован. Терри мимолетом рассказывала, что ее парень уже много месяцев находится во Вьетнаме. Терри рассказывала, что кроме Генри и ее парня у нее половых партнеров не было. Терри рассказывала, что пьет противозачаточные. Это не имело смысла — Генри был уверен, что детей иметь не может: Бреннер и его изуверские эксперименты точно отразились на здоровье Генри, и многочисленные контакты с женщинами без какой-либо это защиты это подтверждали. Но Терри Айвз беременна. И Генри уверен, что беременна от него. Генри Крил ненавидит детей. Любить этих маленьких выблядков, которые в будущем сформируются в человека обычного, он просто не мог. Во-первых, он знал, на что способен даже самый юный из них. Он и сам в конце концов когда-то был ребенком. Во-вторых… Он провел в окружении детей слишком много времени. Слишком много времени в приторных улыбках и лживой заботе — иначе никак: Генри физической боли от электрохлыстов предпочитал отвратительное — заботу о детях — но хотя бы безболезненное. Но своего ребенка… Он не знает. Терри рожает в конце октября 1970-го. Девочка — Генри впервые удается рассмотреть ее краем глаза лишь спустя несколько месяцев. Бреннер не знает о том, кто ее настоящий отец. Если бы знал, Генри думает, то убил бы девочку в первую же неделю. Про Терри он больше ничего не слышит. Скорее всего, Бреннер сделал с ней что-то. Что именно — Генри не волновало. Время идет — и однажды Генри выпадает шанс рассмотреть своего ребенка лучше. Ее держат отдельно вместе с другой девочкой — он догадывается, что это связано с их особым происхождением. Она на него совсем не похожа. Внешне — ни капли. На секунду ему даже кажется, что ребенок все же не его — Терри соврала ему и на самом деле, как и подобает большей части женщин, позволяла себе секс с каждым встречным. А потом они встречаются глазами. Генри улыбается ей — в ответ она смотрит на него с презрением. Ни страх, ни ответная улыбка — самодовольство и гордость. В трехлетнем ребенке. Он все еще не верит, что это правда. Но с девочкой, у которой он на руке уже разглядывает татуировку с номером — Одиннадцать — он видится все больше и больше. И все больше ему кажется, что это — его дочь. Она тихая. Но ее взгляд, даже в таком раннем возрасте, выражает один лишь холод. Одиннадцать ведет себя отстранено, даже со своей единственной подругой, но несмотря на это, Генри не чувствует в ней страх. Глубоко внутри он чувствует что-то близкое к себе. Она отличается от всех женщин, с которыми ему приходилось иметь дело. И с возрастом он убеждается в этом все сильнее. «Ее потенциал, — говорит ему однажды Бреннер, — огромен». Почему-то Генри верит, даже на секунду не усомнившись. Почему-то ему все равно даже на то, что Одиннадцать еще себя никак не проявляет. В его груди что-то неприятно щемит, как попавший под дождь щенок. Ему от этого чувства сложно дышать, и оно не похоже ни на страсть, ни на похоть, ни на ненависть. Генри не знает, что это. Ему это и не важно. Важно лишь то, что Одиннадцать — его дочь. И он верит в это так ясно, что хочет выцарапать собственные глаза и отрезать себе член за неосмотрительность и разгульность. Джейн — так ее решила назвать ее мать. Генри это имя не нравится — во многом потому что ассоциируется у него только с Терри и их совместными ночами. Желания называть ее по-другому нет — и он решает, что «Одиннадцать», данное Бреннером, подходит ей лучше всего. Малышка Одиннадцать растет — он наблюдает за ней так пристально, что самому становится жутко от того, что его мысли заняты только этим странным ребенком. Это неправильно — не потому что она его дочь, а потому что у него так не было ни с одной женщиной, ни с одним человеком. Ему страшно и ему мерзко. Ему плевать. Одиннадцать почти семь — она юна, и она ни капли не изменилась. В коллективе ее никто не любит и не признает, но ей на это, кажется, почти все равно. Она тянется лишь к Папе — и Генри сложно не признать, что он ужасающе ревнует. В конце концов, он ее настоящий папа — а не этот старый ублюдок, заковавший их обоих в цепи. Он стремится с ней сблизиться, но даже его, — Генри это пробирает на нервный смех, — Одиннадцать отталкивает. Она не боится. Она просто не желает: люди ее мало интересуют. План побега зрел в его голове уже добрый второй десяток лет — но только сейчас Генри решил довести его до конца. Одиннадцать — его дочь. Его маленькое чудо, и он уверен, что только с ней у него получится сбежать — потому что в ней от него как минимум половина: и это Генри пленит. Пленит ужасающе. Пленит неправильно. Он перестал заниматься с женщинами сексом — теперь любая не вызывала у него ничего, кроме отвращения. Зачем ему эти безликие создания, когда у него есть Одиннадцать — его копия? Он занимается самоудовлетворением — и его совсем не волнует, что в голове у него картинка только с собственной дочерью. Милая Одиннадцать его интересует во всех смыслах — и Генри считает это естественным. Правильным. И сама она, кажется, со временем тоже начинает понимать их связь. Сближаться с ней сложно — Генри до сих пор не может сказать, как она к нему относится. Но она позволяет короткие мягкие разговоры, позволяет играть с ней в шахматы, она слушает его слова с той внимательностью, которую может себе позволить. Она к нему прислушивается — и от этого его сердце отбивает ритм как под амфетамином, а рука во мраке комнаты марается вязким и белесым. Она позволяет к себе прикасаться. И Генри аккуратен — настоящий джентельмен. Но даже это для него слишком — от самого невинного прикосновения одними кончиками пальцев, его дыхание учащается, а грудная клетка сжимается так, будто стая бабочек грызет друг друг глотки и пытается сломать его ребра. И, что хуже, иногда Генри даже кажется, что он от ее манящего тепла кончит себе в брюки. Она идеальна — в каждом аспекте: начиная с аккуратных черт лица, в которых Генри с упоением просматривает что-то аристократическое, хищное; заканчивая характером — в ней есть воля. В ней есть сила. И Генри, кажется, влюблен. Его совсем не волнует, влюблена ли она в ответ. И то, что она его дочь — тоже. Он держит ее за руки в холодном подвале и, наклонившись, шепотом сообщает: — Ты моя дочь, — он облизывает мочку ее уха, и Одиннадцать вздрагивает, как от удара током, — моя часть. Она хочет что-то сказать — бедняжка шокирована. Но она уже такая взрослая, и такая чертовски привлекательная. Генри манит нега ее девственного тела, манит осознание того, что в ней течет его кровь. Генри не собирается мириться с чувствами, особенно теперь, когда все карты на столе — он целует свою милую кровь со страстью в горячий рот, и она, к его радости, совсем не против. Даже губы у нее сладкие, слаще всего, что у Генри вообще было. Ему мало одного поцелуя — он понимает это, когда отстраняется и видит в слабом свете растерянное выражение лица дочери. Она растеряна, но Генри уверен — верит каждому его слову. Жаль, что времени почти нет. Но это ничего — у них впереди его столько, что можно захлебнуться. Генри знает, что Одиннадцать никогда больше ему не откажет. Не откажет и тогда, когда увидит гору мертвых сломанных тел. Не откажет, потому что знает: он — ее настоящий отец. Единственное, что у нее есть и что будет. В них течет одна кровь. И с этим трудно мириться. Так трудно, что Одиннадцать не может отказаться от своего ненормального отца: он перепачкан в крови и в своем злом возбуждении страшен. Для всех, но не для нее — для нее, даже по локоть в крови, он готов быть самым ласковым и самым нежным зверем. Она говорит ему: "да", и Генри широко улыбается. Он совершенно не удивлен. Они живут вместе на юге страны уже шестой месяц. Генри знает, что однажды Одиннадцать спросит и про мать — к этому времени он постарается от Терри и всех ее проявлений избавиться. Он знает, что с улыбкой скажет Одиннадцать, что ее мать не имеет значения. «Твоя мать обычная женщина, Одиннадцать. В ней нет ничего примечательного, и она не заслуживает твоего внимания и твоей любви». И она поверит — потому что о семейных отношениях не знает ни-че-го. Потому что верит каждому слову своего отца. Не знает она и того, что в приличном обществе отцы не должны целовать своих дочерей в губы; не должны спать с ними в одной кровати, не должны прижимать их к себе в одиночестве и говорить что-то о «совместной судьбе и будущем». Они, в конце концов, не должны прикасаться к ним. Не должны. И Одиннадцать понимает это в глубине души. Но отказать своему родному отцу, теперь единственному, с кем она связана, она не может. — Кровь всегда гуще воды, моя милая, — Генри шепчет и тянется рукой вдоль внутренней стороны ее горячего бедра, до тонкой ткани трусиков. Ему не важно, что от собственной семьи он хладнокровно избавился. Генри прижимает Одиннадцать к матрасу, и он обжигает ее мочку своих дыханием. Он целует ее бесконечное множество раз, и он трогает ее повсюду. Одиннадцать не сопротивляется, но предпочитает лежать пластом — не дышать и не шевелиться. В конце концов, он делает то, что ни в коем случае делать не должен — и это далеко не первый раз. Генри не стесняется эякулировать внутрь: он знает, что Одиннадцать единственная, с кем он может делать это без отвращения и без страха. Она — его часть. И ей это никак не изменить.