дети бродят по улицам города d-9

— пока ты меня не потушишь, сам я гореть не перестану. минхо улыбается. тянется рукой к выжженным химозной краской волосам хенджина, заправляет короткую прядь за ухо — небольшой ритуал, проявление нежности, которое так редко присутствовало в их жизни, что хенджин даже забыл, что такое человеческие прикосновения, наполненные интимностью. там, у виска, горячее дыхание минхо разбивается о кожу, которая тут же множится мурашками. так вот, значит, каково это — предчувствовать конец, осознавать финал и доходить до кульминационного момента, который неизбежен. тебя лихорадит. твой мозг переключается с функции «живи настоящим» на «я решил, что нужно переиграть в твоей памяти все моменты, связанные с этим человеком». ты в моменте слоумо: минуты тянутся миллионами лет. так вот, значит, каково это — осознавать, что ты действительно любил: до щенячьей преданности, до блеска в глазах, когда он появлялся в поле твоего зрения, до хриплого шепота в темные ночи, когда единственным якорем, удерживающим между явью и приятной негой было его имя, срывавшееся с губ. его имя было выведено его же губами на хенджиновой коже как мантровые надписи, разгадку которых знал только минхо. так вот, значит, каково это — слышать от него то, что изнутри ломает, а снаружи снежной бурей сбивает с ног: — хенджин, раз ты так просишь, то я обязательно сделаю это. и ли минхо тушит. тушит так, как умеет: разрывает все связи, блокирует в социальных сетях, вычеркивает из своей жизни, размашисто закрашивая «хван хенджин» черным маркером, ставя рядом приписку «непригоден». для взаимности, чувств и любви. они все еще студенты, пересекаются в университете, только если хенджин похож на ссохшуюся ивовую ветвь, гнущуюся под натиском ветра, ли минхо сверкает как алмаз. улыбка, взгляд, серьги в ушах, кольца на пальцах, а пальцы — на чужом плече сминают толстовку, ластятся ближе к шее, рисуют на коже новые витки. хенджин уверен: ли минхо выводит на хангыле собственное имя. сначала пальцами, очерчивая размах, а ночью губами — как было с хенджином. затушил, как и обещал. от пожарища внутри хенджина остались обугленные щепки и обглоданные пламенем внутренности, которые почернели и запеклись. эмоциональный спектр снизился до пресловутых напускных улыбок, хриплого смеха и редких поцелуев с теми, кто ему хотя бы минимально был интересен, но после поцелуев улетучивалось и все остальное — пожарище не разгорался, не вспыхивали эмоции и не жглись чужие касания. разговоры казались безвкусными и лишенными любой частички заинтересованности, партнеры превращались в изголодавшихся волков, кусающих его за запястья, плечи и шею. иногда зарились на сердце — хенджин шутил, что его уже сожрал один бездомный кот. бездомный, потому что как не пытайся приручить свободолюбивца, ничего из этого не выйдет, только царапины будешь обрабатывать и думать: почему ему досталось все, а другим от меня — ничего? затушил, как и обещал, оставив после себя выжженное поле, на котором вряд ли теперь что-то прорастет. ни интерес, ни симпатия, о любви говорить даже не стоит. хенджин кутается в шарф, словно затягивает петлю на шее, и провожает взглядом две фигуры: минхо держит парнишку за руку и улыбается ему, его профиль — не вытесанная из гранита скульптура с застывшей улыбкой, его профиль изобилует эмоциями, когда чужой голос режет пространство университетской гардеробной. минхо и улыбается, и щурится, и закусывает губу, и распахивает глаза (явно от удивления); он живет и не обращает внимания на хван хенджина, когда хван хенджин, кажется, медленно погибает у миража их отношений. хенджин трепыхается, как маленькое пламя на спичке. минхо улыбается, проводит кончиком языка по подушечкам указательного и большого пальцев — и тушит даже эту последнюю искру. акт первый: конец. антракт в год. акт второй: гори (не гасни). хенджин замечает его через окно — то искрится от гирлянды, бликами режет зрачок, расширенный от удивления. ли минхо стоит на противоположной стороне дороги и смотрит на него. его взгляд — фокус камеры, темный и пронзительный, даже на таком расстоянии все еще отдается в голове едкими мыслями о том, что он так никогда не смотрел на хенджина. на всех других — да, а теперь что? чего смотрит так? сейчас нужно сместить взгляд на экран ноутбука, сконцентрироваться на дипломе, который не вылетает из-под пальцем, а высасывается из головы с большим усердием. у хенджина провал в академический год, поджимающие долги и письма от научрука, что они все еще могут поменять тему, если он не справляется. хван думает: справиться с дипломом легче, чем справиться с ли минхо в своей жизни. потому что минхо все еще там. под дождем. мокрый и беспризорный кот, который любит свободу больше, чем кто-либо еще. на языке крутится ядовитое «что, тебя тоже превратили в человека, который больше ничего не чувствует?», в голове мелькает «а способен ли ты был чувствовать даже тогда, а не играть в чувства?»; у хенджина, конечно, много вопросов, один из них — почему он думает о нем, второй — почему минхо смотрит на него через оконную призму. думает, что стекло смягчит удар? оно осколками изрежет одежду и расчертит кожу кровавыми полосами, а если попробует добраться до сердца, то ничего там не найдет. хенджин не любит сказки, но как в одной русской спрятал свое сердце в ларце, а ларец тот сбросил с утеса в глубины японского моря. чтобы только рыбы были свидетелями, что когда-то он был полон чувств. но взгляд, конечно, не фокусируется на ноутбуке. взгляд попрыгунчиком скачет по кофейне, цепляет людей, тормозит на чужой чашке с черным кофе, а дальше — прыгает в окно, замечает вызубренную глазами и касаниями фигуру, соскальзывает на потухшие желто-белые линии пешеходного перехода, царапается за выбоину на асфальте, в которой полнится грязная вода, и только тогда возвращается к экрану. среди черных букв на белом эфемерном листе хенджин разглядывает себя — скопление черных волос, темных глаз, носа и обветренных губ, которые — почему, черт возьми? — то раскрываются, то закрываются, как створки неисправной двери. подбородок прячется в белом шарфе, нужно не застудить шею, здесь иногда поддувает. пальцы — на клавишах с буквами, пальцы — не в спокойствии, пальцы дрожат и выбивают ритмом чужое имя с припиской «исчезни». — хенджин, — раздается совсем рядом, и он дергается, собирается весь, словно до этого был растекшейся кляксой, изляпавшей это светлое заведение, — увидел тебя на пешеходке. рад видеть, я думал, ты уехал в пусан, ты ведь уезжал? когда брал год академического. взгляд уже не попрыгнучик, взгляд-пламя, которое лижет с пят до головы: минхо все еще любит массивные берцы, темные джинсы, зауженные к низу, несоразмерные с ним рубашки, торчащие из-под дутых курток, одна, кстати, вот на нем, черная и по ощущениям накаченная воздухом. влажная из-за дождя, скрипящая под чужими длинными пальцами, которые стряхивают капли. лопни куртку иглой, улетит ли он сдувшимся шариком отсюда? — уезжал, — голос хенджина — это зажеванная кассетная пленка, набор звуков, которые перекликаются между собой и каверкают смысл. — тебе что-то нужно? — нет, — отвечает голос, потому что хенджину все еще страшно поднять взгляд выше чужого кадыка, дергающегося при каждом глотке, — я просто рад тебя видеть. как себя чувствуешь? я себя не чувствую, думает хенджин, я свое сердце замуровал в ларце и поселил на морском дне, лишь бы при виде тебя ларец тот не раскрылся, сраный ты ли минхо. лишь бы сердце, пышущее остаточным пламенем — последнее, что горит в хенджине и что он так тщательно бережет — не глотнуло морской воды. потому что морская вода по вкусу как слезы на щеках, как слезы на подушке в ночи. как то, чего он не хочет повторять. — хорошо, пишу диплом, в этом году заканчиваю, — рядовые ответы на хлипкие по интересу вопросы. взгляд-пламя лижет чужой подбородок: тот выбритый, но короткие черные волоски проклевываются, раздражают влажную кожу. — а ты? — а я закончил, — чужой рот произносит слова, а затем растягивается в ухмылке, у хенджина немного щемит в пояснице, когда он видит это. жест дикий, но почему-то такой любимый. до сих пор. — через неделю уезжаю в америку. навсегда. взгляд наконец находит лицо: впавшие щеки, острые лезвия скул, глаза в обрамлении веерных ресниц, на которых бусинами висят водяные капли. все тот же нос с крошечной точкой родинки, все те же губы — может быть чуть обкусанные, и далеко не самим минхо. взгляд опять возвращается к глазам: там искренняя радость от встречи, а под нижними веками кладбище от недосыпа и переутомления (или что-то со здоровьем? как сердце, минхо, не сбоит?). в темных волосах пробиваются синие пряди. их хочется перекусить как провода. — вот оно как, — улыбка у хенджина выходит дурная: нервная, корявая и неестественная, словно приклеенная. — рад. за тебя. всего хорошего? — я бы хотел извиниться. — а я не хочу слушать твои извинения, ладно? — хван хенджин переходит в оборону. металлические стены замыкают его в панцире, шипы выставляются наружу, ружья свисают со стен. — тебе нужно было сразу с этого начать, чтобы я послал тебя к черту. — прости, что не думал о твоих чувствах, — минхо все равно продолжает, даже делает шаг ближе, хенджин оборонительно выставляет локоть. я в дипломе, парень, не лезь. — и прости, тогда сказал это. — мне плевать. — я бы не хотел, чтобы ты затухал из-за такого, как я. надеюсь, найдется человек, который снова тебя зажжет. — катись к черту, минхо. и вот так они расстаются. вот так ларец на морском дне остается закрытым, даже не один из сотни замочков не открылся. минхо стоит рядом еще пару минут, он надеется на новую завязку диалога, но ее нет. хенджин все четко дал понять, отстоял свое право, свои чувства и эмоции. дал понять, что такое не прощают, с таким идут на смертную казнь и заковывают рядом, с таким лишаются головы вместе. хенджин поворачивает голову и замечает зажигалку. тянется к ней пальцами, проезжается по колечку, она шипит, плюется искрой, но не загорается. у хенджина в кармане пальто лежат спички. он не курит. просто спички надежнее — они загораются. спичкам нужно всего лишь касание, зажигалкам же нужно топливо. а у минхо, кажется, и того не осталось.