Флёр

      Ксавье и Уэнсдей познакомили, когда ему было уже тридцать пять, а ей — всего двадцать лет. С самого начала между ними была огромная пропасть длиной в пятнадцать лет. Ко всему прочему, они не были соулмейтами; они — абсолютно чужие друг для друга люди, что были, что остались ими.       Их судьбы в некотором смысле надломились, когда их матери, некогда лучшие подруги в свои студенческие времена, неожиданно встретились и возобновили общение. Тогда же Мортиша, по-своему чуткая и добрая душа, узнав о финансовых трудностях подругиной семьи, предложила выгодную, в первую очередь для себя, сделку: женитьба детей.       Когда Ксавье объяснили все тонкости дела, он, скребя сердцем, согласился, хотя в его голове это действие причислялось к предательству его соулмейта, но для начала — предательству своей чести. Ему претила мысль того, что он вынужден опуститься до фиктивного брака, чтобы спасти семейный бизнес от разорения. Но Аддамсы обещали спонсировать до самой смерти их производство, если он сумеет переступить через себя. Ксавье переступил. Ксавье пересилил свои убеждения, что жениться нужно всего один раз и на своём соулмейте, а не на чужом человеке.       Когда же он встретил юную Аддамс, его опасения немного развеялись. Их в каком-то смысле объединила и успокоила одна мысль: как только их родители покинут этот мир, они будут предоставлены самим себе. Бизнес Торпов к тому времени уже вряд ли будет нуждаться в поддержке; у Уэнсдей уже не будет ястребов над головой, чтобы заставлять её удерживать брак.       Эта единая мысль — их первый разговор. Ксавье не знал и мог только догадываться, как семья Уэнсдей смогла заставить её вплестись в узы ненастоящего брака. У Ксавье было своё видение мира, но он мог его менять, если этот мир приводил новые аргументы, против которых Ксавье не желал идти. Однако Уэнсдей… Совсем другое дело: ему потребовалось совсем немного времени, чтобы понять одно — она предана своим принципам намного больше, чем он, и она будет им придерживаться даже через силу.       Так у них появился маленький условный договор в общем доме: никакого шума, лишних разговоров, никаких друзей, животных, растений, прикосновений и тёплых температур. Ксавье перед таким сводом правил обомлел, хотел было возразить, но отступил: во-первых, её пронзительный взгляд, не терпящий иных мнений, во-вторых, ему просто не хотелось портить и без того натянутые, абсурдные отношения.       Ксавье поначалу не любил находиться дома: при любом удобном случае он сбегал то в гости к друзьям, то в путешествия, не беря при этом отстранённую от мира жену. Уэнсдей отвечала односложно, неохотно шла на какой-либо контакт с ним, поэтому скоро до Ксавье дошло, что она не заинтересована в том, чтобы построить с ним хотя бы дружеские отношения.       Они были как соседи: жили вместе, но спали в разных комнатах. Их скромный дом был слишком большим для них двоих, в частности для Ксавье, из-за чего он чувствовал себя неуютно в этих холодных стенах. Дома всегда веяло прохладой по ногам, потому что камин Уэнсдей запретила разжигать. У них не было общих тем для разговоров, поэтому ужины проходили в тишине: они даже не знали, чем занимаются в свободное время. У них и пыль на верхних полках шкафа не смела шуметь. Ксавье ощущал себя так, будто он в заточении: на бумагах он заключён в браке, дома — в тюрьме. А в мыслях расположилась она, беря и его сознание под контроль.       Сначала Ксавье относился ко всему со скрытой неприязнью: он хоть и пошёл на это, но в мыслях был против. Он терпел странную жену, терпел некомфортную обстановку дома, терпел новые правила и молчание ровно до тех пор, пока ему вдруг не стало это даже нравиться. Он верил в Бога. Но однажды он пришёл к такому умозаключению, которое заставило посмотреть на мир иначе: всё, что делается, то к лучшему.       И ему вдруг стало легче дышать. Ему стала нравиться охлаждённая температура в их доме; он и разглядел, насколько Уэнсдей Аддамс была красива. Однажды этот загадочно-пленительный образ, какой он раньше не понимал, вдруг предстал перед ним по-другому: миниатюрный силуэт манил, стройность притягивала, волосы цепляли взгляд, пухлые губы — соблазняли, а глаза — завораживали. Так появилась она — Флёр, его муза и вдохновение. Они почти не разговаривали, поэтому он наблюдал. Любовался издалека тем, что было позволено только ему.       Вряд ли Уэнсдей позволила бы кому-то ухаживать за ней, но Ксавье — мог. Он знал, что она любила делать всё сама, даже если ей нужно достать что-то с верхней полки шкафа, она бы не попросила помощи. У них даже правило есть: никаких патриархальных устоев; к этому она относила и «заботу». Однако спустя год совместной жизни Уэнсдей перестала обращать внимание и одаривать его суровым взглядом при каждом его лёгком жесте, действии или брошенном между делом слове, будто бы она смирилась с тем, что Ксавье осмеливался помочь или сделать что-то приятное ей.       И Ксавье ценил это небольшое изменение в их отношениях: она пусть и не открывалась, но определённо становилась несколько ближе к нему; пусть она не всегда поддерживала его попытки завязать разговор, пусть она порой уходила, оставляя его без ответа, пусть она иногда смотрела на него так долго и пристально, будто планировала его убийство. Пусть. Но были и моменты, которые Ксавье оттого и ценил, потому что они были редки и показывали ему, что не всё потеряно; что у них есть какой-то полуживой шанс стать хотя бы друзьями. Только не с тем смыслом, в котором понимал значение этого слова Ксавье, а с тем, какое значение вкладывала Уэнсдей.       Уже через два года Ксавье понял, что дома можно расслабиться. По-настоящему отдохнуть. Общество молчаливой Уэнсдей нисколько больше не смущало, наоборот, настраивало на новые мысли и идеи. Они стали понимать друг друга без слов: достаточно было посмотреть на мимику. Ксавье стал подмечать, что Уэнсдей на самом деле часто показывала какие-то эмоции, будь то грусть, злость или радость, но делала она это почти незаметно, словно наполовину. Ксавье мог только догадываться, почему она была скупой на эмоции и проявление чувств, но он не отрицал, что, возможно, ей просто лень выворачивать душу во внешний мир, а он зацикливался не на том.       А однажды он решил рискнуть и пойти против ещё одного правила: Ксавье принёс в дом чёрную кошку на её день рождения. Тогда он впервые увидел её удивлённое и растерянное лицо, которое чуть позже сменилось на настороженное и критическое. Только он заприметил и другое: когда Уэнсдей и кошка смотрели друг на друга в первую неделю, то они даже не моргали. Эти их гляделки продолжались долго, и ни одна из них сдаваться не хотела.       Но одним днём эти гляделки закончились тем, что кошка медленно моргнула, смотря при этом на Уэнсдей. Девушка с того момента перестала бросать на кошку недоверчивые взгляды, и однажды, проходя мимо незакрытой комнаты Уэнсдей, он заметил, как кошка расслабленно дремала на столе с разбросанными исписанными листами, пока задумчивая Аддамс грызла карандаш и не замечала его.       Ксавье мог поклясться, что в самом начале их совместной жизни Уэнсдей почти не моргала, особенно во время того, как внимательно изучала его внешний вид. От этого взгляда его сначала бросало в дрожь. Но с недавних пор она смотрела на него и моргала лениво и спокойно, словно кошка. А потом Ксавье узнал, что кошки пристально смотрят на кого-то, если сильно любят, а если ещё и моргают — доверяют.       Его самая любимая картина, которую он писал тихими ночами, получила название «Флёр и кошка». Девочка с распущенными длинными волосами в чёрно-фиолетовом коротком платье и чёрная короткошёрстная кошка с фиолетовым ошейником сидели на белом пушистом коврике, внимательно смотря друг на друга. Позади них — коричневый диван с подушечками и открытой книгой. В панорамном окне, которое не закрывало шторы, мелькали очертания бело-жёлтого полумесяца. Справа на картине виднелся камин с догорающими брёвнами, а снизу притаились цветы. Приглушённый, атмосферный свет от ламп создавал игру теней, одновременно мрачную, но в то же время домашнюю.       Ксавье влюбился. Влюбился не в своего соулмейта. Раньше он глубоко сожалел бы и ругал себя за это. Это неправильно. Так не должно быть. В этом мире, конечно, не принципиально жениться только на соулмейтах: за несоблюдение этого никакого наказания нет, но слово-подсказка на его запястье не давало покоя.       Каждый раз, смотря на это маленькое, каллиграфическим почерком написанное «Флёр» на его руке, Ксавье гадал, что же это за Флёр?.. Какая она?.. Он был уверен, что это слово обозначало имя, а не ткань. И каждый раз, натыкаясь взглядом на это слово, Ксавье уходил в свои мысли и думал, а искал ли соулмейт его? А как бы отреагировал его соулмейт на то, что Ксавье уже женат? Как бы всё сложилось, не будь этого фиктивного брака и привлекательной Уэнсдей Аддамс?.. Эти мысли терзали его сознание, но до тех пор, пока в его поле зрения не попадала Уэнсдей; потом же его размышления утихали с приходящим выводом: вот она — его самопровозглашённая Флёр, а остальное — уже неважно.       Однако вскоре Ксавье стал бояться. Он знал, что Уэнсдей — атеистка, что у них разные взгляды на жизнь. Он с этим смирился. Только однажды он узнал, что Уэнсдей, пусть и не верила в Бога, зато верила в соулмейтов:       — Я если и упаду в объятия любви, то сделаю это с соулмейтом, — как-то раз заикнулась Уэнсдей, а Ксавье пытался продолжить это внезапно свалившееся с неба откровение, только она снова замкнулась в себе и погрузилась в чтение, будто бы забыв о том, что он сидел в кресле напротив неё, а на туалетном столике остывали две чашки кофе. Ксавье и не подозревал, что эта его очередная попытка завязать разговор получится: если бы знал, что она не оставит это без внимания, он был бы более конкретен в формулировке мыслей. Торп торопливо отложил журнал в сторону, смочил горло терпкой жидкостью, подался вперёд и, положив ей руку на колено и встревоженно заглянув ей в глаза, произнёс:       — Почему же, Уэнсдей? Разве ты не веришь в Бога и предначертанное будущее? — Его голос тих, словно шёпот, но на грани нервного срыва. Его живот скрутило в тревоге: спустя пять лет совместной жизни он уже привык к тому, что имел. И эта обстановка уже не была столь неприятна, наоборот, стала комфортна.       Уэнсдей перевела взгляд со страниц книги на его ладонь, давящую на её колено и оставляющую влажный след на её колготках. Она поджала губы, но его руку с колена не убрала, только посмотрела снова в его глаза и ответила:       — В Бога я не верю, потому что доказательств его существования нет. Однако слова-подсказки на наших руках есть, и это заставляет задуматься.       С того дня Ксавье плохо спал и больше рисовал. Он не знал, какое слово написано на её руке: они не поднимали такую тему, но было понятно из того маленького спонтанного диалога, что за всю их совместную жизнь она так и не полюбила его, скорее приняла в своё окружение. Но на время и только. Он же — полюбил и надолго, проникся её личностью и отпускать уже не хотел. А она прямо как кошка, которая вроде бы живёт с человеком, но в то же время — одиночка, и вы просто соседи.       Однако с Вишней (так Уэнсдей спешно назвала подаренную кошку спустя две недели от её дня рождения, когда Ксавье во время ужина поинтересовался и тем самым напомнил ей, что к кошке тоже надо как-то обращаться) было куда проще: та хотя бы вспоминала о Ксавье, когда хотела есть, пить или когда нужно было выпустить во двор, чтобы кошка сделала свои важные дела.       Уэнсдей же в помощи не нуждалась, она всегда была сама по себе. Только Ксавье почему-то верил в лучшее, верил в то, что они уже достаточно прожили вместе, чтобы принять их брак за настоящий. Зачем что-то уже менять, если им стало комфортно находиться в одной комнате, если они в некотором плане узнали друг друга и приняли чужие недостатки и достоинства? Всё же так хорошо сложилось.       С того времени, как Ксавье понял, что однажды ему придётся отпустить её искать соулмейта, истинную любовь, на его картинах стали появляться силуэты птиц. Это могли быть попугаи, павлины, ястребы, ласточки или голуби, но все они описывали его внутреннее состояние одинаково: в его жизни есть одна птица, такая лёгкая, хрупкая, воздушная, но временами далёкая, отстранённая, а как посмотришь поближе — и вовсе опасная. Ксавье не хотел о том думать наперёд, поэтому наслаждался, возможно, последними моментами совместной жизни и повторял: «Будь что будет».       Поэтому одной ночью во время грозы он вошёл в её комнату через приоткрытую дверь для Вишни. Кошка любила ночью ходить по дому и перемещать выборочно предметы на поверхностях, но под утро возвращалась всегда в комнату Уэнсдей. А та и оставляла ей щёлку, чему Ксавье сначала был удивлён: даря кошку ей на праздник, он предполагал совсем другую реакцию на животное в доме и готовился к худшему, однако всё развернулось благоприятно и без его усилий. Входя, он специально задел дверь, чтобы та противно проскрипела, и только потом осмелился лечь с краю. Уэнсдей не среагировала, а сердце Ксавье билось в грудной клетке, словно бешеное. А мозг подкидывал всевозможные варианты развития событий.       Только все догадки оказались бессмысленны, когда Уэнсдей даже не убрала со своей талии его руку. А Ксавье прижался к её спине, обнимая и дыша ей в волосы, не веря тому, что она не против. Он был уверен: скрип она услышала, потому что чутко спала, хотя, если не это, то лишний груз на кровати точно почувствовала. Ксавье не верил в происходящее, а на утро, когда её уже не оказалось в постели, его окатил страх. Вдруг она обиделась на столь непристойное поведение? Вдруг пропасть между ними возрастёт?       Но на кухне Уэнсдей, заваривая кофе, только безмятежно спросила:       — Почему? — Коротко и ясно, уточнений и не нужно, потому что они оба понимали, о чём речь.       — Было холодно, — смущённо ответил Ксавье, боясь посмотреть на неё в этом чёрном пеньюаре. Она не продолжила, он — тоже; тогда они разошлись по комнатам, а после отправились на работу, словно бы забыв об этой маленькой, по своей сути, ничтожной близости. Однако спустя месяц Уэнсдей напомнила больше не рисковавшему и молча страдающему от неизбежного будущего Ксавье ту ночь, когда утром он проснулся в своей кровати, а рядом лежало целых два новых существа в его комнате: она и кошка, и обе находились в позе комочка.       Ксавье не мог забыть тот момент, поэтому схематично зарисовал его в своём дневнике: смятая простынь, сопящая Флёр, укутавшаяся в одеяло, и кошка в ногах, спрятавшая нос лапой.       И он спросил тоже, почему она к нему пришла. Ненароком, не сразу, будто ему даже не любопытно, поэтому лишь вечером вдруг вспомнил об этом, хотя весь день не мог отогнать от себя эту мысль. А она ответила в своей манере коротко и ясно, словно это для неё, а не для него никакой роли не играло: «Было холодно». И Ксавье запутался: он не понимал, прониклась ли Уэнсдей к нему за ещё один прошедший год или она всё также была верна принципам?       Поэтому одним днём он впервые решил пригласить её на свою выставку, на которой хотел показать миру новые картины, написанные за последние семь лет. Основная доля этих картин — его таинственная муза, шедшая за ним всё это время следом, малую же часть составляли пейзажи, которые он рисовал, путешествуя по странам.       Ксавье впервые хотел полностью открыть свою душу Уэнсдей, до этого он был уверен, она даже не знала, хотя, может быть, подозревала его увлечение по засохшим краскам на коже и одежде. Так он предполагал, что она вечерами пишет что-то: то ли книги, то ли статьи, то ли ещё что, он мог только гадать, они же не обсуждали чужие интересы. Но и Аддамс не спешила делиться с ним тем, за чем проводила вечера и почему порой творила странные вещи в доме, будто проводя химические эксперименты или призывая демонов.       Выставка — это то, чем Ксавье дорожил. Картины — ценил, особенно вдохновлённые Флёр. И это приглашение как попытка признаться, сказать ей о своих чувствах почти напрямую: до этого все его действия, слова и жесты могли быть не столь очевидны — он всё-таки старался сохранять границы. Но теперь… Ксавье набрался смелости. Он молился о шансе на счастливую жизнь с не своим соулмейтом. И ему бы хотелось, чтобы Уэнсдей хотя бы один раз сошлась с ним во мнении.       Уэнсдей долго крутила в руках конвертик с приглашением. Долго над чем-то раздумывала в этот момент и смотрела в пустоту немигающим взглядом, из-за чего ладони Ксавье предательски вспотели от нервов. Но она сказала, что придёт. Поэтому тем же днём они собирали чемоданы, чтобы отправиться в Испанию, где Ксавье мечтал провести выставку.       Если бы не шесть лет совместной жизни, которая стала приносить Ксавье удовольствие, он бы организовал очередную выставку и оставил бы своеобразную жену наслаждаться одиночеством. Но Ксавье чувствовал, что что-то изменилось и для Уэнсдей, и он надеялся, что их ждали хорошие преображения.       Однако их ждала трагедия: судьба оказалась коварной.       Уэнсдей, идя на выставку мужа, рассчитывала найти там своего соулмейта. Истинную любовь, предначертанную, ради которой она была бы не против вступить в настоящий брак. Её девиз по жизни: «Всё, что не делается, то к лучшему». К этому она отнесла фиктивный брак: Уэнсдей была уверена, если бы не он и не Ксавье, всё могло быть куда проще. Не нужно было бы терпеть снисходительного, болтливого, настырного Ксавье.       Она не могла врать самой себе и отрицать то, что с Ксавье стало удобно находиться рядом: за столько лет он её понял, разгадал, пусть и не до конца, но мог вовремя поймать тишину, даже без её подсказок, а это — успех. Но это то, с чем она принципиально не хотела мириться: ей нужен был только брак, расписанный уже давно где-то там, на небесах, а слово «фиктивный» никогда не покидало её мысли и заставляло скорчиться от негодования. Это слово всегда напоминало ей, что её заставили, что этим ограничили её свободу, а в её манере всегда делать по-своему.       Слово-подсказка на её руке — «Выставка», и это единственное приказное слово, которому Уэнсдей желала следовать. Когда Ксавье пригласил её на свою выставку, Уэнсдей забыла, как дышать: неужели этот момент настал? Уэнсдей предвкушала получить и приглашение на похороны своих родителей: если дело сдвинулось с мёртвой точки, значит, мешающие родители совсем скоро должны уйти с горизонта.       Однако на выставке своего соулмейта Уэнсдей не встретила: она, вопреки ожиданиям, увидела только картины с похожей на неё героиней. Это озадачило её и по-своему напугало: она подумала, будто Ксавье всё это время рисовал её и временами Вишню. Если это правда, то это подтверждало бы его влюблённость в неё, а это — проблема. Разбивать чужие сердца Уэнсдей не планировала: она хотела лишь мирно разойтись в нужное время, но всё, как обычно, усложнилось.       А потом она заметила скромное имя «Флёр», оставленное на нескольких картинах, и сомнения как-то сами развеялись. Ревность Уэнсдей не испытала, поэтому благополучно забыла эти сходства между ней и девочками на произведениях искусства. Ксавье рисовал кого-то другого, причём несколько раз, должен ли он сильно расстроиться, когда она покажет ему бумаги о разводе?..       Ксавье пылал от счастья, возвращаясь с серьёзной Уэнсдей из Испании домой на корабле. Он даже не стал задерживаться с друзьями и журналистами: тем же вечером помчался вслед за женой, желающей отправиться домой как можно раньше. Приплыв домой, Ксавье хотел поговорить по душам. Он был уверен: она, может, и не полностью, но поняла весь посыл. Только вернулись они поздно: корабль попал в шторм, много жертв унесло с собой ледяное течение жестокого моря.       Одной из жертв природы стала Уэнсдей. Девушка, с которой Ксавье разделяла целая пропасть с самого начала. Пятнадцать лет, фиктивный брак, разные взгляды на жизнь способствовали тому, что они не смогли построить настоящие отношения. Они начали неправильно, зато закончили, как надо: портрет Уэнсдей скрывала полупрозрачная шёлковая ткань, прекрасно дополняющая загадочный облик его жены — флёр.