***
Город у моря — равно что очередная другая планета для того, кто никогда там не был. Когда несколько лет назад Юрковского впервые отправили в Пространство и он решился посмотреть в иллюминатор, то увидел Землю. Сперва — только кусочек, «бок» планеты, но и этой секунды хватило, чтобы испытать тот странный шок, когда, кажется, и слов не найдется, если захочешь описать пережитое в стихотворной форме. Когда первый укол удивления отпустил, Юрковский подобрался ближе, чтобы увидеть планету полностью, и не сразу осознал, почему почти весь земной шар синего цвета, и лишь по краям видны зелено-желтые пятна суши. Дело в том, что, пока Юрковский решался глянуть в «окно», они успели пролететь куда больше, чем он мог вообразить. Землю они наблюдали со стороны Тихого океана. Будет бессовестной ложью утверждать, будто после этого Юрковского ничто сильно не впечатляло. Он удивлялся и продолжает удивляться, и надеялся не утратить эту способность и в пятьдесят лет. И все же первый взгляд на Землю из космоса отразился в памяти ярче, чем многие, многие другие вещи. Выходя из здания аэропорта и ныряя вслед за Дауге в потоки тепло-влажного уличного воздуха, так непохожего на воздух родного города, Юрковский подумал, что ему здесь понравится. Из-за теплого климата деревья уже успели обрости ярко-зелеными листьями, а куст на противоположной стороне дороги даже цвел незнакомыми Юрковскому розовыми цветами, — может, даже ядовитыми, — тогда как в столице на ветках только-только начали появляться и набухать почки. Дауге, прищурившись и сморщив при этом нос, полез в свой чемодан, выудил оттуда солнцезащитные очки и надел, закрываясь тем самым от солнца и от всего мира заодно. Загорелый мужчина, тоже в солнцезащитных очках, высмотрел их среди толпы, подошел и предложил услуги такси еще раньше, чем они успели сообразить, что им надо ловить такси. Юрковский помог загрузить чемоданы в багажник; чемодан Дауге оказался неожиданно легким, слово он не взял ничего, кроме небольшого количества сменной одежды. — Надеюсь, он нас не узнает, — прошептал Дауге. — По-моему, ты преувеличиваешь нашу знаменитость, — усмехнулся Юрковский, через секунду засомневавшись, существует ли вообще такое слово именно в таком значении — «знаменитость». «Известность» звучит точнее. Юрковский не догадался взять из дома темные очки и теперь жмурился от больно бьющего в глаза света солнца, поджидающего в отражениях окон и — наконец — на поверхности вод Черного моря. Ничего толком не разглядеть — будто и в самом деле смотришь на солнце. Он толкнул друга в бок, кивая в сторону. — Море, — пояснил Юрковский. — Как оно? Красиво? Я ничего не вижу. Дауге чему-то коротко рассмеялся; в иной ситуации Юрковского это бы выбесило, пусть даже в смех не вкладывалось ничего обидного, но сейчас он обрадовался. Совсем чуть-чуть, стараясь не обнадеживаться заранее. Оказывается, он ни разу после возвращения не слышал, чтобы Гриша смеялся. — Красивое, — ответил Дауге. — Очень даже красивое.***
Они не сразу отправились на прогулку. Даже не стали идти в магазин, довольствуясь той едой, которую привезли из дома. Устали. По приходу в съемную квартиру Дауге объявил, что завалился бы сейчас спать на часок-другой, а потом можно и на море. Юрковский не имел ничего против — за годы дружбы он научился отличать тень тянущей усталости на его лице, даже если другой человек не отличил бы. Вопреки обещаниям, проспал Гриша часа четыре. В последние недели он очень много спал. Сам Володя эти часы провел не слишком продуктивно. Лучшее, что он сумел сделать — подремать в кресле, развёрнутом к окну, откуда даже не видно этого вашего моря, а только нелепые изогнутые ветви слабо цветущей черемухи (Юрковский сам не понимал, что его нервировало), и распаковать чемодан. Записная книжка теперь лежала на небольшом письменном столике в углу, закрытая, дразня нейтральной черной обложкой. Стоя у плиты, где в металлической турке последние минут десять готовился кофе, Дауге вдруг отчаянно выругался, что Юрковский от него слышал крайне редко. — Чего? — спросил он, думая, что тот обжегся. — Кофе упустил, — отозвался Дауге. Юрковский скептически посмотрел на плиту, где больше ничего не нагревалось. Из турки не пролилось ни одной капли. — Вроде кофе на месте. — Кофе-то на месте, но снял я его поздно, а если не снять через секунду после закипания, получится горько, кисло и вообще как разбавленная смола! — Дауге, казалось, готов заплакать из-за этого кофе. — Не замечал. — Юрковский пожал плечами, будто проблема действительно была в кофе. — Но, раз ты такой гурман, то и вари себе новый, в этот я весь выпью сам, и тебе ни капельки не оставлю. — В шутливо-насмешливой манере он чуть не показал Грише язык, но это, пожалуй, был бы перебор.***
— Идем навестить море, да? — спросил Юрковский, допивая испорченный, по словам Дауге, кофе. Формулировка прозвучала так, словно море — одушевлённое существо, ожидающее их визита. Подобные мысли годились разве что для поэзии; Юрковский не решился высказать их вслух, боясь прозвучать нелепо. Впрочем, сама фраза «навестить море» тоже стала нелепой, стоило ей вылететь изо рта. Дауге не возражал. Оказалось, они просидели дома до вечера. Солнце еще просматривалось между домов и деревьев в виде желтого света на горизонте, но, даже если они не заблудятся в незнакомом городе, то все равно рискуют не успеть добраться к пункту назначения до заката. Так и вышло. Когда Юрковский взобрался по каменным ступеням набережной и издалека бросил первый взгляд на море, то увидел, как четкая голубая линия воды сменяется розовато-голубым закатным небом, которое совсем скоро потемнеет до глубокого синего и покажет звезды. Тьфу ты, думает Юрковский. Снова эта поэтичность. Но что-то отозвалось в нем при виде слабо колышущейся воды и мигающего вдалеке маяка. Он не вспомнил этого сейчас, но нечто похожее ощущал при первом взгляде на Тихий океан из иллюминатора. — Смотри, — Дауге, шедший рядом, ткнул пальцем вдаль, — маяк!***
Помимо них на берегу оказалось мало народу. Чьи-то дети, обутые в резиновые шлепанцы, по щиколотку заходили в воду и тут же с восхищенным визгом выбегали на сушу, покусанные холодом. Мужчина и женщина сидели в трех шагах от воды с барабанными палочками в руках, отбивая ритм на камнях — кто-то из них учил второго, как правильно. Чьи-то собаки заинтересованно обнюхивали друг друга, удерживаемые хозяевами за поводки. Белый пушистый пес громко залаял на Юрковского, прошедшего мимо, и тот едва заметно вздрогнул. Дауге наклонился и поднял принесенный водой на берег камень, белый, как кусок мрамора; выискал его с интересом ребенка или исследователя, — столь же сосредоточенно Дауге обыскивал поверхность чужих планет, откуда порой тоже — чисто для себя — привозил интересные камешки. Но он не положил «мрамор» в карман, а, размахнувшись, кинул в воду. Поверхность воды и так колыхалась подобием волн, и камень не слишком их растревожил. — Я когда мелкий был, — заговорил Дауге (Юрковский не сразу разобрал слова сквозь шум волн), — мы с семьей каждое лето проводили на даче. Самыми увлекательными поездками в те периоды были В-магазин-за-продуктами и На-водохранилище. Пикники, купание в хорошую погоду, все дела. Часть берега там выложена галькой, — ну, камнями. Строить замки из них было скучно, не то что из песка, пускать «блинчики» я тоже не умел, зато однажды придумал игру. Мне тогда было одиннадцать или двенадцать, то был последний день лета и заодно последний наш день в тех краях, потому что дача-то была съемная, и хозяева решили ее продавать, так как им понадобились деньги. Я хоть и понимал все, но так мне стало грустно, что едва держался, стараясь не заплакать — не любил, чтобы родители видели, что я плачу, и все тут. Я бросал в воду камни, безуспешно пытаясь «пускать блинчики», и, когда в очередной раз не вышло, так вдруг рассердился, что схватил камень побольше да покрасивее и бросил со всей силы... Помню, как перевел дыхание и оглядел берег в поисках камней еще красивее, и бросал их один за другим подальше, воображая, будто вкладываю в них все плохое, что меня поедает, и вода уносит это от меня и никогда не принесет обратно... самовнушение, конечно. Но в тот вечер мне и впрямь временно полегчало. — А зачем выбирать камни покрасивее? — спросил Юрковский. — Назло, — ответил Дауге. Юрковский кивнул. В словах Дауге, наверное, не было логики, но ему показалось, что он их понял. Море было красивым. Все эти взрослые, воспевающие его в стихах и песнях, похоже, оказались правы — не менее красиво, чем наступление ночи на одном из спутников Сатурна, куда Юрковского отправили по работе в прошлом году. Он написал про Сатурн стихотворение, когда вернулся. Правда, не решился никому прочитать. «Как смогу я улететь отсюда?» — думал он тогда. «Каким вернусь домой, узнав место, так непохожее на дом и столь от него далекое?» — думал он. «Как здесь красиво», — думал он. Дауге подошел ближе к берегу и присел на корточки, собираясь дотянуться то ли до красивого камня, то ли до воды, чтобы проверить, насколько соленая она на вкус, но быстрая волна вдруг устремилась к его ботинкам и он взвизгнул, как те дети в резиновой обуви. А потом засмеялся. Пока Дауге спасался бегством, уходя на сухую часть гальки, Юрковский посмотрел вниз, с кряхтением наклонился и подобрал небольшой овальный камень, очень красивый, глубокого синего цвета и с серым пятном, точно сплющенная планета, и, замахнувшись, бросил; он ни о чем не думал, глядя, как камень с коротким бульканьем упал в воду. Он резко отшатнулся назад, когда очередная агрессивная волна накрыла и его ноги тоже. А ведь казалось, что встал совсем неблизко. Может, он напишет сегодня пару строчек. Может, целое четверостишье. — Пошли домой, — предложил Юрковский, тряхнув головой. — Я есть хочу. И мы промочили ноги.