Когда уйдем со школьного двора

Жизнь у Арсения Сергеевича Попова была разложена по полочкам. Самую широкую и значимую полочку занимала работа — учителя по русскому и литературе и по совместительству заместителя директора по учебной части. Кто-то из его коллег возможно думал, что он в первую очередь был завучем, а только во вторую — учителем, но сам Арсений так не считал. Он происходил из семьи педагогов: его родители преподавали в Санкт-Петербургском Государственном университете, бабушка по материнской линии была, как и он, учителем русского языка и литературы, а дед — физики. Бабушка по отцовской линии была учительницей географии и директрисой в той же школе, где сейчас работал Арсений. Оба прадеда начали свою учительскую карьеру ещё в дореволюционных лицеях, а прапрабабка была учительницей в маленькой церковно-приходской школе. И сам Арсений гораздо больше усилий прилагал именно на стезе преподавания — в позапрошлом году даже стал Учителем года, а несколько лет назад принимал участие в разработке Федерального стандарта по русскому языку для среднего звена. Хотя, конечно, к своей работе завуча он относился с не меньшим тщанием, но признавал — вторая должность была нужна ему в первую очередь для того, чтобы занять свободное время, которое по какому-то недоразумению у него всё равно оставалось. На других полочках у него располагались хобби, которые в основном были очень функциональными и служили двум главным целям: поддерживать его ум и тело в максимально эффективном состоянии и занимать все часы, которые могли быть свободны от работы. Арсений занимался бегом и плаванием, каждые выходные играл в теннис с другом детства, изучал иностранные языки (французский — потому что его было слишком много в русской литературе девятнадцатого века и английский, чтобы читать Набокова в оригинале на обоих языках) и старался регулярно ходить в театр. И была у него ещё одна даже не полка, а пыльная антресоль, куда он никогда не заглядывал. Там была его личная жизнь. Тяжелее всего Арсению было во время летних каникул — пятьдесят шесть календарных дней, два месяца, которые нельзя было заполнить преподаванием и методической работой. Конец июня и первую неделю июля он посвятил написанию статей — стоило начать готовиться к докторской диссертации. Эти дни мало отличались от обычных рабочих: он вставал рано, бегал, быстро завтракал и садился писать до вечера, прерываясь лишь на еду. В июле Арсений пару недель провёл у родителей на даче, куда обычно приезжал только в выходные, но летом всегда старался посвятить им чуть больше времени и помочь с физической работой, с которой его ещё вполне активные родители справлялись и сами, но дополнительная пара рук всегда была кстати. К концу второго месяца лета у него были готовы две ваковских статьи и одна кривоватая беседка. В первых числах августа он начал маяться. Он разобрал методические рекомендации по работе с детьми с ограниченными возможностями здоровья — в первый класс поступил мальчик с нарушениями зрения и опорно-двигательного аппарата. Арсений ещё в апреле, когда его зачислили, понимал, что это будет настоящей головной болью, но столкнувшись с объёмом требований по организации доступной среды и внеурочной работы, даже захотел позвонить маме ребёнка и попросить перевестись. Но конечно, было поздно, приказ о зачислении давно подписан, так что позволив себе немного поволноваться, он наметил план педсоветов для учителей, которые будут работать с мальчиком, а также подобрал для них курсы повышения квалификации — это всегда было головомойкой среди учебного года: то учителя не хотели, то не могли, а то им срочно надо было «хоть один курс на два часа, но чтобы с грамотой». Сам он тоже прошёл пару курсов, чем занял ещё несколько августовских вечеров. Но было всё равно мало. Наедине с собой и своими мыслями Арсений Сергеевич оставаться очень не любил. В свои сорок он был одинок и знал, что его одиночество совсем по-набоковски было не положением, которое исправлению доступно, а состоянием — неизлечимой болезнью. В его жизни не было ни женщин, потому что их не хотелось, ни мужчин, потому что их как раз хотелось, но совершенно было очевидно, что эта страсть была неуместна в размеренной жизни Арсения Сергеевича, учителя русского языка и литературы и заместителя директора школы по учебно-воспитательной работе. Ей — страсти — не было места и в жизни Арсения-студента, потому что тогда ему было страшно, да и мальчиков в педагогическом было всего ничего, а кроме университета Арсений ходил только домой и к бабушке. Ей не нашлось места и в жизни Арсения-подростка, хотя именно у этого Арсения было несколько неловких поцелуев с мальчиками, после которых тряслись коленки и горело в груди. Но тогда ему надо было заниматься учебой, танцами, бегом, готовиться к поступлению — семейная педагогическая история давила страшным грузом, и никакого времени на мальчиков, конечно, не было. И эту стратегию — никакого времени на мальчиков — Арсений и решил пронести через всю жизнь. Серёжа — тот самый друг детства и единственный друг вообще — говорил, что у него не укладывается в голове, как Арсений умудрился прожить столько лет, ни разу не вступив в отношения. Но это было правдой только для первых двадцати пяти лет его жизни, когда Арсений хоть и не искал партнера активно, но всё же, по романтичной наивности юной ещё души, немного, самую малость надеялся, что кто-то подходящий всё же найдётся. Зато в последние пятнадцать лет он избегал отношений уже намеренно, и тут мудрёного ничего не было: он никогда не знакомился в общественных местах, никогда не посещал вечеринки, кроме школьных дискотек и учительских корпоративов, не регистрировался на сайтах знакомств, упорно отклонял мамины предложения познакомиться с какой-нибудь «теть Ириной дочкой» и даже выучил русский жестовый язык, чтобы аутентично притворяться глухим в совсем критических ситуациях. Ему было нельзя: из-за статуса и работы, из-за того, что не хотелось расстраивать родителей и бабушку (правда бабушка десять лет назад умерла, и теперь в её квартире жил Арсений), а ещё из-за того, что он знал себя слишком хорошо и понимал: даже если он сможет привлечь человека, ничего долгосрочного из этого не выйдет, никто в здравом уме не захочет преодолевать его границы, разбираться в травмах детства и продираться сквозь толщи презрения к себе и миру, чтобы узнать настоящего Арсения, которого можно было бы полюбить. Он вообще уже сомневался, что этот загадочный настоящий Арсений существовал. В общем, к моменту выхода на работу в середине августа Арсений Сергеевич, как себя ни занимал, а всё-таки успел передумать все свои самые мрачные мысли и даже поругаться с котом Цинциннатом, потому что после одинокой смерти Арсения Цинциннат бы наверняка неблагодарно обгрыз его кости. Кот о ссоре не знал, потому что она произошла исключительно в сознании Арсения, но какое-то напряжение явно почувствовал и утром первого рабочего дня таращился на хозяина недовольнее обычного. — Да ладно тебе, — сказал Арсений коту, надевая приготовленную с вечера рубашку. — Это произойдёт, только если я умру на летних каникулах, потому что среди учебного процесса моё отсутствие заметят сразу. Во время каникул он позволял себе небольшую вольность и ходил на работу в джинсах. Ничего, конечно, предосудительного и никаких порванных коленок — простые чёрные узкие джинсы, совсем чуть-чуть потёртые в стратегических местах. Наряжаться Арсений любил. Его учительский гардероб состоял из бесчисленных костюмов-троек, цветастых, но приглушенных жилетов, и даже пары бадлонов, но их он надевал редко, слишком уж бурно реагировали некоторые коллеги. В каникулярное время Арсению нравилось выглядеть чуть более расслабленно, как сегодня — джинсы, рубашка, бежевый свитер крупной вязки поверх неё и удобные слипоны, потому что в августе всегда надо было кучу всего таскать по школе: то цветы, то парты, то учебники. Любимой неуставной частью гардероба Арсения были носки. Их почти никогда не было видно полностью, и ему нравилось носить что-нибудь смешное и неподходящее завучу. Сегодня он надел белые носки с надписью «Ненавижу школу» у самой резинки. Что было, конечно, неправдой. Школу он любил и давно бы сошёл с ума, если бы в ней не работал. Проверив содержимое портфеля — новенький ежедневник для нового учебного года (уже, правда, исписанный заметками о планах педсоветов, наметками расписания и длинным списком «Сделать до 1.09»), пухлая папка со ФГОСом по ОВЗ для началки, в которой Арсений оставил десятка три стикеров, отмечающих важные места, и контейнер с обедом — он подсыпал корм в миску Цинцинната и вышел из дома. Жил он всего в ста метрах от школы, так что на самом деле Арсению можно было выйти гораздо позже, но он всегда любил приходить первым. ГБОУ СОШ №33 Петроградского района была учебным заведением в своём роде уникальным. Занимавшая трехэтажное дореволюционное здание школа имела очень достойный образовательный рейтинг и высокий процент стобалльников по ЕГЭ (чем не без оснований гордился Арсений), но при этом умудрялась оставаться довольно неизвестной. Даже не все жильцы стоящих поблизости домов знали, что это была школа, и каждое первое сентября, когда из здания на весь район звучали торжественные фанфары и набившие оскомину песни вроде «Первоклашка» и «Дважды два четыре», удивлялись, что это, оказывается, учебное заведение. Но при растущей популярности в Петербурге частных школ, а также довлеющего превосходства физико-математического лицея и шестьдесят пятой академической гимназии удивляться не приходилось — в ГБОУ СОШ номер тридцать три обычно поступали дети, которые должны были учиться тут по прописке, а не те, чьи родители страстно хотели пристроить сюда своё чадо из-за престижности школы. Это Арсению нравилось. Ему нравилось, что школа была маленькой: в этом учебном году детей должно было быть всего четыреста шестьдесят два, что было очень мало при средней наполняемости питерских школ под тысячу и больше учеников. Ему нравился их небольшой коллектив, с которым у него в основном были очень хорошие отношения, хотя тут стоило учитывать, что у Арсения было своё понимание хороших отношений с коллегами: они должны были его слушаться, вовремя сдавать рабочие программы, проводить открытые уроки и самостоятельно изучать методические указания. С последним была проблема. Да и со вторым. Да и с открытыми уроками, если честно. В общем, они старались. Ещё ему нравилась школьная территория — спортивная площадка и почти что небольшой парк, в котором у Арсения и его класса — уже седьмого «Б» в этом году! — был свой участок под уборку, почти у самых ворот. Этот участок каждый год у него пытались отобрать, но он боролся — лучше было копошиться с цветами и кустами у парадного входа, чем убирать окурки за спортплощадкой. А стоило в коллективе один раз дать слабину и всё, тебя моментально смещали вниз по иерархической лестнице, даже не посмотрев на должность завуча. И само здание Арсений тоже любил и даже переживал, что скоро его могла коснуться грубая рука муниципального капремонта. Пока же школа радовала открытой кирпичной кладкой приятного шоколадного цвета и изящными профилями рам. И хотя внутри она была больше похожа на любую другую — нелепый симбиоз ремонта советского и ремонта двухтысячных, но и там сохранились приятные детали из прошлого — оригинальные кованые перила и столетние чугунные радиаторы отопления, на смену которых в бюджете никогда не находилось денег. Арсений открыл массивную входную дверь и тут же оказался окружен запахом летней школы — пыль, отсутствие детей, совсем немножко книжных переплётов и офисной бумаги и земельная влажность от свежеполитых техничкой цветов, которые все учителя на время каникул выносили из классов и составляли в главном холле — так было больше шансов, что их будут поливать. С окон были сняты шторы — скоро их постирают и развесят, а пока растения получали максимальное количество петербургского солнца. Косые лучи расчерчивали как под линейку серую казённую плитку с мраморной крошкой и терялись в зелёных листьях. — Ага, Арсений Сергеевич, мой хороший! — зычно раздалось из правого коридора. Арсений поднял голову и, конечно, — директриса Екатерина Владимировна, единственный человек в школе, который мог быть на работе раньше него, хотя жила она не так близко. — Иди обниматься-целоваться! — она раскинула руки и, звонко стуча каблуками по плитке холла, пошла навстречу. — Привет, Екатерина Владимировна, — поздоровался Арсений, аккуратно приобнимая директрису. Екатерина Владимировна была старше его на неопределенное количество лет, роста почти такого же, а на своих высоченных каблуках ещё и выше — а в Арсении был метр девяносто — и худая настолько, что группка учителей целый год следила за ней, с целью выяснить, ела ли Екатерина Владимировна вообще хоть что-то или жила исключительно на ненависти к минобру. В отличие от менее успешных в своих детективных изысканиях коллег, Арсений иногда заглядывал на чай в директорский кабинет и знал, что ест Екатерина Владимировна много, просто, очевидно, все калории уходили на беготню по этажам и выяснения отношений с чиновниками образования. — Выглядишь супер! — Ой, — махнула рукой директриса. — А это, — она встряхнула волосами, — несмотря на то, что меня выдернули с морей, чтобы сотрудника принять! — Какого сотрудника, — моментально помрачнел Арсений. Он прекрасно знал, какого сотрудника, если только за два отпускных месяца кто-нибудь не решил уволиться, но о таком бы наверняка написали в рабочем чате в вотсапе. — Да физрука ж, — улыбнулась Екатерина Владимировна. — Ну чего ты сразу накуксился, финист мой ясный сокол! — Какая была срочность? — сухо спросил Арсений. — Почему не вызвали меня, я тут в двух шагах живу. — Да нужен ты был мне? Может, я дёргать тебя не хотела, надеялась, что ты там утехам всяким предаёшься во внеурочное время! — Мне с ним работать больше, чем вам, — едва разжимая губы сказал Арсений. Он терпеть не мог, когда в школе происходило что-то без его ведома, а уж такое событие, как закрытие вакансии, освободившейся после выхода старенького Пал Лексеича на пенсию, никак не могло обойтись без его участия. — Я должен был присутствовать на собеседовании, мы договаривались. — Так, Арсюша! — директриса нахмурилась — идеальные брови почти сошлись у переносицы — и выставила указательный палец с ярко-красным ногтём. — А ну прекратить. Я тут директор, а не ты, и найм сотрудников — моя задача! Захотела и взяла! — М-м, захотела и взяла, а я с ним разбирайся, — недовольно пробормотал Арсений и, обогнув директрису, направился в секретарскую. — Личное дело завели хоть? — Да нет, конечно, — снова повеселела Екатерина Владимировна. — Надя ж в отпуске почти до первого. Я его бумажки там на стол её кинула, ты найдёшь. — Найду, — вздохнул Арсений, заходя в секретарскую. Стол Наденьки каждый год в конце летнего отпуска превращался в реквизит для «Форт-Боярда» — можно было засунуть руку в ворох бумаг и попытаться на ощупь найти там нужное, одновременно надеясь, что в глубине не спрятались скорпионы, змеи или тропические тараканы. Сюда валили всё: заявления на приём, личные дела, справки об отсутствии, справки о присутствии и наличии, счета, заявки на канцтовары, донесённые родителями с прошлого года ксерокопии документов и прочие ужасно важные в моменте, но с каждым днём теряющие свою ценность бумажки. Арсений был уверен, что, если сгрести всю эту кучу и, не разбирая, отправить в мусорку, ничего бы не изменилось. На самом верху — что значило, что собеседование Екатерина Владимировна провела чуть ли не вчера, — лежал куцый файл с парой бумажек внутри. Ксерокопии паспорта и диплома, справка об отсутствии судимости и заявление о приёме на работу. Шастун Антон Андреевич, с огромным неудовольствием прочитал Арсений. Не то чтобы у него была какая-то особая неприязнь к Антонам или людям с необычными фамилиями, но конкретно этот Антон с необычной фамилией был принят на работу в его школу без его одобрения и вообще участия. Девяносто первого года рождения. У Арсения были выпускники такого же возраста. Правда, вёл у них Арсений последние два класса, когда сам был молодым педагогом, но это было неважно. Люди девяносто первого года рождения в его представлении совсем недавно получили право покупать сигареты и водить машины. И диплом был даже не питерский! ВГПУ какое-то. Арсений вчитался — Воронежский государственный педагогический университет, направление Физическая культура. Господи, туда же средний балл для поступления, наверное, был около пятнадцати по всем экзаменам! Неужели не нашлось какого-нибудь приличного выпускника Лесгафта, почему надо было брать физрука из Воронежа? Школьный ксерокс работал плохо, поэтому с копии паспорта на него смотрело тёмное нечто с довольно большими глазами. Больше ничего о внешности Шастуна Антона Андреевича понять было невозможно, но о личности в целом у Арсения представление формироваться уже начало. И сводилось оно к тому, что Антону Андреевичу было не место в его школе. * Педсостав начал собираться ближе к половине десятого, хотя по плану рабочий день в каникулярное время начинался в девять. Арсений успел перемыть свой кабинет, включая окна, перетащить цветы в класс русского и литературы, помочь перетащить цветы коллегам из соседних кабинетов, отказаться от предложения выпить чаю и разогнать тех, кто этот чай пить собрался — только пришли на работу, а уже хотят сплетничать и плюшки есть! После разгона несанкционированного чаепития он так разозлился, что написал в рабочий чат: «Общий педсовет в 10:00 в актовом зале», хотя прекрасно знал, что это было рано и будут опаздывающие, и Арсений будет беситься, и придётся повторять уже сказанное, а это всё растянет педсовет до безобразия. Но он любил быть последовательным, и раз день начался плохо, то продолжаться должен был так же отвратительно. По возможности для всех. Без пяти минут десять он уже стоял за трибуной у подножья сцены — трибуна тут осталась с празднования последнего звонка. Постукивая карандашом по открытому ежедневнику, Арсений Сергеевич сверялся со списком тем для педсовета, прикидывая, вывалить ли на коллег новость об изменениях во ФГОСах, а значит, и об изменениях в пояснительных записках к рабочим программам сейчас, или всё-таки пощадить их в первый рабочий день. Настроение было рассказать сейчас и ещё припечатать возвращением столбика со знаниями, умениями и навыками в календарно-тематическое планирование. Он дописывал пункт «отдельный педсовет с началкой», когда потрясающе тёплый, обволакивающий приятный голос сказал: — Здравствуйте, а вы, наверное, Арсений Сергеевич? Арсению Сергеевичу вдруг очень не захотелось поднимать голову от ежедневника и быть Арсением Сергеевичем ни наверное, ни вообще, потому что голос был такой красивый, с едва заметными, но слышимыми нотками веселья, но при этом он был совершенно уверен, что слышал его в первый раз в своей жизни, а голоса своих коллег Арсений знал хорошо. И это значило, что голос принадлежал Шастуну Антону Андреевичу. Которого Арсений уже запланировал как-нибудь уволить и даже пункт себе приписал в список дел, как раз над «отдельным советом с началкой» — «избавиться от физрука». Правда, полной уверенности у него ещё не было, поэтому напротив он поставил три вопросительных знака. Он скосил глаза вниз и увидел стоящие возле трибуны ноги. Ноги были хорошие. Загорелые, с золотистыми чуть кучерявыми волосками, стройные и мускулистые. Очень длинные. Отличные ноги. — А вы почему в шортах? — Арсений поправил очки и поднял, наконец, голову. — Вы в учебное заведение пришли или на пляж? Шастун Антон Андреевич был выше него ростом. Широкоплечий, стройный и действительно большеглазый. Русые кучерявые волосы, отросшая чёлка явно мешалась, и он попытался её пригладить. На длинных пальцах несколько колец, на худых запястьях — связка браслетов. Арсений раздражённо вздохнул и приподнял брови, что с общеучительского переводилось как «Ну?!». — Ого, — удивлённо протянул Антон Андреевич. — А у вас тут форма для учителей или что? — Или что, — огрызнулся Арсений. — То, что вас так легко взяли на работу, не значит, что можно наплевательски к ней относиться и приходить в чём попало. — Екатерина Владимировна говорила, что с вами спорить нельзя, поэтому я не буду, — он приподнял руки ладонями вверх. — Значит, запоминаю, шорты — это в чём попало, а вот, — он вытянул шею и беззастенчиво оглядел ноги Арсения, — узкие джинсы — самое то. — Послушайте, как вас там! — зашипел Арсений — в зале начали собираться учителя, которым, судя по взглядам, и так было интересно, что за мужик стоял рядом с завучем. — Меня там Антон Андреевич, — подсказал Шастун. — Но вам можно Антон. Что-то в нём Арсения ужасно бесило. Он никак не мог нащупать, что конкретно, но чувство было таким сильным, что не доверять ему было бы совершенным идиотизмом. — Послушайте, Антон Андреевич! Вас взяли на работу без моего согласия, и я совершенно уверен, что взяли зря. И ваше поведение, и внешний вид только подтверждают мои догадки. — Догадки построены на том, что я в шортах, а вы — в джинсах, я правильно понял? — издевательски спокойным тоном уточнил Антон Андреевич. Глаза у него были смеющиеся. — Или есть ещё какие-то факторы? — Я прочитал ваше личное дело, — сказал Арсений, которому казалось неприличным рявкать человеку в лицо: «Воронежский! Государственный! Педагогический! Университет!», будто это было общепринятым ругательством. — Не представляю, что там ещё, кроме тех бумажек, что я принёс, но вроде ничего плохого не должно быть? — недоумённо нахмурился Антон Андреевич. — Даже справка об отсутствии судимости есть. Арсений всё же решил не использовать место учёбы как оскорбление, а больше ничего ужасного в документах Шастуна действительно не было, поэтому он только буркнул: «Медкнижку донесите, иначе уволю» — и отошёл от трибуны, чтобы освободить место явившейся наконец в актовый зал Екатерине Владимировне. Дурацкий Антон Андреевич пошёл за ним следом и сел на соседнее кресло, расставив свои дурацкие золотистые бёдра, а после того, как все похлопали приветствию директрисы, наклонился к его уху неоправданно близко и прошептал: — Я знаю, что вы не можете меня уволить, вы же просто завуч. Просто завуч! Арсений почувствовал, как краснеет — от злости! — и, уставившись на невозмутимый профиль Антона Андреевича, начал мысленно составлять список. Список того, что нужно было сделать, чтобы Шастун уволился сам.