виктор майер и долорес гейз: два ребёнка, два пятипалых чудовища

      у меня слабость к матерному выражению «ебать мою мать», иногда в рот, иногда в зад. мою мать — потому что я вашу мать не знаю, может, вы любите её. я ведь забываю, что некоторые любят своих родителей.       я малость не ожидал, насколько актуальным это сквернословие будет в анализе ДИН, ахахпхахпхахпхахахаха (щоб не плакать, я сміявся).       ах, стелла.       стелла-стелла-стелла.       я сильно люблю один фильмец, «я видел дьявола» называется. корея, чхве мин сик, у агента корейского ЦРУ убили жену.       ЦРУ ему говорит — мол, чувак, пиздец у тебя жизнь; возьми отпуск. он такой да, возьму.       две недели.       они такие, серьёзно? мы можем тебе и больше дать, как бы, у тебя там пиздец…       он такой нет. две недели. у него тайм-менеджмент, понимаете. в рекордные сроки находит виновника. мучает. уложил на лопатки. возвышается над ним. довёл до слёз, хотя это сорокалетний лоб и жестокий серийник. задаёт простой вопрос: страшно тебе, скотина?       скотина поднимает голову. лицо, только что искажённое рыданием, безмятежно.       пошёл ты нахуй, говорит.       думаешь, это ты со мной баловался? я не знаю, что такое боль или страх.       ты уже проиграл.       есть такие люди, нарциссами их именуем. они умеют ранить, даже когда они на лопатках; даже умирают они только тогда, когда самый неудобный момент для всех участников их жизни. с этим моментом из «я видел дьявола» у меня и ассоциируется стелла фон райхенберг.       то, что стелла — чудовище, вложено в каждую её реплику. в каждое её действие.       возьму пример из другой работы стелла фракта, по которой стелла, хоть и мелькнула лишь в самом начале, растянулась мерзкой тенью (ссылка в шапке). ✯ Спасибо еще раз, что согласился с ними посидеть.       говорит стелла шестнадцатилетнему, преждевременно взрослому пацану.       это конфета. это поощрение. так благодарят взрослых, а не детей. это создаёт в ребёнке ощущение важности и сажает на крючок. ✯ Ешьте конфеты и не убивайте Санту, когда он залезет через дымоход.       ешьте конфеты, ешьте сладости, занимайтесь какой-то там хуйнёй которую дети делают, ведь мне похуй — я вникала только поверхностно, только затем, чтобы узнать, что детям конфеты нравятся и что голодные дети готовы ради конфет на всё. и не убивайте мужика, который будет лезть в ваш дом.       ведь этим мужиком в будущем буду я.       оберег от газлайтинга в ДИН и то, что стелла-то взрослая баба. стелла-то всё понимает. стелла знает с самого начала, что виктор — её сын, стелла знает все психологические кнопки.       это делает каждую строчку ДИН ещё ужаснее.       а вот гумберт — любопытный экземпляр. понимаете, часть того, что делает нарциссово насилие невыносимым — это то, что они отрезают тебя от окружающего мира. создают карманное измерение пыточной камеры, о котором ты можешь сколько угодно рассказывать — но мало кто сможет это измерение с тобой разделить, вместе с тобой увидеть; ведь единственный человек, кто жил там, кроме тебя — тот самый нарцисс.       а он никогда не признает. разве что чтобы спасти свою шкуру или в момент избыточного стресса. и сломанные часы раз в сутки верны. моя мать, однажды доведя мою бабушку до приступа, пока ехала скорая — мною вызванная; мать, понимаете ли, была слишком поглощена скорбью, чтобы что-то исправить — воскликнула в сердцах: какая я дура! какая я эгоистка!       когда я взглянул на неё и сказал мол, да. как бы. добро пожаловать на землю. а ты как думала? секундная стрелка уже сдвинулась с места.       раскаяние меняет. нарциссы в раскаяние не могут.       а гумберт — может! и не просто в секундный порыв, на эмоциях, когда источник жизненной силы помирает и кажется, что симуляцией совести можно разжалобить судьбу. а гумберт может — осознать абсолютно всю чудовищность сотворённого и говорить об этом. сквозь чавканье соплей и с вазелином по краям объектива, но говорить! говорить такие проникновенные вещи, как: ✯ Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей. Взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток игрушечной тележки… Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадёжный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса её нет в этом хоре.       ведь и голоса виктора, и моего (надеюсь, твой был, читатель), не было в этом хоре. набоков говорит эти лечебные слова устами чудовища, потому что он — человек, потому что он над ним властен; он может дать гумберту возможность сказать то, что станет стежком на разорванную душу некоторых детей.       разница между «диким и неистовым» и «лолитой» в том, что Л — фантазия. фантазия власти и свободы жертвы и раскаяния чудовища. ДИН — реальность.       виктор ушёл. ушёл с вырванным из бока куском и с больной безусловной любовью; с кошмарами и зовом к мучительнице, которая хватала за нужду в любви и выкручивала, и любовь которой ощущалась острее здоровой — потому что была выболенным экстазом; избыточным, противоположным качком качели.       напоследок я хочу поблагодарить эрика. ✯ — Стелла… — я с трудом произнес ее имя, словно мне было запрещено это делать. — Стелла правда Расщепленная Звезда и центр вселенной? — Нет, Виктор, — спокойно произнес Эрик. — Неправда. ✯ — Тебе придется научиться жить без нее. Это сложно, я знаю, поверь мне, — продолжал он. — Но это необходимо.       он не мог уйти, когда сам был в ошейнике — и спасло его, как многих, сочувствие к другому. реальность в лице виктора и того, что сотворила с ним стелла, пробудила — как если бы прекрасные принцы пробуждали ударами по лбу, а не поцелуями.       он смог уйти, поднять то, что осталось от себя и виктора и вынести виктора из пожарища, когда тот выл и отбивался и хотел обратно в огонь — потому что любое тепло, кроме того, которое оплавляет кожу, казалось ему фальшивым.       спасибо, эрик.       спасибо, виктор. спасибо, долорес. спасибо автору «дикого и неистового».       спасибо мне.       дальнейшее — молчание и ржавая пыль звезды.