I want you to destroy me

Пара светлых прядей аккуратно высунулась из возникшей в воздухе дыры, слегка перекрывая зоркому глазу вид перед собой. Маленький зрачок в светло-голубой радужке заскользил по очертаниям комнаты: никого, даже свет выключили. Усмехнувшись про себя, Гоголь исчез, скрываясь в ту же пространственную дыру. Не медля ни секунды, он, за ручку с Достоевским, мгновенно оказался в соседней комнате, предварительно введя код в сложный замок на двери. Затем он сделал два широких шага, проволочив тело рядом с собой, и вновь скрыл обоих в шинели. Они вывалились в маленькое закрытое помещение, и пальцы в красной перчатке принялись тыкать какие-то кнопки на настенной панели. Фëдор посмотрел перед собой: увлечëнный своей затеей Николай внимательно разбирался с системой безопасности лифта «склепа», ни одним миллиметром своего тела и разума не распространяясь на другие вещи. Со стороны Достоевского послышался тихий настороженный выдох; он ожидал, что тот захочет выместить свою злобу на него, но неужели обязательно запираться в таком глухом месте? Это ведь довольно рискованно: вот так, в отсутствие охраны, пробираться в секретное помещение и развлекаться там. Он непринуждённо задумался, как вдруг почувствовал, словно уродливые длинные пальцы сомнений и страхов стали подкрадываться к нему, вынуждая сознание помутнеть под влиянием непонимания. Это очень плохо. Фёдор никогда не может гарантировать свою сохранность наедине с Гоголем, однако он не попадал в такие ситуации прежде и привычно доверял тому в определённых рамках. Он не должен убивать его или причинять серьёзный вред сейчас; однако проблема назрела весомая, чтобы действовать решительно и без промедления. Достоевский постарался незаметно потянуться рукой к внутренней поверхности своей накидки, ожидая нащупать там подходящий инструмент. Николай был слишком увлечëн активацией лифта, без которого их перемещение было бы невозможным, поэтому шанс есть. Спрятав кисть за тканью, он стал выискивать какое-нибудь не очень опасное оружие, только чтобы обезвредить Гоголя и покинуть «склеп» с помощью его шинели. В следующую секунду тонкое пальто слетает с его плеч, отлетая далеко в сторону. Он ошарашенно посмотрел перед собой: Николай был повёрнут к нему прямо и теперь остервенело стаскивал рваными движениями его одежду. Шапка тут же оказалась в одной куче с пальто, а сиреневые петли рубашки поочерёдно растягивались под напором длинных пальцев. Фëдор получил время, которое мог потратить на разговоры и попытаться переубедить Гоголя, однако он почему-то не спешил этого делать. Желание выразить сопротивление подавлялось какой-то неведомой силой; казалось, будто что-то очень тяжëлое и плотное нависает на него, и попытаться преодолеть это — слишком сложное и неприятное занятие. Стало как-то скучно и даже лень что-то пытаться менять с того момента, как в ситуации был ярко выражен сексуальный подтекст. Не то чтобы ему сильно хотелось заниматься сексом сейчас, но перспектива этого его на минуту даже обрадовала — уж лучше его прижмут где-нибудь, чем затащат в глухое безлюдное место и будут пытать. По крайней мере, если он будет голым, возможно, Гоголь смягчится хотя бы ненамного. Накал будто поубавился в один момент, и Достоевский мысленно выдохнул; однако, ещё не окончательно. Он даже оказался будто разочарованным и незаинтересованным в этой ситуации, понимая, что его страхи с большей вероятностью не оправдаются. Вид его растерял былую встревоженность и вновь приобрёл насмешливый, скучающий оттенок. Случилось это неосознанно и выражалось не так навязчиво, но заметить переменившиеся на его лице эмоции можно было прямо сейчас и без микроскопа. Гоголь, закончив с рубашкой Фëдора, стянул её с чужих плеч и выбросил скомканную ткань в кучу с остальной одеждой. Он потянулся к пуговице на застëжке светлых брюк, как вдруг почувствовал напряжение в теле под собой. Достоевский понял, что в карманах его брюк может находиться последнее оружие, на которое он может полагаться сейчас. Вроде бы это был небольшой складной нож, которым он крайне редко пользовался. Не лучшая игрушка сейчас, но кто этого придурка в шинели знает — можно попытаться разрезать верëвки, если его свяжут, или приставить его к шее Гоголя в нужный момент. Он осмотрелся: оказывается, лифт уже давно спускал их к помещению, а единственный доступный способ защиты в качестве одежды теперь исчерпан. Он слегка пошатнулся, разворачиваясь спиной к стопке смятой ткани. Если он достаточно правдоподобно споткнëтся о воздух и упадёт сейчас, он сможет дотянуться до своего пальто, откуда сможет извлечь свой собственный ключ от «склепа». У него больше прав на это место: в случае необходимости он может активировать специальный механизм безопасности, который заблокирует движение лифта и включит режим тревоги у охранников. Возможно выпустится усыпляющий газ, а дальше… А дальше что? Его настигло ужасающее осознание: он никак не выберется отсюда без помощи Гоголя. Эта постройка изначально конструировалась из расчёта на него только одного, несмотря на большие возможности контроля. Даже при самом большом желании и поддержке всех охранников с Фукучи во главе, доступ к «склепу» неоспорим. Остаётся только молиться, что он очнётся первым и сможет воспользоваться шинелью, которую Николай не успел связать с другим местом, кроме лобби, и покинет это помещение. Это довольно рискованно, и, возможно, все его опасения неоправданы сейчас… Плевать. Лучше перестраховаться. Умирать так глупо и просто он ни за что не станет. Пальцы в красной перчатке путались в застëжке, пытаясь нащупать бегунок молнии. Фëдор начал пятиться назад, когда чужие руки уже расправились с его брюками. Он грубо приземляется на железный пол, падая, однако дотянуться до стопки с одеждой у него всё же получится. Как вдруг лифт остановился; но, несмотря на это, стремительные пальцы Гоголя продолжали своё движение, будто тот и не заметил перемены. Он схватился за складку светлой ткани на бедре, и та потянулась вслед за ним. Фëдор был уже без брюк, когда двери кабины разъехались в разные стороны, открывая доступ к помещению «склепа». Своим положением он только помог избавить себя от одежды. — Коля, ты мне уже надоел. — Не выдержав, начинает тот, — Что ты от меня хочешь? — раздражëнно, с едва различимой ноткой тревоги высказал Достоевский. Прозвучало это даже как-то отчаянно — ситуация будто вынудила его заговорить первым. Он выжидал ответа, но на его вопрос не последовало никакого отклика. Николай даже разговаривать с ним не станет, решительный какой. Тот лишь схватил его за голень, как недавнюю жертву, и потащил за собой внутрь комнаты, не оставляя теперь ни одного шанса на побег. Достоевский заметно напрягся, поэтому в ход моментально пошло отрицание и попытки убедить себя в простоте происходящего: — Если тебе так не терпится трахнуть меня, мог не церемониться и взять меня в кабинете, — Гоголь даже усмехнулся про себя такому откровению. — Да хоть в лифте. Зачем ты притащил меня сюда? — выглядело это и правда жалко, Фëдор задыхался от волнения. — Я не собираюсь трахать тебя. — сухо отрезал Николай, уничтожая последние капли надежды в бегающих от страха глазах. Они оказались в маленькой тёмной комнате, в которой тут же зажглась бледная лампочка. Фëдор впервые увидел это место вновь за долгое отсутствие: в прошлый раз он находился здесь, когда «склеп» только достроили, и Фукучи регламентировал работу в его пределах. На удивление, всё оставалось довольно чистым и стояло на своих местах. Деревянное кресло для пыток лишь немного забрызгано каплями крови, и на столешнице тумб проглядывались редкие её пятна. Через два шага можно будет попасть в комнату для хранения различного оружия, документов, химических веществ. При желании можно уничтожить целый континент с использованием только этой пары шкафчиков, поэтому они строго охранялись и держались в секрете. Достоевский поднял свой взгляд вверх: Гоголь потянулся к поясу своих брюк и запустил пальцы под резинку. Оттуда он одним движением извлëк небольшой штык-нож, минуя чехол. Фëдор хотел было уже попятиться назад, преодолевая интерес к чужим действиям, но рука с голени быстро переместилась на запястье. Плотная хватка заставила его подняться с пола, когда Гоголь потянул на себя тонкую кисть. — Вставай спиной и обопрись руками о столешницу, — ровным тоном проговорил тот, дëрнув тело в сторону тумб. Быстро взмахнув рукой, он разрезал ткань белья Фëдора одной вертикальной линией, и белые боксёры стали растерянно стекать по его бедру вниз. Затем Николай быстро отстранился, не проверяя, выполнено ли его наставление. Достоевский лишь остался стоять с потерянным видом, не в силах сдвинуться с места. Глаза в панике бегали по длине ловких пальцев в перчатке, что приближались сейчас к страшному стулу с ремнями. Однако случилось то, чего он никак не мог предполагать — Гоголь срезал ножом самый длинный ремень, предназначенный для крепления груди, а затем удалился в хранилище. Фëдор не смог бы выдержать более ни секунды того непонимания и ужаса, которые его охватили, и он крикнул тому в другую комнату: — Что это всё вообще значит? Давай просто поговорим, в конце-то концов, — дрожащим голосом выпалил он. Достоевский вглядывался в пустоту, всё желая увидеть там Гоголя и то, за чем он ходил в хранилище, но та ничем не могла ему ответить. Вдруг из проëма показалась его светлая голова, а затем и всё остальное тело. В руке он держал полупустую бутылку какого-то старого алкоголя. Она запылилась и не подавала признаков интереса к ней у кого-либо в этом мире; кажется, это был коньяк. — Хорошо… Давай поговорим. — Спокойно и даже как-то незаинтересованно проговорил Гоголь, ставя бутылку на столешницу. Он звучал устало, но вместе с тем твëрдо, что не внушало никакого доверия — слишком много знает о том, что будет дальше. — Говори. Фëдор не мог издать и звука. Он не то чтобы был напуган сейчас, скорее, раздражëн и разозлён. Это ему ещё нужно что-то объяснять сейчас? Николай, по своей излюбленной привычке, подошёл ближе, почти вплотную. В нём опять заиграло безумное желание просто поглотить Достоевского своим напором. Он поставил обе руки по двум сторонам от того, пригвоздив к боковой грани столешницы, ограничивая любое движение. Нависая сверху, он позволил маленькой ухмылке проскочить по его расслабленному лицу. — Что мне тебе говорить? То, что ты как обычно провалил задание и убил не того? — Фëдор не пошатнулся назад, уверенно высказывая претензию, что-то противилось этому внутри него. Он не признался бы себе ни за что, но ему нравилось такое близкое положение Гоголя. Однако ему всё же хотелось покинуть это помещение как можно быстрее и свалить от этого помешанного куда подальше. — Посидел бы здесь пару дней и поумерил свой пыл. Мне бешеные в подчинëнных не нужны. «В подчинëнных.» Достоевский настолько забылся в своём высокомерии, что из его головы напрочь повылетали все устои организации. Он, конечно, координирует их работу и занимается распределением обязанностей, но с Гоголем он формально на равных правах. Даже если тот косячит, наказанием всё равно заниматься должен не Фëдор. А он как обычно устроил самосуд и решает за чужую жизнь по своему усмотрению. Николай издал короткий смешок, сам поразившись мгновенно возникнувшей в нём злобе. Ему даже разговаривать уже не хочется. Хочется только как можно быстрее поставить на место эту самонадеянную суку и заставить умолять о прощении. Не желая медлить больше ни секунды, он резко вскинул руку к плечу Фëдора, развернув к себе спиной одним движением. — Будешь стоять здесь и терпеть до последнего. Не выберешься отсюда до тех пор, пока я не посчитаю твои извинения достойными. И в следующую секунду на ягодицы со свистом опускается тяжёлый ремень, с первого удара оставив еле заметный бледно-розовый след. Фëдор сильно дëрнулся от неожиданности, но не издал звука. Ноги подкосились, а ладони в тряске упали на поверхность тумбы, едва удерживая тело в равновесии. Он скорее сильно удивился, нежели почувствовал боль от первого шлепка. Его глаза широко раскрылись, выдавая нахлынувшее волной осознание безысходности. Да, сейчас ему некуда спрятаться. Он прекрасно знал, с кем имеет дело, каждый раз, когда оставался с Гоголем наедине. Он прекрасно знал о том, к каким местам тот имеет доступ; о том, какие возможности он получает в их пределах. И сейчас всё было предельно ясно: у него действительно нет возможности выйти отсюда без его помощи. Он лишён любого оружия, да и вероятность одержать победу в физическом сопротивлении Гоголю ничтожно мала. Здесь ему никто не поможет, и, более того, он даже не может убить Николая — ему нужна его способность, чтобы выбраться. Да даже когда он покинет «склеп», он всё равно не сможет добраться до убежища без последствий. На это у него есть всего часа полтора, может, уже меньше. Охранники поста вернутся примерно к этому времени, а значит разобраться с Гоголем нужно как можно быстрее. Он резко и коротко выдохнул, собираясь после первого шлепка. В ход пойдут угрозы вперемешку с предложениями, определëнно. — Коля, давай без спектаклей. — «Коля». В который раз за сегодня он называет его так. Это был довольно редкий жест с его стороны — обычно он говорит так, если очень рад ему, или когда в нём настолько кипят эмоции, что подбирать официальные слова уже нет сил. — Через час вернутся охранники и я не знаю, как ты будешь объяснять это. А им придётся объяснять. Прямо сейчас, в лобби, на одном из мониторов транслируется каждое движение в этой комнате. По всему «склепу» стоят камеры, записи с которых, к счастью, можно удалить при попадании в техническую наверху. Но на это требуется время, которое сейчас в дефиците. Фëдор поморщился от следующего удара, слегка согнув руку в локте. Этот оказался куда больнее первого, порождая неуверенный вздох где-то в груди, который тот смог подавить. — Мне плевать. Думать надо было, когда хотел меня здесь посадить и истерзать, — ответил Гоголь с нескрываемой жаждой жестокости в низком голосе. — Ты даже не догадываешься, как сильно меня этим бесишь, — его тон повышался, делая его речь всë больше похожей на крик, — Пойдëшь с красной задницей через всю Йокогаму. Может, чему-нибудь научишься и перестанешь выëбываться. На ягодицы пришёлся следующий удар, послуживший причиной первого болезненного стона со стороны Достоевского. Это действительно больно. Ему никогда прежде не случалось попадать в ситуации, где его хлестают ремнëм в недоступном всему человечеству помещении, не оставляя попыток выбраться. Его вообще никто и никогда не наказывал, тем более таким способом. Он всегда думал, что может позволить себе что угодно, просто потому что он Фëдор Достоевский. Что у него достаточно власти и хитрости, чтобы избежать ответственности за свои поступки. Что с ним никто и никогда не посмеет обращаться вот так, что он ни за что не дойдёт до такого унижения. Однако это случилось. Четвёртый шлепок выбивает первый вскрик, заставляя Фëдора стиснуть зубы. Хлëсткие удары болезненны из-за большого размаха и скорости, которую им придаёт рука Гоголя. Силы не жалеет ни на минуту, можно сказать, даже переусердствует. Колени сгибаются в попытке спрятать краснеющую задницу от жëстких касаний ремня, но тут же упираются в ящики тумбы. — Стой прямо. — скомандовал Николай, в следующий раз замахнувшись сильнее. Он ведёт себя так, словно единственный знает, как каждая пылинка в округе должна существовать сейчас. Только он может диктовать, как нужно стоять, говорить, вздыхать от боли. И в этот момент Достоевский понял, как же сильно он этого хотел. Нет, он не столько возбуждëн сексуально сейчас, сколько эмоционально. Он давно хотел именно этого: чувствовать себя униженным, поставленным на место, наказанным, как глупый ребёнок. Он и так прекрасно знает, как отвратительно относится к другим людям, как эгоистичен и горд, как не имеет права вот так распоряжаться всем подряд. Он хочет, чтобы Гоголь не останавливался и порол его ещё сильнее, чтобы командовал каждым движением и не позволял шелохнуться лишний раз. Ему уже сейчас хочется растечься по этой столешнице и вскрикивать от каждого удара, но он держится, сам не зная, почему. Гоголь и не думал прекращать: ремень стал опускаться гораздо грубее, игнорируя недовольные стоны снизу. Ближе к восьмому удару Фëдор издал первый отчëтливый звук; рвано выдохнув, он высоко простонал всего на секунду, тут же предаваясь шипению. Пожалуй, пока что он не станет извиняться. Непонятно, какое чувство вдруг сыграло в нëм: мазохистское наслаждение и устои извращëнного сознания, или привычное, такое очевидное высокомерие. Думать сейчас было бы очень к месту, но возвращаться к своей обыденной манере так не хотелось. Больше никто не сможет удовлетворить его истинные желания, которые он всеми силами пытался спрятать для самого себя до сегодняшнего дня; больше ни с кем он не может позволить себе быть таким жалким и беззащитным, больше никому не под силу брать над ним контроль. Он даст Гоголю возможность лишить себя всякой ответственности, но совсем ненадолго. У Фëдора определëнно встанет, и, если понадобится, он будет на коленях ползать, лишь бы тот дал ему такой оргазм, который он никогда не забудет. Но сейчас не время. Желание издеваться над Николаем никогда не угаснет, ему хочется играться с ним, хочется бороться за право власти. Хочется противиться и не поддаваться до последнего; а если наступит момент, когда это действительно будет нужно, он лишь покажется подчинëнным, а потом вернёт всё на свои места. Он должен видеть, как Гоголь доказывает своё право владения им, что он и правда этого достоин. Хочется видеть, что Фëдор способен возбудить в нëм настолько сильные чувства, чтобы измениться до состояния другого, нового человека. Этот человек должен его удивлять и выматывать ещё больше, чем прежде, должен заставлять отречься от всего остального мира и узнавать его с самых разных сторон. Однако сейчас Гоголь был в ещё большем бешенстве, чем когда-либо за сегодня. Он не понимал, почему чувствует себя настолько униженным. Он хотел видеть, как Фëдор ломается от боли, как послушно выполняет все его указы, как теряется под его влиянием. Но он молчит и не подстраивается под его желания, ещё может держаться на ногах и практически не подавать реакции. Он, конечно, предполагает, что тот даже рад быть отхлëстанным, но как смеет игнорировать наставления Гоголя? Почему он всё ещё верит в свою непревзойдëнность, почему не чувствует себя стиснутым правилами и ограничениями? Почему считает, что имеет право перечить и не подчиняться им? Он усмехнулся, намереваясь нанести череду ещё более сильных ударов, чем раньше: — Извиняйся. — громко скомандовал Николай, с размахом опустив ремень на ягодицы. Этот почувствовался именно так, как планировалось: шлепок яростно обжëг кожу, оставляя за собой болезненное раздражение. Достоевский глухо вскрикнул, грудью падая на стол. Он перебирал коленями, в надежде трением кожи отвлечься от горящего следа, как за прошлым последовали несколько таких же резких и быстрых ударов. Он молчал; гордо и самонадеянно. Он был уверен, что сможет выдержать больше, прежде чем будет вынужден извиняться. Фëдор задыхался, чувствуя, как на глазах рефлекторно выступают мелкие капли слëз. Руки потянулись куда-то вперёд, стараясь схватиться за что-то и перевести ощущения на другие части тела. Голова в тряске упала на поверхность столешницы, но совсем ненадолго: свист ремня рассëк воздух, вновь проходясь грубым касанием по залившейся краской коже. Он вскидывал голову после каждого удара, выдавая своё страдание от них изломанными бровями и мокрыми веками. Вздохи вперемешку со стонами участились, постепенно переходя в отчëтливые крики. Ноги окончательно перестали держать измученное тело, подгибаясь и встречая сопротивление холодных досок. Хотелось потянуться рукой и потрогать красные ягодицы, желая хоть как-то успокоить горящую кожу. Шлепки вдруг прекратились, и Достоевский ощутил движение фигуры сзади. Пара медленных шагов приблизили Гоголя к дрожащему телу, позволяя плотно прижаться бëдрами к истерзанной им заднице. Фëдор пытался отдышаться, отчаянно поднимаясь на трясущихся локтях; он даже не пытался повернуться назад. Пряди волос небрежно свисали на лицо, растрепавшись и перекрыв глазам обзор. Головой он наклонился вниз, будто не желая сейчас подниматься и принимать новые махинации. Рука Николая направилась вперёд, ближе к столу, и охватила стеклянное горлышко бутылки. Пальцы неторопливо стали раскручивать деревянную пробку, медленно открывая доступ к содержимому. Достоевский опасливо поднял взгляд вверх, но опущенная голова и нависшая чёлка помешали увидеть ему чужие действия. Струя старого алкоголя окатила чëрные волосы, и ручейки стали небрежно распространяться по запутанным прядям. Рубиновые капли лениво устремлялись вниз, стекая на бледное, ошарашенное лицо. Фëдор почувствовал, как его волосы намокают под их влиянием, слипаясь в тонкие сосульки. На лоб медленно налезли струйки русского коньяка, а затем спустились ниже, очерчивая острые линии носа. Гоголь перевернул бутылку обратно, а затем приблизился лицом к Достоевскому, наклоняясь к нему с левой стороны. Пальцами другой руки тот потянулся к его мокрым волосам, аккуратно заправляя прядь за ухо. На его лице появилась довольная улыбка: он будто был искренне восхищëн правками в своём излюбленном проекте, смотря теперь на него с наслаждением и обожанием. Подушечки пальцев неспешно направились к подбородку Фëдора, приподнимая его голову вверх. Смазанными движениями те оказались на его губах, забрались внутрь горячего рта. Челюсти разомкнулись, позволяя Гоголю огладить язык и зубы Достоевского, чтобы потом вернуться к подбородку, оставляя за собой раскрытый рот. Стеклянное горлышко оказалось меж его губ, и Николай наклонил бутылку, заставляя алкоголь втекать в мокрую полость. Он поил Фëдора, прислоняясь сзади и придерживая того за подбородок. Горьковатая жидкость обжигала язык и стенки рта, грязно стекая с уголков губ на пальцы Гоголя. — Неужели ты этого хочешь, Фëдор? — игривым тоном протянул тот. Бëдрами Николай прижался к ягодицам снизу, с напором потираясь пахом. Рука поднялась вверх, и бутылка покинула пространство возле лица Достоевского, поднимаясь чуть выше. Будучи лишëнным воздуха из-за поглощения коньяка, Фëдор подался вперёд в растерянной попытке отдышаться и охладить горло. Движения сзади вынудили колени стиснуться, а член дëрнуться под силой нахлынувшего возбуждения. Он рвано и часто задышал, стараясь не свалиться на стол своей мокрой головой. Как вдруг рубиновая жидкость полилась на ягодицы Фëдора, растягиваясь по разгорячëнной коже и оставляя за собой едва заметный в свете маленькой лампочки блестящий след. Алкоголь распалил его алеющую задницу ещё больше: забираясь в маленькие ранки, тот нещадно отзывался резкой, неприятной болью. Мучительное пощипывание вырвало удивлëнный стон из Достоевского, не ожидающего таких махинаций. Оно не прекратилось через секунду, две, пять; его бëдра затряслись, дыхание затруднилось. Хотелось верить, что такая реакция будет только в первое время, от шока, но покалывающая боль всё не унималась. В его голову вдруг закралась пугающая мысль — это ещё не всё. Он помнит условия, он всё ещё не извинился. Терпеть что-либо ещё со своей задницей казалось теперь невыносимым. Он только успел перевести дух, пока его поили коньяком, а теперь он снова чувствует, почему дрожит сейчас на этом столе и пытается сдерживать слëзы. В груди появилась энергия, побуждающая развернуться и выплюнуть наконец эти слова, но на ягодицы снова опустился жëсткий ремень. Нет, так больше нельзя. Удары ощущаются теперь иначе, совсем не так, как было до этого. Прозрачные солёные капли хлынули из его глаз, порождая всхлипы и тихое шипение. Это становится слишком больно, он больше не в силах это выносить. Его гордость окончательно погибла в этот момент; Фëдор понял, что больше не находит в себе возможностей сопротивляться, что он хочет просто прекратить это как можно быстрее и забыть уже о своих принципах. Так и не сумев побороть свою наглость, он вскрикнул, но не поднял головы и не развернулся: — Хорошо, я извиняюсь, — на одном выдохе едва смог протараторить тот. — Извини меня, — его слова прерывались после каждого шлепка, заставляя согнуться и коротко простонать, — Извини меня, Коля, мне очень жаль. Голова затуманилась под влиянием алкоголя, заставляя картину перед глазами помутнеть и крутиться в разные стороны. Он не слышал себя сейчас и в этом ему очень повезло: звучал он максимально жалко. От катившихся по щекам слëз каждое его слово было скорее всхлипыванием, нежели твëрдым признанием. Во рту накопилась слюна, преграждая мысли к произнесению. Однако размахи ремня не прекратились, а наоборот, стали чувствоваться гораздо больнее. Достоевский широко раскрыл глаза, заëрзав ладонями по столу. Этого недостаточно. Слова путались между собой на просторах разума, не в силах собраться в одну кучу. Дышать становилось всё тяжелее и тяжелее, как и стоять ровно на трясущихся ногах. Он окончательно заплылся в слезах, уже не пытаясь сдерживать крики и судорожное хныканье. — Извини меня, я не стану больше над тобой так издеваться, — среди хлëстких звуков стал впервые слышен его отчаянный голос. Его всё ещё едва можно было различить под пеленой заглушающих всхлипов. Фëдор сдался. Мокрая от пота грудь легла на холодную столешницу, а затем и голова оказалась на ней, повернувшись боком. Локти распрямились, и предплечья упали вслед за остальным туловищем. Он не мог пошевелиться: остался просто лежать на деревянной поверхности, безудержно рыдая. Удары продолжались, опускаясь на ягодицы с каким-то остервенением. Казалось, что не остаётся сил даже вздрагивать от них; тело просто онемело, но боль чувствовалась всё так же остро. — Прости меня. Прости, прости, прости… — бездумное шептание раздалось в воздухе, ставшем уже таким тяжëлым и мутным. Он потерял всякую надежду, когда понял, что Гоголь не остановится. Он получил свои извинения, не один, не два, а три раза. Ему не мало этих мольб, перешедших в бессвязное бормотание, теперь нет. Он удовлетворил свою злобу, он отыгрался за свои унижения. Теперь он хочет просто мучить. Фëдор видел его в таком состоянии: яростное, тупое, непреодолимое сумасшествие. Он сейчас наверняка стоит и улыбается, широко раскрыв глаза от восхищения. Он будет терзать его до тех пор, пока сам не устанет взмахивать этим ремнëм и оставлять красные следы, перемежавшиеся теперь с мелкими царапинами. Здесь бесполезно извиняться и выпрашивать — такого неукротимого садизма Достоевский не видел ещё ни у кого. Свист заглох, и шлепки прекратились. Фëдор поднял голову, разворачиваясь в надежде, что тот остановился. Не успев и взглянуть на Николая, он тут же согнулся, складываясь пополам. Он впечатался лицом в стол, размазавшись по тому в громком крике. Это был последний удар; самый сильный из всех, что тот сегодня вытерпел. Гоголь решил напоследок замахнуться пошире и хлестануть по ягодицам со всей той ненавистью, которая только могла у него ещё оставаться. Он и так был слишком жесток, но в этот раз он позволил всему желанию этой порки вылиться в этот последний удар. Фëдор несдержанно воскликнул, и этот звук перешëл в протяжный стон. Он распластался на столе, не в силах справиться со своим плачем. Попытки отдышаться не могли увенчаться успехом; руки дрожали, колени ослабли до предела, и тело медленно стекло по стенкам шкафов на пол. Он опустился на колени и опëрся ладонями в пол, неспособный прислониться ягодицами к пяткам. Ещë мокрые волосы спадали на раскрасневшееся лицо, голова кружилась от боли и опьянения. Гоголь, отбросив ремень куда-то в сторону, подошёл к нему и вскинул руку к ближайшей ступне, с силой потянув её на себя. На ноги со стороны Достоевского не приходилось никакого веса, он пытался удержаться только за счёт своих кистей. Не ожидая такого движения, его нога выправилась, мгновенно подхватив за собой и вторую, заставляя Фëдора сесть на свою исхлëстанную задницу. Он вскрикнул снова, тяжело выдыхая и морщась. Его голова обессиленно упала на дверцу шкафа, открывая вид на изнемождëнное лицо. Николай со спокойным, равнодушным взглядом и выжидающе поджатыми губами потянулся к застëжке на своих брюках. Торопливые пальцы быстро расправились с пуговицей и расстегнули молнию, желая поскорее высвободить налитый кровью член. Минуя резинку белья, те вытащили за его пределы возбуждëнный орган. Затем они быстро метнулись к макушке Фëдора, схватились за корни волос и грубо направили в сторону паха. Не сказав ни слова, он резко толкнулся в губы напротив, и, на удивление, не встретил сопротивления. Достоевский был настолько вымотан, что был готов абсолютно ко всему сейчас. Он встрепенулся, но не отстранился — только шире открыл рот и наклонил голову назад, позволяя толкнуться глубже. Гоголь был доволен такому жесту: он широко улыбнулся и направил вторую руку к чëрным волосам, глубоко в них зарываясь и натягивая под приложенным давлением. Член постепенно вошëл до самого горла, заставляя Фëдора давиться слюной и кашлять. Николай не желал церемониться с ним: хотелось побыстрее трахнуть его в рот и наконец-то кончить. Удерживая его голову, он стал размеренно двигать бëдрами из стороны в сторону, игнорируя звуки сокращения глотки. Ещё не успевшие остановиться слëзы нахлынули снова: теперь не от боли, а от рвотного рефлекса. Челюсть затекала, а в горле стояло неприятное ощущение давления чего-то твëрдого. Со стороны Достоевского вновь послышалось хныканье: воздуха катастрофически не хватало и тот был вынужден дышать через нос, но от рваных быстрых движений его дыхание постоянно сбивалось. Скольжение головки по языку и стенкам рта раздавалось мокрыми хлопающими звуками по комнате. Перед глазами всё окончательно поплыло, а голова вообще перестала ощущаться крепко держащейся на шее. Он был в сознании и понимал происходящее; понимал, что сейчас его трахают в глотку, что он пьян, что сидеть невозможно больно и на ягодицах уже наверняка расцветают синяки. Фëдор был даже расстроен, что остался без анального секса на сегодня, но, с другой стороны, оно даже к лучшему. Сил не оставалось совершенно никаких, хотелось как можно быстрее кончить под любым предлогом и завалиться спать. Пусть Гоголь сам его будет одевать и тащить до убежища. Не переломится. Рука неуверенно потянулась к давно стоящему члену, ведь Достоевский понимал, что больше не может терпеть. Он не будет ждать и просить Николая подрочить ему, справится сам. За волосы сильно потянули, отрывая от минета. Хватка пальцев отдалась резкой болью, заставляя поднять голову и посмотреть в глаза Гоголю. — Руки. — Его ступня двинулась к паху Фëдора, носком едва надавливая на яйца, — Сегодня не кончишь. Тот мгновенно широко распахнул глаза и зашëлся в громком стоне; непонятно, в каком: разочарованном или болезненном. Может, это манëвр такой? Его возбуждают ограничения и всë такое, но какой же мразью нужно быть, чтобы лишить оргазма в такой момент? Не веря собственным ушам, Достоевский быстро переменился в лице: брови поражëнно сместились к переносице, а рот раскрылся в желании выразить протест. Однако в него моментально вставили член, возвращая к прошлому занятию. Заткнув Фëдора, Гоголь стал двигаться ещё быстрее, более грубо и остервенело. Он вдалбливался глубже, вжимаясь собственными яйцами тому в подбородок, заставляя давиться и закатывать глаза. Его очень распалило то, что он не позволит Фëдору разрядки. Эта власть и контроль над чужим телом возбуждали его, приближая и так надвигающийся оргазм. Гоголь часто и быстро задышал, сильнее дëргая волосы и насаживая того на свой член. Толкнувшись в последний раз, он кончил прямо в глотку Достоевскому, зайдясь в громком удовлетворительном стоне. Его руки слегка тряслись, пока он тянулся к подбородку напротив, приподнимая. Николай ещё задыхался, когда расслабленно и даже восторженно проговорил Фëдору в лицо: — Глотай. Его пальцы облегчëнно сползли с растрëпанных волос, направляясь к ширинке. Он оделся и поправился, уже собираясь отойти, но увидел Достоевского неподвижным. Тот смотрел на него пустым, затуманенным взглядом, но всё ещё с блеском уверенности в заплаканных глазах. Он не собирался глотать его сперму, хочется в конце-то концов как-нибудь отомстить. Гоголь бросил удивлëнный такой наглости взгляд, развернувшись обратно. В едва сокрытую чëрными прядями щëку прилетел звонкий удар, заставляя голову отлететь в сторону. — Глотай! — раздражëнно выплюнул тот, обжигая разозлëнным взором. Фëдор молчал. Пощëчина была хлëсткой и резкой, но не очень болезненной. Выдержав всего секунду сопротивления, тот напряг мышцы глотки и избавился от семени во рту. Николай, заметив это движение, вновь улыбнулся, но ещё не так открыто. Подойдя ближе, он схватился за подбородок и оттянул его вниз, рассматривая пустую полость. Уголки губ разошлись в разные стороны, когда он не увидел ни одной белëсой капли. Он аккуратно провëл пальцами по свисающей чëлке, отодвигая её в сторону. Это был довольно милый и нежный жест с его стороны; он застыл с тëплым взглядом и ласковой улыбкой, искренне довольствуясь картиной перед собой. Смотря с обожанием, он трепетно касался его волос, медленно проводя по ним подушечками пальцев. Николай не мог произнести ни слова, желая сейчас только видеть Фëдора. Выглядел он, откровенно, очень потрëпанным и уставшим. Измученное лицо не выражало никаких эмоций: прикрытые мокрые веки, налитые кровью искусанные губы, слегка изогнутые брови; и только где-то в глубине потерянных в страдании сиреневых глаз кроется настоящее спокойствие. Умиротворение от осознания, что смотрят на него с любовью. Что Гоголь его терзает и выматывает потому что очень сильно хочет. Хочет видеть его изнурëнное лицо, слушать всхлипы и рваное дыхание, касаться его разгорячëнной кожи. О таком принято не говорить и считать ненормальным, но возможно только так может выглядеть их любовь. Несмотря на такую продолжительную близость, Николаю всё равно не хотелось отрываться от Достоевского. Как будто сейчас он стал ещë желаннее, ещё нужнее и ещё ближе. Его хотелось поглотить целиком и никогда не отпускать, навсегда запечатляя в памяти таким. Кисть руки, с недавнего времени без красной перчатки, потянулась к запястью Фëдора. Охватив её, Гоголь неторопливо потащил изнемождëнное тело к стулу для пыток. На дрожащих коленях тот еле-еле проволочился, по большей части поддаваясь давлению сильной хватки. Достоевский просидел на полу вплотную к стулу всего пару секунд: окончательно растеряв все силы для функционирования, он просто упал головой на его сидушку. Обмякшие руки просто свисали параллельно ножкам стула, а колени распрямились, делая положение Фëдора практически вертикально лежачим. Он выглядел совершенно безжизненным сейчас, лишь иногда выдавая себя короткими вздохами. Гоголь подошёл к шкафам, на которые чужие колени опирались всего несколько минут назад в бешеной тряске. Открыв один из них, он достал небольшой флакон с прозрачной жидкостью, пачку ваты и какую-то мазь. В таком месте, как «склеп», на удивление, были предметы медицинского назначения. Предполагалось, что сюда будут приводить уже потрëпанных жертв, и чтобы пытки стали возможными, им в первую очередь нужно было оказать помощь, чтобы спасти жизнь. Правда, делалось это, чтобы истерзать их ещё сильнее и добыть информацию, оставляя медленно и мучительно умирать, но это уже вторично. Гоголь подошёл к растëкшемуся по полу телу и стал медленно смачивать спиртом мягкие куски ваты. Ничего не подозревавший и не хотевший подозревать Фëдор не заметил ни одного его действия; очень жаль, ведь в следующую секунду он станет подпрыгивать и дëргаться от невыносимой боли, невнятно что-то выкрикивая запутанным языком. Под аккомпанемент страдальческих стонов и злостных шипений руки Николая аккуратно, даже как-то боязливо прикасались к выпоротым ягодицам, проходясь ватой по маленьким ранкам. Тело под ним безудержно металось из стороны в сторону, желая как-то избежать своей участи, но хватка Гоголя была неумолимой. Слëзы вновь накатили на глаза Фëдора, горячими каплями падая на деревянную сидушку. Гоголь старался как можно быстрее закончить эту пытку, ведь они оба понимали, что несмотря на тянущую неприятную боль, это всё равно необходимо сделать. Вздохи доносились со стороны Достоевского, через раз обрамляясь стонами вперемешку с криками. Отбросив использованное, Николай взял жестяной тюбик с заживляющей мазью и стал бережно, едва касаясь, проходиться ладонью по раскрасневшейся коже. Это было уже не так страшно, как спирт, но любое прикосновение к истерзанной заднице Фëдора сейчас — невыносимое ощущение. Услышав ставшие уже совсем жалобными всхлипы, Гоголь остановился, отходя в сторону. Он прошёлся по комнате, собирая применявшиеся сегодня предметы, и разложил их по местам. Рука его потянулась к карману брюк, выуживая оттуда полупустую пачку сигарет и зажигалку. Он неторопливо зажал одну извлеченную оттуда, поджигая её и глубоко затягиваясь. Он подошёл к стулу, у которого лежал Фëдор, и сел на подлокотник. — Ну всё, всё… — Пальцы второй руки направились к чëрной макушке, нежно поглаживая того по волосам, — Хватит плакать. Издевается. Сидит же сейчас, перекинув ногу на ногу, вальяжно оттопырив кисть с дымящейся сигаретой, и улыбается. Смотрит сверху вниз удовлетворëнным взглядом и радуется: вот он, твой Фëдор. Высокомерный и непокорный, лежит сейчас в слезах и с красной задницей. Именно так, как он и хотел. Пальцы, зажимающие меж собой тонкую бумажную трубку с табаком, спустились ниже. Рука переместилась со слипшихся от коньяка прядей на подбородок, излюбленным движением поднимая и направляя в свою сторону. Он вложил в рот Достоевского сигарету, наблюдая за этим восхищëнными глазами. Фëдор вдохнул табачный дым, даже не закашлявшись от ещё не унявшихся всхлипов, и выпустил бледную струйку куда-то перед собой. Они ещё недолго просидят здесь, молча выкуривая одну сигарету на двоих и просто смотря друг другу в глаза. Гоголь совсем скоро будет вынужден оторваться от таких родных и любимых чëрных волос, лишая свои заботливые пальцы такого редкого чувства тепла и близости. Он обязательно оставит нежный поцелуй на губах Фëдора в лифте, крепко обнимая того напоследок. В один из тëплых тихих вечеров они окажутся вместе на старой оконной раме, едва умещаясь вдвоём на деревянной перекладине. Они будут точно так же курить одну сигарету, смотреть на тонущее за горизонтом красное солнце и лишь иногда обмениваться парой незначительных фраз. Они не будут думать о том, когда наступит завтра. Они не будут думать, когда потеряются в бархате трепетных касаний их тел. Они не будут думать, когда один из них осторожно прошепчет, подпевая шуму лëгких дуновений ветра:

«Я люблю тебя».