То, что происходит между Джено и Джемином сложно назвать флиртом, потому что На старается, а Ли не въезжает; это нельзя назвать соблазнением, потому что порой Джемин соблазняется одной только улыбкой Джено, а самому Джено оказывается достаточно пересечения их взглядов, хотя в какое угодно другое время ни одного из них не задевает стрелой желания вид обнажённых тел друг друга. И пока Джемин пытается подобрать текущей ситуации верный термин, Джено пребывает в эйфории новых впечатлений.
Это оказывается весёлым занятием — поддразнивать, соблазнять Джемина, перенимать его манеру флирта, и — хотеть его. Джено входит во вкус, играя со своим собственным желанием: это ново для него, это занимает всё внекамерное время. Это становится его хобби, которому он куда осознаннее уделяет внимание, пробуя самые разные техники и тщательно отслеживая результаты.
Джено, следуя своему плану, садится рядом с режиссёром, опускает ладонь на его бедро — как часто делает с ним сам Джемин — и тут же ощущает тепло вокруг пальцев, а поднимая голову, неизбежно сталкивается с предупреждающим взглядом На.
Это забавно. Потому что Джено абсолютно точно не имеет в виду того, о чём его предупреждают эти глаза.
В другой день, помня о собственных ощущениях, Джено настойчиво пытается усадить Джемина на свои колени, пока группа ушла на обед, а они наедине ждут Донхёка с доставкой. Режиссёр долго сопротивляется, приводит супер-крутые аргументы, пока не растекается по телу Ли, просто разрешая тому.
Это занимательно: вот так, на пробу касаться своего человека с его дозволения во всех местах, где интересно и куда только дотягиваются руки. Джено бы потратил часы на изучение тела Джемина, но сейчас у них есть лишь считанные минуты.
И это так горячо — целоваться украдкой, постоянно заходя взглядом за потаённые углы, ревновать друг друга в объятиях к несуществующим теням, или — обмениваться короткими, пылающими сообщениями глазами через стёкла камеры оператора, напрочь забывая обо всех остальных людях, будто те — картонные декорации для их собственной истории, где два героя то соблюдают рабочую дистанцию, то оказываются единым целым.
Это пугает Джено. Он ещё даже не вернулся на большие экраны, путешествуя по маленьким интервью и мелькая с различными «селебрити» на «вечерах» по наставлению господина Хуана, а уже позволяет себе рисковать карьерой, едва отмытой репутацией. Слишком много было сделано для того, чтобы он сейчас был там, где находится. Терять это — величайшая глупость и неблагодарность по отношению к самому себе. А потом уже и к На Джемину, и Хуану Ренджуну, и всем-всем прочим.
И всё это вместе только больше волнует его кровь, путает его мысли, которые теперь 24/7 на бешеных скоростях мчатся из пункта А в пункт В с задержками и перебоями, случайно ошибаясь станциями и приводя Джено к изменениям.
Он не уверен, что ощущает их, но замечает результаты на Джемине: в его поведении, в его словах, в его глазах, которые говорят с Джено. Они почти каждый день задают Ли вопросы, самые разные вопросы, иногда даже те, которые не требуют ответа.
Потому что Джемина начинает откровенно пугать новое хобби Джено. Это выглядит озабоченностью подростка, но в то же время, во всех поступках Ли прослеживается какая-то линейность, неуловимая логика. То, что он осознанно отзеркаливает действия Джемина — понятнее мочёной редиски, и мотивы также ясны, но порой Джено выкидывает невероятные финты, которых, скорее всего, не замечает за собой, слишком увлечённый погоней за результатом, за реакцией На.
Что он делает?
Эта блядь выводит Джемина из себя. О да, именно так, настолько грубо.
Потому что заставлять ревновать себя к новому оператору — это низко. Марк Ли простоват и туговат, и ещё не до конца понимает, во что ввязался и с кем, а потому задорно смеётся с Ли Джено, легкомысленно ерошит его налаченные волосы и простодушно обещает сходить в боулинг за компанию. Марк Ли говорит: «По-дружески» — На точно это слышит, но то, как довольно жмурится Джено — его Ли Джено — это невыносимо.
Потому что целоваться настолько раскрепощённо, чтобы перейти в глухие стоны, которые напугали их обоих эхом в закрытой кофейне, а потом, сделав вид, будто ничего не было, подскочить навстречу звукорежиссёру — это слишком резко для Джено, это беспокоит Джемина, привыкшего к более мягкой стороне Ли, которая не может по щелчку пальцев переключать свои настроения.
Это, кстати, тоже провокация. Только Джемин никак не поймёт: на что — потому что Джено даёт ему неоднозначные посылы, а его поступки выглядят всё более двоякими. В изучении своих границ по отношению к На, Джено со смехом и уверенностью разрушает свои собственные, заменяя скромность на желание, настороженность на флирт, робкие касания на предварительные ласки.
И всё это, конечно, хорошо. Да, это то, чего так долго ожидал от него Джемин, но, чёрт возьми, не прямо же сейчас и не такими методами! Неужели Ли хочет довести его до исступления своими выкидонами? Или внутренняя жадность требует всё внимание режиссёра к собственной персоне? Джемин уже сожрал его глазами сотню раз, не способный до конца утолить голод, зачем доводить их обоих? Или Джено пытается разыграть понятный ему сценарий интимной близости? — Если так, то На будет держаться, иссыхать, но, чёрт подери, держаться. Он не будет поощрять такое поведение: «понятный сценарий» для Ли Джено подразумевает жестокость и доминирование.
— Удели-ка мне минутку, детка, — перед Джемином на корточки опускается Донхёк, и это первый тревожный звоночек, — Рюджин уходит в декретный, и…
Второй тревожный — когда Ли Донхёк что-то недоговаривает.
— И? — режиссёр вскидывает брови.
— Я нашёл ей замену. Точнее, она сама попросила, — хихикает ассистент, — Я даже не знаю, как бы тебе объяснить.
— Если ты и дальше будешь тянуть кота за яйца, то с твоей стороны у Ынсома больше не появится родственников.
Какое-то время Донхёк сохраняет интригу, а потом дует щёки:
— Это будет Пак Джисон.
— Пак Джисон? — не вспоминает На.
— Ты назвал его «мальчик-клиповое-мышление», — услужливо подсказывает ему ассистент, заходясь хохотом от недовольства Джемина.
Может быть, сам по себе Пак Джисон и хороший человек, но вот то, что и как он делает — лично Джемину не нравится. Скачущие кадры, острые углы, внезапные переходы — как видеонарезки для клипов 2000-х, не хватало только жутких, топорных спецэффектов. Клиповое мышление: когда в песне упоминается поле — мы видим поле, два человека — мы видим двух людей. Ярко, красочно — смерть эпилептика и эстета одним разом. Стоит упоминать длительность удержания внимания при просмотре хотя бы половины работ Пака? Пять минут — новая тема. Ни одного связного диалога, ни одной доведённой до кульминации сцены. Пять минут.
— За что мне всё это? — На растирает виски так, как обычно это делает Ким Донён, утомлённый работой с людьми.
— За всё хорошее, — справедливо замечает Донхёк, тут же исчезая из поля зрения.
Вообще исчезая со съёмочной точки.
«Вот гад» — едва подняв голову, Джемин натыкается на заинтересованный взгляд Джено, так что теперь На даже не уверен, в адрес кого так плохо думал. Потому что и тот, и другой Ли в последнее время просто доводят его. Может, у них какое-то соревнование?
Вот ещё, не хватало только загоняться теориями заговоров: Джемин поднимается на ноги и осматривает внутреннее убранство кофейни, посреди которой стоят рельсы, а с потолка свисают совсем неэстетичные провода:
— Я хочу видеть потолок, — режиссёр запрокидывает голову и тыкает пальцем куда-то вверх, — Давайте натянем потолок к среде, и будем снимать с другого ракурса.
— С какого? — Марк становится рядом, скрещивая руки на груди.
— С низа, с ног и — вверх. Модный ракурс, чтобы показать брендовую обувь и стиль шага героя.
— А не затёрто? — выразительно шмыгнув носом, оператор лезет за пачкой сигарет, достаёт одну и прикусывает, — Ну?
— Хочу потолок, остальное — не ебёт. Я так сказал, — для пущей важности, режиссёр На смотрит в сторону сотрудников стаффа, которым теперь как-то надо придумывать потолок.
Джемин открывает окно и перебирается через раму на улицу — он в образе, отстаньте от него все — и прекрасно слышит недовольство съёмочной группы его очередной выходкой. И как бы по-идиотски это не выглядело, потолок нужен по двум банальным причинам, нисколько не относящимся к кадрам, стаффу, Искусству.
Первая — Пак Джисон. Наверняка этот парень выпустит в прокат фильм, где на баристу падает тень от потолочного провода. Режиссёр На лучше сто раз перестрахуется.
Вторая — Ли Джено. Потому что им нужно личное время.
…
На светлой кухне На горит только боковой синий свет, и Джено не понимает, что должен делать и как, учитывая, что объект его желаний самым естественным образом работает над завариванием самого настоящего чая. Горячего! Это явно не атрибут для отвлечения внимания — это что-то новое.
Ли заинтересованно наблюдает за Джемином, не замечая, как тот нервничает.
Джемин, он…. Готов вести армию на поле боя, попросить открыть вторую кассу и вынести мозг самой приставучей старушке на рынке, и он давно не был принимающим в постели, предпочитая сразу брать своё. Так он привык снимать стресс, научился выплёскивать свою жизненную энергию, так не возникает привязанности к пышногрудым девушкам или парням с милым пирсингом на сосках.
Сейчас же, разливая заварку в две чашки, Джемин пытается усмирить себя, потому что Джено хочет его взять, и это новое желание стоит поощрить. Только поощрить, подтолкнуть, намекнуть. На знает, что останется «командовать парадом», но не уверен: надолго ли. Почему-то не выходит у него оставаться ведущим по отношению к неординарному Ли.
— Джемин, — робко зовёт его Джено, привлекая к себе внимание.
Ох чёрт, он такой требовательный!
— Подожди, дорогой, я немного нервничаю, — Джемин не замечает за собой нервного смешка, переросшего в жалкое хихиканье.
— Почему? — он слышит, как Ли поднимается на ноги, — Ты? — сухой смешок, горячие ладони на боках, — Ты можешь нервничать сейчас?
В терминологии Джено слово «нервничать» имеет скорее негативный характер, и его искренне беспокоит такая подача Джемином предстоящей близости. Он зависим от того, куда его поведёт На, в каком он будет настроении.
Только вот Джемин понимает эту взаимосвязь, а Джено — пока ещё нет.
А потому льнёт ближе, ласково целует за ухом, спускаясь губами ниже, согревая в объятиях заледенелого На:
— Джемин, я хочу тебя. Я хочу попробовать. Хочу попробовать всё.
— Всё? — закатывает глаза, когда пальцы Ли расстёгивают рубашку.
— Всё, что разрешишь.
Его ладони неуверенно дрожат, подушечки пальцев едва касаются кожи, и Джемин накрывает чужие ладони своими, чтобы в полной мере ощутить тепло желания, чтобы если таять — до конца. Джено растопит его, испарит и не заметит. Уже сейчас не замечает, как целует выступающие на шее позвонки, как сминает рубашку на локтях На, не снимая до конца.
Второй раз Джено притормаживает на ширинке: хочется до конца и без купюр, но ему важно услышать разрешение — в его случае это принципиальный момент.
— Смелее, Джено-я, — Джемин вжимается ягодицами в его пах, поддерживает ладонью за щёку, — Всё хорошо.
Ли так и не решается: обнимает На за грудь, прижимая к своей, зарывается носом в его густые волосы, замирает так на какое-то время, ощущая слабые поглаживания по рукам.
— Сделаешь мне приятно? — звучит так, будто Джемин начинает уговаривать.
Хочется почувствовать себя желанным, сексуально желанным, любимым. Тело На давно тоскует по ласке, его душе требуется нечто подобное: очищение, обнуление, обновление.
Джемин уже не тот, и Джено — другой. Они оба изменились с момента первой-второй встречи в доме бабули Наюн. Трудно себе представить весь пройденный путь, с чего начинали, и как теперь можно кончить.
— Я сделаю, — Джено поднимает его столбиком, несёт в сторону спальни.
Он заваливает их обоих на кровать, переворачивает Джемина на спину, внимательно вглядывается в лицо, ищет «стоп-сигнал», но видит своё отражение в тёмных глазах На, угадывает тлеющую страсть, различает горячее нетерпение и нотку боли. Цепляется за это чувство, ложится поверх Джемина, опираясь на локти, начинает наглаживать его скулы и влажные щёки, переходя на успокаивающие поцелуи со лба на виски, губами спускается на шею, обнимая Джемина за пояс, незаметно справляется с молнией на джинсах, снова возвращается к тоскующим по нему глазам и обещает:
— Тебе не будет больно.
У Джено это выходит так искренне, так трогательно, что Джемина не тянет улыбаться. Он ведь знает, что не будет больно, уверен, что Ли ему ничего страшнее укусов не сделает — но эти слова играют иными цветами под веками, когда Джено напирает на его тело с новой силой, увлечённо изучая каждый изгиб, каждую реакцию, малейшее изменение в интонации стона, в глубине дыхания На, которое то становится частым, поверхностным, то оказывается глубоким настолько, что живот втягивается до самых костей.
«Я не разобью тебе сердца — тебе не будет больно» — Джено целует у основания члена, совершая большими пальцами круговые движения на тазовых косточках. Джемин жмурится и скулит от нетерпения.
«Я не уйду от тебя — тебе не будет больно» — поглаживая ладонью по всей длине, горячо дыша совсем где-то рядом. Джемин вслепую ищет его одной рукой, пальцами второй сжимая простынь, иначе его разломает на собственной кровати, иначе он умрёт прямо здесь от переизбытка тщательно вкладываемых в него чувств — Джено неожиданно щедр на них сегодня.
«Я всегда буду рядом — тебе не будет больно» — у Джено большой рот, подвижный язык и сильные пальцы: Джемину нравится держаться с ним за руки, ему приятна сдавливающая боль под коленом, невозможность контролировать сейчас хоть что-то.
Джено перемежает поцелуи с укусами, меняет их ладони, чтобы подрочить себе, но Джемин приподнимается на локте:
— Я помогу тебе, — сводит вместе бёдра, размазывая по внутренней стороне собственную сперму, и смотрит, предлагает, отдаёт, умоляет.
Это оказывается неожиданным опытом, но Джено нравится. Ему нравится трогать голени Джемина, кусать его коленные чашечки, слышать его сбитое дыхание — нравится брать то, что так охотно и доверчиво отдают. Нравится ощущать эту близость подобным образом, чувствовать в себе силу, видеть Джемина таким нуждающимся, слабым. Никто не видит На таким — только он, только Ли Джено. У него много «нравится», которые не идут ни в какие сравнения с тем, что он получал, видел, испытывал прежде.
— Джемин-и, — спуская его щиколотки с плеч, возвращаясь к его пылающему телу с осторожными касаниями, мягкими укусами, — Я люблю тебя, Джемин-и. Я схожу с ума от того, как сильно люблю тебя, — наскоро утерев свои губы, целует Джемина, проникая языком в расслабленный рот.
Утопает в том, как Джемин обнимает его в этот момент, будто боится отпускать, боится потеряться, остаться одному. Джено приходится кругами повторять своё признание до тех пор, пока На не размыкает рук на его шее, пока не позволяет отстраниться чуть дальше, всё ещё соприкасаясь кожей. Ли и сам не может оторваться от разомлевшего Джемина: ни руками, ни ногами, периодически отрывая лопатки от матраса, чтобы поцеловать хотя бы острое плечо На, или дотянуться до его щеки. В эти секунды Джено не уверен, что это он «брал» Джемина: кажется, что отдал самого себя, теперь целиком — кажется, что его охотно забрали себе, со всем сопутствующим «приданым» в виде проблем и преимуществ.
— Я кое-чего боялся сегодня, — шепчет На, играясь с его тонкими пальцами.
— Чего же? — сжимая ладонь в осторожный кулак.
— Что ты не сможешь быть аккуратным. Что ты не захочешь меня, — перечисляет Джемин, чувствуя, как разогнавшееся сердце сбивается с ритма, оседая под каждым новым озвученным страхом, — Что ты и дальше будешь понимать только грубость в сексе. Что я поддамся твоей жестокости, подыграю. И наши отношения… — не может по привычке зажать нижнюю губу, приходится кусать её, отворачиваясь от Джено, который придвигается ближе, тыкается носом в затылок — просит договорить, — Что наши отношения не будут хорошими, гармоничными. Я бы не смог простить себе или тебе жестокости. Только не теперь. Я тоже хочу…
На замолкает: мысль ошеломляет его.
— Джемин-и, всё хорошо, — Джено обнимает со спины, прижимает к себе близко-близко, вталкивает колено между запачканных бёдер Джемина, — Всё хорошо. Я люблю тебя.
У Ли большое, горячее сердце — На клянётся, что чувствует его биение лопатками, это пугает и волнует всё его существо. Кажется, будто с ним разговаривает сердце, душа. Суеверная дрожь проходится по его телу, а Джено, расценив по своему, покрывает плечо и шею Джемина мягкими, сухими поцелуями, продолжая повторять:
— Я люблю тебя, Джемин-и, — говорит ласково, заботится.
Джемин затосковал по такому к себе обращению — быть кому-то важным, драгоценным, особенно любимым. Знать, что человек за спиной принимает все минусы его характера, что мирится с его заскоками, что подыгрывает, когда это нужно — это знание греет душу На. Тепло опускается от груди ниже, туда, где большая ладонь Джено слегка постукивает по обнажённой коже живота, скользя выше, возвращаясь к заходящемуся сердцу.
Ещё хоть одно слово — и Джемин расплачется.
Не от смеха, не от обиды, не от боли — от счастья. Подумать только — ему, такому … Такому вот! … плакать от счастья, находясь в объятиях любимого, любящего его человека.
Дело было не в сексе. И в нём.
Вопрос стоял не в одежде, но — в обнажении душ.
Вот, почему Джено так долго оттягивал момент, почему так долго «не давал». Джемин оказался не готов раскрыть Джено эту часть себя, своей души.
— Джемин-и, — не на шутку пугается Ли, разворачивая На лицом к себе, кусая изнутри щёки, втягивая в рот свою нижнюю губу, — Что такое? Я сделал что-то не так?
Его непонимание выглядит таким очаровательным, что Джемин прижимает его лоб к своему, прикрывает глаза:
— Ты стал воплощением моей мечты. Чтобы эта любовь была с надломом. Чтобы эта любовь осталась нежной. Или стала такой со временем. Чтобы любовь была глубокой. Чтобы мои чувства стали взаимными. Чтобы ко мне хоть кто-нибудь захотел вернуться, — промаргивается, сглатывая сопли, — Чтобы на меня смотрели с разных ракурсов. Чтобы этот человек бросал мне вызов, не боялся меня, не избегал меня. Чтобы к этому человеку меня самого тянуло. Чтобы это было чем-то настоящим, чем-то стоящим. И таким, чёрт возьми, иррациональным.
Когда его нос касается носа Джено, тот подхватывает Джемина под затылок, сам падает на спину, обнимая На, позволяя договорить, доплакать, утешающе поглаживая по плечам.
На рассвете Джемин говорит, что момент, в котором они сейчас — это череда случайностей и самых нелепых, ужасных совпадений. Джено думает, что однажды он просто открыл глаза и увидел Джемина, и все прочие люди перестали его волновать.
***
Вместо эпилога
— История про половинки, — улыбается Ким Донён, снимая очки с переносицы,
— Есть легенда, что Господь Бог, распределяя души по миру, разделяет созданную в эфире пару. И блуждают эти две души по свету, ища предначертанную себе половинку, с которой прежде были единым целым, — мужчина опускает взгляд, складывая перед собой локти на ученический манер,
— Но на каждую душу у Всевышнего есть свой план, и Он исправно посылает ей испытания. По плечу или нет — это не так уж и важно. Важно лишь то, как душа с этим справляется, как сильно ломается, как скоро чинит бреши, — замолкает на несколько секунд,
— Со временем, прежде идеально подходившие друг другу души изменяются настолько, что их нельзя хоть как-то соединить воедино. И сам же Бог противится подобному союзу. Он любит своих детей, и желает нам всем счастья, — Донён усмехается, поднимая взгляд на слушателя,
— Он точно знает, что в мире нет предначертанных, нет предрешённых, но есть нужные друг другу, подходящие души. Те, которые одинаковыми, похожими методами пережили ниспосланные им испытания. Те, которые, соединяясь, теряют свои кусочки, ощущая вместо пустоты и боли радость избавления. Те, которые, заполняют пустоты друг друга, и, надёжно входя в пазы, становятся единым целым, — Ким кивает,
— Некоторые считают, что Его можно обмануть. Что можно подпилить себя, изменить человека рядом…. Обманывая, обманешься сам, — усмехается,
— Вот так и получается, что начиная ломать себя или человека рядом с собой, не возникает единого целого. Поломанные друг другом люди рано или поздно расходятся. Для обоюдного счастья. Так было задумано, ибо мы живём ради счастья, — он снова становится печальным,
— Это история об умении смиряться: со своим прошлым, со своим настоящим. Это история об умении любить: любовью можно убить, можно исцелить. Это история о дружбе и помощи, о надежде и о случайностях, о самопожертвовании и об искусстве…. Это многогранная история, — Ким Донён выдерживает паузу, усмехаясь в последний раз:
— И эта история подошла к своему концу.
