С каждым что-то не так

Джено наблюдает за суетой стаффа в арендованном помещении кофейни. Сейчас с ним работает новая визажистка: она касается лица часто, точечно, вмазывая тональный крем до самой дермы, не иначе. Но Ли терпит, иногда хмурится и шмыгает носом, но терпит. У него вообще есть теория, что женщины обращаются мягко только со своими детьми, для всех остальных же несут угрозу, и Джено даже хватает мужественности прощать им всем этот порок. По крайней мере вон тот мужчина в синем костюме, с висящим на шее бейджем «режиссёр На», относится более, чем хорошо к Джено. Этот человек, который сейчас небрежно зачёсывает длинную чёлку назад, обнажая изящные запястья, порой ужасно груб в словах и выражениях, но очень осторожен во всех своих поступках и мягок в касаниях. И этот факт больше не вызывает у Ли недоумения, он как-то привыкает к создаваемой Джемином реальности, адаптируется жить в ней. Она была смоделирована персонально для Ли Джено. Порой Джемин переигрывает в комфортабельности Джено. Это настолько нелепо, что вызывает у Ли стыд за самого себя, за свою неловкость и проблемность, о которой услышал как-то от Донхёка.        Ох, Ли Донхёк: снова вляпался по уши. Джено усмехается, вспоминая, как неделю назад дверь кофейни ударилась об стену, как Джемин присел первым, как его друг упал на пол навзничь, накрывая уши руками, а женская сумочка прилетела в грудь новому оператору. — Ли Донхёк! — кажется, это штатная монтажница, Шин Рюджин, она влетела в ещё подготавливаемое к съёмкам здание в расстроенных чувствах, желая видеть одного конкретного человека, над которым надменно замерла, стуча по полу носком обуви, с трудом удерживаясь от смачного, заслуженного пинка, ведь, — Ты не пришёл знакомиться с моими родителями. — Оу, — обернулся Джемин, наблюдая за тем, как Донхёк уселся на полу. — Прости? — Ли выгнул брови, тут же группируясь всем телом под избиением прежней сумочкой, которую Марк Ли вежливо вернул хозяйке. — Ах ты мудак! — Рюджин была вне себя от злости, и потому её энергия пылала ярким пламенем, замахи выходили частыми и сильными, — Я, блять, сделаю из тебя человека! Я тебе не прошмандовка с улицы! Ты женишься на мне! Чёртов сукин сын, мой ребёнок не останется без отца! Первыми отмерли декораторы: подумаешь, Ли Донхёка снова кто-то пиздит, дело не новое, а тут, выходит, ассистент режиссёра получает за дело. Неуверенно подойдя к Джемину, Джено потянул того на выход: — Лучше уйти, разве нет? — О да, — тут же ожил На, обнимая Ли за пояс и утягивая на улицу, где с каждым шагом его смешки становились всё громче и веселее, — А знаешь, я почему-то так и думал, был уверен, что однажды случится что-то подобное. Ха-ха! — Даже мне начинает казаться, что такой финал был предрешён, — кивнул Джено, также веселясь со сложившейся чужой ситуации. — О да! Я уверен, что малышка Рюджин сделает из Донхёка человека. Должен же хоть кто-то, а? И хотя Рюджин говорила о свадьбе, провести пышную церемонию они решили только через пару лет, после рождения ребёнка, чтобы вышли хорошие фотографии. Не Джено осуждать этих двух. Потому что кроме очаровательно-опасной женщины пару дней назад Донхёка догнало прошлое в лице Хуан Ренджуна.        Едва переступив порог репетиционной комнаты, менеджер Ли Джено насмешливо выдохнул: — Хах? А потом стянул с себя дорогие, но уже знатно износившиеся туфли, чтобы одну запульнуть в Донхёка, и, зажав в руке вторую, побежать за Ли. В ходе маленькой драки — а Ли Донхёк очень уверенно сопротивлялся, кусаясь и пинаясь — выяснилось, что эти двое учились в одной школе, какое-то время были в одном классе. И ухлёстывали за одной и той же девчонкой. Сидя за столом переговоров, пыхтя друг на друга под присмотром одного из охранников, других актёров и членов съёмочной группы, эти двое на повышенных тонах выясняли отношения, готовые снова сорваться с места и вцепиться в глотки друг друга: — Бэ Ханыль, — Ренджун шмыгнул носом, — Ты дружил с ней. — Да, — прижимая к щеке упаковку с замороженными рыбными палочками. — Она нравилась мне! — склонив голову к плечу, выкрикнул так обиженно, будто от этого факта солнце стало подниматься с запада. — Мне тоже, — буркнул в ответ Донхёк. Донхёк, который надоумил своего тогда лучшего друга стать трейни хоть в каком-нибудь агентстве, ссылаясь на явное неравнодушие Бэ Ханыль к мальчикам с красивой внешностью и красивым голосом. Донхёк, совету которого наивный Ренджун тогда последовал и по неопытности оказался в сотне коварных ловушек, из которых еле выкарабкался, дав себе обещание хорошо учиться и исправлять несправедливость всю сознательную жизнь. Джено не думал о ситуации так глубоко, будучи простым наблюдателем и человеком, который на 70% зависит от господина Хуана, но сидящий рядом Джемин решил ему объяснить: — Смотри, как интересно получается: был пятнадцатилетний мальчик Ренджун, был его друг Донхёк, и — девочка между ними. Заметь, она никому из них не отдавала предпочтения, она вообще участвует в этой истории только как мотивация поступков обоих наших героев. Любовь вынуждает Донхёка на предательство. И это плохо, не так ли? — обернулся к Ли, опасно сверкнул глазами, — Это просто отвратительно, потому что юный ещё Ренджун столкнулся с жестокостью индустрии, с несправедливостью мира, кучей предубеждений. Он потратил на этот опыт три года. Но, обрати внимание, как дальше будет развиваться его история, — перевёл взгляд на утирающего от слёз лицо господина Хуана, — Обида на друга, разбитые надежды и мечты стали его стимулом к учёбе, к работе, общественной деятельности, сделав из бывшего дурачка-трейни настоящего рыцаря в доспехах, готового вступаться за таких же наивных глупцов, каким когда-то был он сам. Та работа позволила ему излечить сердце, пережить эту рану в полной мере, почувствовать себя нужным. — Тогда почему же он решил работать со мной? — осторожно уточнил Джено. — В этом больше не было нужды. Он сделал всё, что мог, — просто пожал плечами На, касаясь под столом бедра Ли, мягко поглаживая, успокаивая, — Он помог всем тем, кто мог бы в нём нуждаться. И, чтобы не потеряться в прошлом, чтобы не изжить самого себя, ему было необходимо сменить род деятельности. Работа с детьми отличается, постоянные международные скандалы с агентствами несут за собой вполне реальную угрозу жизни. Ренджун ходит по грани, поэтому такой нервный, худой и злой. Он мне нравится. Джено взволнованно дёрнулся на месте, перехватывая чужую ладонь: — Нравится? — Как человек, Джено-я, — возвращая всё своё внимание одному ему, — Человек с историей, которая не убила его, которая сделала его сильнее. И его ум, который позволяет ему двигаться дальше. Но вот эта вот их потасовка, как-то… — он пошевелил пальцами свободной руки, а потом ударил локтём по столу, привлекая к себе всеобщее внимание, уже громче заявляя, — Господин Хуан, — зная, как Ренджун обожает именно подобное обращение, чувствуя себя выше и сильнее, чувствуя себя важным, — Я готов простить Вашу эмоциональность только сегодня. Но подобное поведение для Вас неприемлемо. Брови китайца поднялись над переносицей, и спустя время, победив своё возмущение, менеджер Джено уже оправлял свою одежду, наскоро поправлял причёску ладонями, хмыкал, бросая высокомерные взгляды на Донхёка, когда ответил: — Я виноват. Это было недостойно меня. — Снобяра, — буркнул в ответ его бывший одноклассник. — Придурок, — не сдержавшись, пропел Ренджун. Так что да, Ли Донхёк снова вляпался. И если Рюджин контролировала его передвижения по телефону, проявляя ласку мягкими словами, поощряя его к хорошему поведению, не часто появляясь в поле зрения как самого Донхёка, так и других «киношников», то вот Хуан Ренджун не обходился хотя без одного презрительного хмыка в сторону ассистента режиссёра На, пользовался самым жалким случаем, чтобы только задеть того. Это выглядит настолько серьёзно, что получается даже комично — со стороны, конечно же — ведь со стороны их маленькие подножки друг другу, плевки в кофе, за которым снова и снова бегает употевший Юно, и прочие, прочие мелкие гадости похожи на подростковую комедию, где вот такие вот герои в конце концов станут или лучшими друзьями, или вовсе — любовниками. — Готово, — визажистка поднимается на ноги, подтягивает джинсы и выходит из кофейни. Джено потом попросит нанять кого-нибудь другого: не потому, что это женщина, а потому что она неаккуратна и грубовата. Если уж Ли готов принимать в своё окружение представительниц противоположного пола, то только с оговорками… — Чего кислый? — Джемин стоит над ним, красный от духоты в помещении, от ожидания работы, пока ещё в «софт-режиме» своего существования. Вместо ответа Джено протягивает руку, касается пальцами чужих, беззаботно играясь. Это странно, но ему нравится касаться некоторых людей, иногда он ощущает, насколько это осторожные и вежливые прикосновения и — ему это очень нравится. Джено безумно привык к Кан Джихё, которая одевает-раздевает его, как живую куклу: ведь костюмер делает это с приемлемыми шутками, в исключительно редких случаях касаясь кожи, будто её волнует одежда и ничего кроме. Джено нравится новый оператор, который скребёт небритый подбородок, ловит всё, что находится в полёте, продолжая делать своё дело, и иногда противно чпокая при этом жвачку: Марк Ли пару раз случайно подхватывал актёра, когда тот был недостаточно осторожным, и несколько раз вовремя одёргивал Ли, чтобы тот не запутался головой в проводах — это выходило резко, но приемлемо. На отдельном месте стоят прикосновения Джемина, особенно на публике: короткие, игривые, особенно интимные — Джено хочется сделать хоть что-то в ответ, но он осторожнее, трусливее. — Я всё смотрю на твои ладони, — На подходит ближе, выпрямляет ладони Ли на своих, ведёт по костяшкам большими пальцами, — Они кажутся длиннее моих, и длинные пальцы: весьма эстетично. Но твоя кожа грубее, чем у того же Донхёка, суше. И, у тебя, — стучит ногтём по чужому, — Мягкие ногти. — И что с того? — улыбается Джено, дёргая подбородком. — Мои руки отличаются, — становится ещё ближе, позволяя чужим глазам изучать свои ладони, пальцы, ногти, морщинки на фалангах. Хотя Джено нравятся чужие прикосновения, сам он осторожный и избирательный, так что Джемину становится откровенно хуёво. Порой на него падает чувство своей сексуальной непривлекательности в глазах Ли, может даже, чувство чужого непринятия за свои поступки. Принципы и мысли Джено могут влиять на его желание близости, задавливая потоком времени и новым опытом прошлую травму. О, Джемин уже несколько месяцев пребывает в уверенности, что Джено больше не испытывает прежних панических ужасов в сторону женщин и постели. Это выражается в куче деталей, в их «играх в одежде», в нечастых прикосновениях, инициатором которых выступает сам Ли. Так что На точно уверен, что дело сейчас не в прошлом, не в чужом опыте, а в чём-то ещё. Самое простое, на что он и делает первую ставку — изучение границ. Джемин тоже руководствуется страхом, кучей страхов: личных и тех, которые возникают у общества — в любом понимании данного термина. Мы закрываем двери на ключ, боясь ограбления, мы носим одежду, боясь замёрзнуть, боясь изнасилований, боясь быть осуждённым — куча страхов разного толка, разной степени физиологичности, психологичности и социализации поддерживают жизнь на планете, мир в большинстве регионов. Страхи создают границы. В тусовке «киношников» многие правила морали обретают серый цвет, и обычные границы где-то исчезают вовсе, а где-то оказываются слишком жесткими. Находясь внутри этой системы, работая с огромным числом людей, всё равно сложно прочувствовать все оттенки дозволенного. Взять хотя бы близкое окружение Джемина и Джено: условия «труда» на прежнем месте господина Чона будут шокировать набожного Ким Донёна, конечно, сценарист сделает вид, что так и надо, но вряд ли после этого открывшегося знания оставит дочурку наедине с Юно. Джемин, кстати, тоже до сих пор не уверен в положении границ, он считает их условными, плавая в «ты-Вы» даже при общении с начальством и уборщицами. Но то, что боится пересечь Джено — разделительная полоса между двумя регионами одной страны: весьма условное обозначение. И, пока Ли рассматривает чужие руки куда ближе и внимательнее, Джемин задаёт направление чужой мысли дальше: — И твои бёдра. Они выглядят внушительнее моих. Так как На стоит над Джено, тот смотрит прямо перед собой, спустя считанные секунды смущаясь: всего в нескольких сантиметрах – это слишком для него. — Мы на работе, — Джено поднимает голову, с предупреждением вглядываясь в чужие глаза. — Но это не значит, что ты не можешь просто смотреть на меня, — усмехается Джемин, тут же отвлекаясь на вошедших главных героев, оставляя Ли наедине со своими мыслями. Потому что На должен «продать ручку» — должен продать своё тело, самого себя. В чём секрет успешных продаж? Правильно — заставить человека желать не саму вещь, а то, что он приобретёт, заполучив её. Реклама женской косметики — для привлечения красивого парня, реклама амортизированных кроссовок — для понтов в среде одноклассников. За красивой обложкой продаются самые низменные человеческие желания. Джемину нужно продать Джено секс, желание интимной близости, желание чужого тела. Как это сделать? Заинтриговать. Каким образом привлечь внимание к телу, которое мало чем отличается от того, что имеет сам Ли? Намекнуть на эти самые отличия, дать комплимент, будто бы в ущерб себе, заставить Джено сомневаться, заставить Джено смотреть на него и сравнивать их, заставить Джено хотеть раздеть себя, чтобы развеять сомнения, или чтобы убедиться в какой-то своей версии; дав замечания, обозначив их «положительными» — слова об эстетичных пальцах, замечания о бёдрах — и ожидать, что добрый и эмпатичный Ли Джено захочет дать в ответ такую же похвалу его телу. А говоря приятные вещи, ты по своей инициативе становишься ближе к человеку. И чтобы уж совсем наверняка, На снимает пиджак, медленно отправляя тот на спинку режиссёрского кресла, ведёт ладонями по бёдрам, выше, заправляет рубашку под кожаный ремень четырьмя пальцами, которыми также оглаживает ягодицы, как будто проверяет состояние одежды, поворачивается передом к своему зрителю…. О, тут есть безумно важная деталь: Ли Джено должен смотреть на На Джемина, а На Джемин не должен видеть, как его откровенно разглядывают: иначе спугнёт. И, глядя на входную дверь, режиссёр снова повторяет трюк с рубашкой, ныряя правой ладонью глубже под пояс штанов, ведёт совсем близко к паху, мысленно матерится, невольно надавливая через ткань боксёров на член, только после возвращаясь к поглаживанию собственных бёдер, в конце концов позволяя рукам расслабленно висеть вдоль тела. Он показал всё, что мог. — Ну ты и придурок, — бурчит себе под нос Донхёк, также наблюдавший представление всё это время, — В следующий раз, если захочешь делать намёки, то убедись, что я не сижу где-то рядом и не нюхаю тебя. — А тебя это заводит? — На играет бровями, на что его друг только звонко цокает языком.        Джено сидит в глухой прострации. Он по инерции продолжает пялиться на бёдра Джемина, и усиленно думает. В самом деле задумывается о том, что свои бёдра куда «мощнее» тех, которые оглаживал На. Задумывается о разнице их ладоней и разнице размеров их членов. В каком понимании «большой» — большой? В обхвате, в длине, по форме? Ли Джено уверен, что он красивый, буквально — лицо с плаката. И он точно знает, что красив и там, и там, и вот тут — даже подмышки ничего себе, если побреется. А насколько красив в этом плане Джемин? Он может переживать по этому поводу? Или его раскрепощённость не знает пределов? О, Джено знает одного человека, у которого нет границ, касающихся этой темы. Этот человек очень нужен Ли прямо сейчас, но тот бегает-бегает перед носом, как муха, которую невозможно поймать — раздражает. Уже готовясь остановить Юно, Джено вдруг останавливает себя: «Что же я делаю?». И только теперь та часть сознания, которая отвечает за «приличность», согласно его внутренним ощущениям и опыту, освежает голову: он не будет смотреть на чужие члены, не будет спрашивать про категории, размерность, не будет вообще обращаться с подобными вопросами к третьим лицам, которые могут ответить, продемонстрировать и показать весь «размерный ряд». Нет-нет, Ли Джено — хороший мальчик, он не полезет в такие дебри. Он… Он возбуждён. Не то чтобы Ли Джено не знал, как с этим справиться, или не сталкивался с подобным прежде, но осознание собственного желания среди толпы странно влияет на него. То есть: вот только что Джено было наплевать на всех окружающих, потому что его интерес возрос в самом буквальном смысле. Это просто ужасно! Это неприемлемо! Сминая в кулаках фартук бариста, Джено обходит стойку выдачи заказов, протискивается мимо аппаратуры и вешалки со сменной одеждой в коридоре до туалета, закрывает за собой дверь. И ещё какое-то время просто смотрит на своё отражение, где пунцовое лицо выдаёт силу его страсти. Чёрт-чёрт-чёрт, ему нужно снять всю эту одежду, чтобы не испортить, чтобы не было потом стыдно перед Джихё. Она вряд ли отругает его вслух, но Джено умрёт на месте от смущения, если на выданных штанах будет хоть капелька. Чего бы то ни было! Раздеваться слишком тесно; не зная, куда деть вещи, Джено просто кидает их поверх бачка унитаза, закрывает крышку — в противном случае вопросов в глазах костюмера будет в три раза больше, а ему будет ещё более стыдно, чем это вообще можно представить. В который раз оглядываясь, Ли останавливается глазами на своём отражении и неожиданно тускнеет. Не Аполлон. Красивый, но обычный. Да, его кожа образцово светлая, местами — сексуально розовая, местами — первородно тёмно-багровая. Но… Но вот это он будет раскрывать человеку, которого любит? Это стремится увидеть человек, который его любит? Джено ведёт пальцами по рёбрам, по груди и — ниже. Он смотрит только на свои ладони, улавливая дрожь тела, которое остывает без одежды в маленькой, выложенной кафелем комнатке. Ладони спускаются ниже, ведут по внешней стороне бедра, по внутренней, кисть левой руки чуть задевает член, и Джено прикусывает изнутри щёку, а потом обхватывает ствол пальцами. Это неприлично. Но в этом что-то есть. Джено никогда не занимался подобным, никогда у него ещё не возникало подобных диких чувств, странных желаний. Одно из которых — найти такой ракурс, чтобы видеть себя полностью, чтобы примерно повторить все свои любимые позы, чтобы посмотреть, как это может выглядеть. Может, это его профессиональный закидон сказывается на личной жизни; может, неуверенность в себе — так, или иначе, Джено выбирает закинуть колено на столик вокруг раковины, опираясь стопой об унитаз. Так видно мышцы ног, так видно его всего в самом лучшем свете. И так оказывается удобно дрочить — всегда можно излиться в раковину. Проводя вверх и вниз по члену, Джено зажмуривается, представляя, как бы это делал Джемин. Стоял бы за спиной? Нет-нет, страшно, когда касаются из-за спины, Ли хочет видеть его. Видеть его лицо, слышать его похвалу. Джемин же не скажет чего-то неправильного, он же не обидит? А что, если он сам попросит оказать себе услугу? Рука замирает, Джено падает локтём на стену, ловит сквозь прищур своё отражение. Глаза тут же распахиваются: раскрасневшийся, сейчас он мало чем походит на самого себя какую-то минуту назад. Жаждущий, весь взмокший. Но каково будет увидеть Джемина в подобном уязвлённом состоянии? Полностью нагого, загнанно дышащего, умоляющего продолжить. Зарываясь пальцами во влажные волосы, Джено продолжает сжимать и разжимать член в кулаке, фантазируя не о своих чувствах, не о том, как будет принимать чужое внимание, а о том, как это будет происходить парно, как он сам смог бы проявить свою страсть, как бы он касался чужого тела. А он уже довольно часто его касался и может легко вспомнить все свои ощущения. Ли заходит дальше и вспоминает, как когда-то кусал Джемина в стремлении причинить тому боль. Но вряд ли На будет против повторить что-то подобное в более ласковой форме. Он же разрешит? Джено не замечает, как скулит, ускоряя движения, как шипит сквозь зубы: «Разреши мне. Разреши. Разреши».        Джемин оглядывает пространство кофейни: — Никто не видел Джено? — тишина в ответ немного пугает, — А господина Хуана? — кто-то отрицательно машет головой, и режиссёр вспоминает, что сегодня в принципе не видел Ренджуна. Когда он уже собирается набрать Джено, тот выпутывается из костюмов, возвращаясь в основное помещение. С его лица стекает вода, затекая под воротник, мокрые волосы неаккуратно прилипают к лицу, и На искренне волнуется не только за судьбу Ли, но и за состояние сантехники в этом здании: — Джено, Ли Джено, — сначала зовёт, а потом только подходит ближе, притормаживает себя, замечая расширенные зрачки в глазах напротив, — Джено-я? Проведя верхними зубами по нижней губе, Джено поддаётся остаткам страсти, с которой ему не помогло короткое умывание. Он хватает Джемина за плечи, притягивая к себе, вжимается своей грудью в его, закидывает на чужие плечи локоть, путаясь пальцами в густых волосах, и отдаёт всего себя поцелую. Все ещё задыхаясь и иногда дрожа в пресловутых бёдрах, сминает своими губами чужие ленивые, часто меняя верхнюю и нижнюю. А когда ощущает вокруг себя объятия, то расслабляется, переходя на краткие чмоки, получая в ответ почти такие же невинные касания. Улетает дальше, отдаётся новым впечатлениям и ощущениям, задыхается, чувствуя, как сердце заходится в бешеном темпе, как под кожей бьются искры остаточного желания микрофейерверками.        Ли Донхёк смотрит, как Джено хватает Джемина, утягивая того в поцелуй. Ли Донхёк — хороший друг, и он привлекает внимание к себе, проливая на рубашку кофе, орёт, потому что напиток безумно горячий, ругает Юно, зовёт к себе Марка Ли, скатывается на пол, умоляя вызвать скорую, иначе лишится «основного инструмента брачного договора». Он сам же вываливается на улицу, утягивая следом за собой всех, кто был занят, но не настолько, чтобы, вероятно, также, как и сам Донхёк, увидеть не просто кусочек, а огромный, мать его, американский пирог чужой личной жизни. Ли Донхёк — хороший друг, он научился этому не сразу. Дружить вообще нужно учиться. Делать это так, чтобы не завидовать ближнему своему, чтобы принимать его тёмные стороны, чтобы раскрывать свою испорченную душонку. И учиться помогать. Донхёк не знает, почему до сих пор с Джемином, дело давно уже не в их общем студенческом прошлом, которое началось с секса, наркотиков и девочек, первых совместных киноуспехах, и первых общих провалах. Донхёк не скажет, что больше прочего любит Джемина по той лишь причине, что тот имеет смелость быть честным, таким, каким сам Ли никогда не был: всегда плутоват, всегда выбирает трусливые способы устранения конкурентов, как то случилось с Ренджуном; выбирает убегать от ответственности, как в ситуации с Кан Юной; и выбирает снова повторять свои ошибки, глядя на другую женщину, которая хоть и является адекватной, но теперь — только теперь — Донхёк понимает, что должен в полной мере позаботиться о Рюджин и их ребёнке. Ещё Донхёку с Джемином весело, просто по-дружески. Хотя порой На закатывает глаза, включая режим философа, впадая в депрессии, или уходя во все тяжкие — Ли не против разделить с другом даже такие тёмные моменты. И всё больше он радуется тому, что спустя столько времени снова видит Джемина по-доброму довольным и счастливым, расслабленным настолько, что готов наплевать на окружающий мир, который не простит ему такое своеволие. Корча перед медбратом самое страдальческое лицо на свете, Донхёк смотрит на бесконечно голубое небо, что сегодня не скрыто облаками. Ли нравится вот такая яркая погода, чтобы и на душе светлее, приятнее. В такую пору кажется, будто жить легче, будто воздух прозрачнее, чище. В такую пору неплохо вывести ребёнка на детскую площадку — это если ребёнок совсем маленький, а если постарше, то можно и Ынсома сводить на баскетбол, или арендовать велосипеды. Да, будет неплохо, надо позвонить сыну завтра же. А Рюджин? Её можно вывести этим же вечером на прогулку вдоль реки Хан. — Боже, Вы — симулянт! — подскакивает с места медик бригады скорой помощи, ругаясь дальше себе под нос. Довольный своей проделкой, Донхёк сожалеюще ломает брови над переносицей: — Нет, я был уверен, что умираю. — Вы абсолютно точно в порядке, — мужчина машет ладонью оставшемуся в кабине человеку, — Но мы можем вколоть Вам успокоительного. — А таблеточек нету? — Нет. — Тогда конфетку дайте, а? — Донхёк невинно моргает, глядя в злые глаза медбрата.