Парадокс Тесея

Иней искрился по углам комнаты. Большие витражные окна обращали любой свет в льдисто-голубоватые отблески. Только лишь самое яркое солнце могло разукрасить стены в игристые цвета жизни. В Снежной небо было затянуто серыми облаками круглый год. Раньше в этом зале собирались Архонты. Сейчас она была здесь одна. Царица провела рукой по разноцветному стеклу, от её рук тут же покрывшегося инеем. С зелёного на бирюзовый, с бирюзового на белый. Ледяное сердце дрогнуло, самую капельку. У Барбатоса мягкие крылья. — Всемилостивейшая государыня, — послышалось из-за дверей. Царица отдёрнула руку от витража, льдинки на её шубе зазвенели тихонько. — Можно ли мне войти? — молодой голос… Почти детский. Её младший Предвестник. Человек. — Заходи, дитя, — Царица приподняла уголки губ, совсем немного. Она помнила, что в такие моменты нужно улыбаться. В дверь скользнула фигурка Одиннадцатого, рыжие волосы скакали из стороны в сторону в такт движениям. — Ваше величество, государыня Царица, — поклонился он. Царица протянула руку, затянутую в белую перчатку, жестом приказывая поднять лицо. Улыбка Тартальи, её милого ребёнка, всегда была невероятной. На секунду, Царица даже замечталась. Будь у неё такая же улыбка… может быть они.? — Улыбайся больше, моё дитя, — наконец произнесла Царица вслух. Тарталья слегка наклонил голову, рыжие пряди закачались. — Тебе идёт улыбка. — Спасибо, государыня, — всё с той же улыбкой произнёс он. Царица повела плечом. Однажды и ему придётся звать её Матушкой-Царицей, позже, куда позже, когда время отмеренное той женщине, которая подарила её Предвестнику жизнь, подойдёт к концу. Но пока Царица не имела права лишать его матушки. — Пройдём к столу, — произнесла Царица. — Ты ведь не стал бы тревожить государыню просто так, верно? — холод в голосе. Если бы не этот холод, то тон стал бы шутливым, Царица бы сказала это и… Тарталья рассмеялся. — Вы правы, государыня, — Царица кивнула ему и подозвала куклу помощницу, единственное создание, способное вытерпеть вечный мороз Царицы дольше нескольких часов. Она назвала её Сюзанна. Кукла быстро вынесла приготовленный заранее самовар, чашки и сахар. Тарталья поднял взгляд на куклу и в его глазах мелькнуло что-то, что Царица не смогла распознать. Что-то похожее на узнавание. Что-то похожее на понимание, что кукла и его названный брат разделяют черты лица. Что-то похожее на ярость за погибшую племянницу. Куклу эту Сандроне сделала для Царицы собственноручно, вырезая черты лица под взглядом льдистых глаз. Черты кого-то, кто был близок Царице. Только такая кукла могла выдержать вечный мороз, исходящий из самого сердца. — Нравится? — спросила Царица. Предвестник лишь нахмурился и пожал плечами. Прекрасная улыбка исчезла и Царица не стала продолжать тему. Ей так хотелось подольше полюбоваться этой улыбкой, так редко проскальзывающей на лица Предвестников. Колумбина и Дотторе не в счёт, их улыбки не несли ни счастья, ни спокойствия, лишь скорбь и безумие. — Ох, прости, дитя, я не хотела смущать, — Царица поднесла чашку к самовару и открутила кран. Кипяток тут же нагрел чашку и растопил иней, покрывший её. По кончикам пальцев разлилось тепло. Тарталья смущённо улыбнулся. Свою чашку он наполнил сам. — Расскажи же, что так тебя тревожит, что ты пришёл ко мне. Вместо того, чтобы подобно Царице цедить медленными глотками сладкий кипящий чай, Тарталья грел руки о тёплую посуду, подобно Мораксу, когда Архонты собирались в этой зале. И чай они оба любили несладкий. — Государыня, — выдохнул Тарталья. — Я не желаю вас обидеть, поверьте. Поэтому прошу, хотя бы немного подумайте… Царице хотелось бы сказать, что она не может злиться на своих детей, но это ведь была бы наглая ложь. А обидеть… Ледяное сердце не умеет обижаться, не умеет петь, не умеет ненавидеть. Несправедливость этого мира никак не трогала ледяное сердце. Ты ошиблась и теперь будешь платить за эту ошибку. Ты ведь не верила, что бога может и не быть. Ты разбила не одно сердце, вы все разбили. Ты ненавидишь это, разве нет? Твои друзья, которых и друзьями не назвать, не теперь, они ненавидят тебя. Ты уничтожила их нацию. Ты убила его детей. — Могут ли боги любить, государыня? — Тарталья смотрел на неё в упор, не отводя взгляд. Раньше так могла лишь Колумбина. После возвращения из Ли Юэ так мог Тарталья. Отблески света играли с сознанием Царицы и золотые отблески искрились в синих глазах напротив. Царице отчаянно хотелось ответить ему «да». Ледяная оранжерея, построенная в снегах, где ни единое растение не выживало — разве это не доказательство любви Вечного жениха? Разве алые розы, оплётшие гробницу Вечного жениха, не доказательство, что Герда любила его в ответ? Разве Оазис Вечности, о котором шептались вернувшиеся в страну ученики Академии Сумеру, не доказательство того, что боги Сумеру любили друг друга? Механическая музыкальная шкатулка, сотворённая Часовщицей, разве не была доказательством её любви к своим детям? Разве сервиз из семи разных чашек, спрятанный в комнате самой Царицы, не был доказательством любви между Архонтами? Царица была богиней Любви, от этого ей было никуда не деться. Она видела подтверждения любви повсюду, в каждой маленькой вещице, в каждом цветке. Она знала, какой силой обладала любовь, она знала, она помнила, на что способны любящие люди. Люди умели любить, несомненно, но даже им любовь приносила боль. Чего уж говорить о богах? Вечный жених лежал в ледяной гробнице, алые розы покрывались инеем и умирали. Богиня цветов, позволившая своему возлюбленному восстать против Селестии, спала вечным сном где-то в глубинах Оазиса. Часовщица, слепая справедливость, исчезла, а Фокалорс до сих пор, пятьсот лет спустя, так ничего и не смогла сделать для спасения своих людей. Архонты больше не собирались вместе. — Нет, дитя моё, не могут, — наконец произнесла Царица. Так будет лучше. Так будет правильнее. — Не должны. Любовь болезненна, боги не могут себе её позволить. Смертные уходят, очищаются от всех своих чувств, сбрасывают камень с души. Но наша жизнь… слишком длинна. Боги не готовы страдать всю отведённую им вечность. Царица обожглась однажды, обожглась о чужую добрую душу, о чужие ласковые слова. Приняла чужую любовь к друзьям за иной вид любви. В конце-концов, она всегда плохо понимала, что другие чувствовали. Больше она не обожжётся и другим не позволит. Тарталья опустил глаза. Сжавшиеся на чашке пальцы побелели, лицо обратилось в камень. Неужели… Бедный, маленький человек. Такой же, как Пьерро… На что они надеялись? Ради чего так предано шли за теми, кто никогда не обернётся на них? «Ледяное сердце, каменное сердце» — смеялся чей-то голос в её воспоминаниях. — «Всё ещё сердце, как по мне» -… Спасибо, государыня, — прозвучало в ледяной зале. Царица закусила губу. Люди, слабые и сильные одновременно, люди не переставали её удивлять. Голос у Тартальи даже не дрожал. — За оказаное доверие. Он поднялся и поклонился, серые рукава на секунду коснулись пола. Показалось наверное, игра света. Царица ему солгала. Боги не должны любить. Не должны. Но могут. Но любят. Царица даст ему миссию в Ли Юэ. Она покажет Мораксу небо в алмазах, если он посмеет разбить ему сердце!

***

За несколько месяцев до. — Ух, ты прям ледяной! — вскрикнул Тарталья, перехватывая бумаги. Скарамучча поморщился и отдёрнул руку. Такая раздражающая улыбка! Марионетки не чувствуют холода, это вполне понятно. Но тело у Скарамуччи было из материала, очень хорошо сохраняющего температуру. В нём отпечатался божественный холод его покровительницы. Тарталья же человек. Понятно, что ему Скарамучча кажется ледяным. — С государыней разговаривал? — спросил Тарталья. Скарамучча коротко кивнул. — Понятно тогда, — Тарталья улыбнулся, а в глазах всё равно плясали черти. — Она кого хочешь заморозит. — Прекращайте болтать, — перебивает их Синьора. Стук её каблуков Скарамучча слышал, но почему-то наивно надеялся, что она их проигнорирует. Эту суку терпеть не мог вообще никто, кроме, пожалуй, Пьеро, которого та побаивалась и вела себя как шёлковая, да Тарталья, с его удивительной способностью игнорировать издёвки собеседника. — Тарталья, собирайся, и желательно быстро. — Ой, успокойся, Синьора, — хмыкнул Тарталья, от его сладкой улыбки сводило зубы. — У меня вещей всего-то один чемоданчик. Что, уже и с другом поговорить нельзя? — Синьору перекосило. Скарамучча не смог сдержать ухмылки, хотя слово «друзья» его покоробило. — Приказ Матушки-Царицы нельзя игнорировать, — прошипела она сквозь зубы. — Корабль отплывает в полдень, — сказав это она быстрыми шагами покинула коридор. Шлейф её длинного платья исчез за поворотом уже давно, но только после того, как улетела последняя бабочка, Скараммуча выдохнул. — В чём-то она всё-таки права, — вздохнул Тарталья. Скарамучча посмотрел на него, но Тарталья не обратил на пристальный взгляд внимания. — Ли Юэ не Снежная, надо перебрать вещи… Неплохо поболтали, — он с улыбкой повернулся обратно к Скараммуче и протянул руку, чтобы потрепать его по волосам. — Пусть твоя миссия провалится, — Скарамучча увернулся от чужой ладони и злорадно усмехнулся. Но почему-то не нашёл в себе сил реально пожелать Одиннадцатому провалиться. — Завидуешь, что я заберу гнозис раньше тебя? — улыбнулся Тарталья. Он, что удивительно, казалось и вовсе не обиделся на злые слова. Скарамучча закатил глаза. — Мне Гео Гнозис без надобности, — фыркнул он. — Да и ты вряд ли получишь его больше чем на пару недель. По дороге, — Тарталья только рассмеялся. — Подбросим монетку? — он сунул руку в карман и покрутил в руках большую, явно сувенирную монету. По-крайней мере, на одной из сторон монеты была привычная трикветра, а с другой — женский профиль. Наверняка Царица. Не Царица. Скарамучча хмыкнул и ничего не сказал.