Фарфоровая куколка

Мысли материальны, слова материальны тоже — Дима сам говорил это, сам советовал, а сейчас не может сделать ни глоточка свежего воздуха — дышит застарелой плесенью внутри себя. В такие моменты всегда так — самое плохое, что есть в человеке, изнутри начинает пожирать. У Димы вот — плесень, а у Кости — смертельная обида, что стажёр обошёл его в испытании. Диме бы посмеяться хочется. Честно-честно, очень хочется. Но не можется в силу как минимум двух причин. И одна из них — Костя, что стоит напротив и губы нещадно облизывает, скалится. Диме не верится, но и сказки сейчас лучше слов обидных — пусть хотя бы так, в его личном кошмаре, Костя побудет рядом не только для того, чтобы опять его оскорбить. У Димы за плечами три попытки суицида. При чём одна из них нелепее другой — выпал из окна, выпив антидепрессанты. Правда, не уточняется, что в крови, в то же примерно время, была большая доза алкоголя. Врачи психиатрической клиники в Китае всё равно все смотрели на него с отвращением, пока он ручкой — чёрной, гелевой, как сейчас помнит, — рисовал на коже новые чернильные линии и точечки. Как вышел — сразу забился. Правда не ноги, которые за два с половиной месяца в больнице повидали сотни различных рисунков, а шею. Кадык, в частности. И все эти три попытки — Дима нервно отшутился на съёмках сезона (тогда о третей он даже предположить не мог, да и сейчас тоже, предпочитает именовать случайность, несчастным случаем), — произошли по вине Константина Гецати, того самого, что стоит сейчас перед ним и улыбается ему. Впервые в жизни. Послушал бы остатки здравого смысла, что клюются, колются, в голове, не попал бы сейчас сюда. Но и слова, которые он шепчет себе под нос не помогают, не успокаивают. Видение не развеивается и не пропадает. Слишком Дима хочет того, что готов предложить ему демон, явившийся в образе Кости. И Дима опускает руки. А губы Кости скользят по его коже, нашёптывают нежности, убаюкивают, успокаивают. И разжигают пожар внутри. Дима догадывается, что сущность эта — суккуб проклятый, — за ним пошла из дома того аномального, где у Гецати не получалось ничего, а он выводил бесовщину. Один вот, интересным его посчитал, увязался и теперь изводит каждую чёртову ночь образом того, кто никогда бы не посмотрел на него даже. Но во снах Костя с ним нежен настолько, что просыпаясь Дима лишь снова бросает простынь и одеяло в машинку — стираться, потом сушиться. Это уже как ритуал, выпивающий душу. Изменения в себе заметить удаётся не сразу — он похудел ещё больше, перестав хотеть есть, зато усталость наваливается теперь на голову синяками под глазами и бледной, ненормально, кожей. Дима облизывает губы, смотря на себя в зеркало, а видит его лицо. Константина. — Отстань от меня, отстань, отстань, отстань!.. — Дима с шёпота переходит на крик, смотрит прямо в чужое лицо и срывает горло, надрывается, прося оставить себя в покое. Не получается. — Хочешь меня? — в очередную ночь спрашивает Костя, присаживаясь на кровать. В его глазах красные отблески, а на губах играет ухмылка. Его, Димы, персональный Ад. Под котлом черти, бесы с которыми так работал долго, которые помогали ему говорили дороги и показывали трагедии, сейчас они все жгут дрова, разжигают костры. Диме жарко и тело его плавится, изгибаясь в совершенно причудливых местах только лишь для того, чтобы Костя — или тот, кто приходит к нему в гости в его обличие, — коснулся там губами, прошёлся, оставил влажный след. Диме хорошо, хорошо настолько что и прекращать всё это не хочется. А Костя говорит, и в свете двух свечек блестят его глаза. Костя зовёт его с собой. Дима послушно шагает за грань.