Евангелие от твоих внутренностей

Кто бы мог подумать, что Дазай обнаружит недостатки в своей неполноценности не в петле, а лёжа на кровати, с запачканным алым бельём льна, обременённо смотря в потолок цвета грязных белил. Его руки раскинуты по обе стороны от груди, тяжело вздымающейся при каждом вдохе, дающемся Осаму с трудом, словно он бурлак или пожилой шахтёр, лёгкие которого давно заполнила всевозможная дрянь, мешающая жить. Бледное лицо "украшали" тёмные круги вокруг глаз. Он рисовал зрачками узоры на штукатурке, укрывающей его тело от внешнего мира, и слабо улыбался, когда ошибался в каком-то из движений глазом. Замечая улыбку на чужом лице, Фёдор отрывался от плоти Осаму, с хищным интересом заглядывая в полумёртвое лицо.  Глаза блестели аметистами, хитро щурясь, будто бы издеваясь над секундным счастьем Дазая, которое испарялось всякий раз, стоило ему встретиться с этими глазами. Глазами, в которых он случайно, совершенно ошибочно, когда-то нашёл что-то родное. Слышится тихий смешок, Достоевский мотает головой, словно разочарованный родитель, и снова обращается к Осаму одной макушкой. Такой вид изрядно надоел. —Пить хочу...—Замогильным голосом произносит Дазай, облизывая губы липким языком, и поворачивает лицо в сторону. Подранные его же ногтями обои, больничный зелёный, ужасные узоры, словно интерьер здешних комнат принадлежал пожилой даме. Из горла вырывается тихий стон, когда Фёдор оставляет на коже очередной укус. Очередной, среди других заживших и не совсем, болезненный укус. Но эта боль приятна. Дазай чувствует хотя бы ее. —Ты ведь знаешь правила, Дазай,—Слышится бархатный голос, изобилующий русским акцентом,—Всё, что захочешь, но как только выйдет время. Громкое "всё, что хочешь". На него Дазай вёлся каждый раз, умоляя Достоевского сжалиться, получая очередной отказ. Почему бы ему не перестать обманывать их обоих и не сказать "всё, что захочу я"? Снова стон. Болезненный. В живот, из которого торчали всевозможные тёмные ниточки, словно врезается тупой нож, прокручивается несколько раз. Туда. Сюда. Органы выворачивает наизнанку, прикосновений Фёдора слишком много и слишком мало. Он повсюду. Он мнёт пах, обводя кончиками пальцев чуть ли не каждую венку на горящей плоти, он гладит руками живот и проникает пальцами под распоротую кожу, пачкая руки в жизненных соках Дазая. И получает от этого удовольствие, даже не скрывая довольного сдержанного смеха, жуткой улыбки и тяжёлого дыхания, знаменующего пик возбуждения. Осаму бы и подумать не мог, что такой интеллигентный молодой человек окажется таким извращенцем. Достоевский заходит дальше обычного, пока его длинные ледяные пальцы проникают внутрь тела Дазая, другая ладонь с любопытством перебирает горячие органы. Одно лишь пульсирующее сердце скрыто за решёткой грудной клетки. Ах, какая радость для Дазая, что хотя бы один пункт их уговора Фёдор добросовестно соблюдает...Осаму прошибает током, всё тело напрягается струной, он кусает свои сухие бледные губы и жмурится до искр. Достоевский касается языком внутренностей. Его язык обжигал кожу, но не то, что было скрыто под ней, наоборот, пускал холодок и обжигался сам. А сам Фёдор доволен, закатывает яркие глаза и шире улыбается, не забывая ласкать мученика. Дазай хнычет. Сдаётся. Даёт Достоевскому то, чего он так хотел. —Твоё лицо прекраснее, чем у плачущей Марии...—Шепчет Фёдор, с упоением слушая стоны Дазая, вспоротый живот которого накрывал своей рукой, касаясь и сжимая содержимое пальцами,—"А Мария стояла у гроба и плакала. И, когда плакала, наклонилась во гроб..." —От Матфея?—Едва выговаривает Дазай. -Иоанна. Со стороны Дазая слышится нервное сглатывание. Ошибка. Очередная. Его апатии уже не было предела, но надежда на то, что скоро этому мучению придёт конец, ещё покоилась в его голове. Мысли дробились на тысячи осколков с каждым новым касанием Достоевского, который разочарованно мотал головой, кусая тонкие аккуратные губы, и едва ли сдерживался от того, чтобы не застонать во весь голос от переполняющих его чувств. Любовь к этому телу затмевала все ошибки Дазая, но, к сожалению, уговор оставался уговором, даже если бы Фёдор действительно полюбил этого ходячего мертвеца. —Фёдор...—Выстанывает Дазай, едва сжимая простыню в пальцах, дрожащих даже от такой малейшей махинации, когда чужик пальцы внутри слегка сгибаются. Резкая боль, доставленная очередным рытьём в его органах, кажется, теперь Достоевский весьма весело тёрся щекой о его кишечник, и возбуждение. Это сводило с ума. Осаму был удивлён, что еще оставался в своём уме. Он не помнит более ничего. Лишь шум в ушах и сладкое потягивание внизу живота, когда он кончает в унисон с Достоевским, чей рот был обведён каймой из алой крови. Эту кровавую улыбку и блеск глаз он видит размыто, а после вовсе отключается, ещё продолжая содрагаться в оргазме и агонии, неслышно шепча "ублюдок".