Портрет

      Женя сидит на высоком табурете, опустив придавленные плохой осанкой плечи, и глядит в одну точку. Точка эта — маленький квадрат окна, закрытого достаточно надежными ставнями, чтобы в помещение не проникал солнечный свет, и Женя думает, что он не первый вампир, пришедший к Гвидону Вишневскому. Сам-то Гвидон (он заверил, что обращаться можно на «ты» и по имени), без сомнения, человек. Женя умеет определять подобные вещи, пусть и не с первого взгляда. Сидеть без движения нетрудно — Женя натренированный. Если попросят, он способен застыть на месте часов на двенадцать. Или на одной ноге простоять. Правда, позировать для портретов он не привык.       Его никогда прежде не рисовали, даже «при жизни», когда он еще мог видеть себя в зеркале и не махнул рукой на внешний вид. Он давно не помнит собственных черт лица, и не уверен, что хочет видеть себя сейчас; и дело отнюдь не в больном глазе и не в гипотетических шрамах, которых он, наверное, немало получил за годы съемок своей программы о выживании в экстремальных условиях для вампиров. Он не может сформулировать, что ему не нравится, но уже решил, что на портрет смотреть не будет.       Он бы вовсе отказался позировать, да только не знает, как еще может отблагодарить человека, который спрятал его у себя «дома за считанные минуты до рассвета. Что, надо сказать, было весьма рискованно — не мог же он знать, что Женя не причинит ему вреда и что от доброго отношения растеряется, как бедняк, волею судеб попавший в дорогой ресторан. Разве что к Гвидону накануне заходил на чашечку кофе Лошало и нагадал на кофейной гуще, что, дескать, в этот день на рассвете художник должен впустить в свой дом любого, кто постучится в дверь. Впрочем, все может быть.       Благо Женина оценка, видать, никому не требуется — Гвидона, по его собственным словам, охватил такой мощный приступ творческого зуда, когда даже результат работы уходит на второй план; главное — держать в руке кисть и хорошо видеть натурщика, чей образ пытаешься перенести на холст. Движения Гвидона уверено-аккуратные, глаза мечутся от ссутуленного силуэта к холсту и обратно, а между нахмуренными бровями образовалась складка, и все же в его действиях горит огонь и в умном взгляде сверкают одержимые искорки. Женя бесконечно далек от искусства и еще дальше — от умения поддержать разговор; он молча слушает чужие разглагольствования и иногда кивает, забыв, что не должен шевелиться. Один раз Гвидону приходится собственноручно вернуть его голову в прежнее положение, чтобы свет настольной лампы на каждую ресницу падал под нужным углом. Женя думает, что, если в процессе у него выпадет хоть один волосок, Гвидон отыщет способ приклеить его обратно. Его бесцеремонно берут за подбородок, чтобы повернуть на миллиметр влево. Руки у Гвидона обветренные на костяшках — помечены холодом ранней Катамарановской весны. По костяшкам маленьких детей учили запоминать количество дней в месяце. Костяшка — тридцать один, впадинка — тридцать два... А его самого этому учили?       — Я обычно портреты за плату пишу, — рассказывает Гвидон. — Я бы и так писал, да не умею больше ничего, не выучился, — а когда ж мне учиться, тут в одном рисовании поди разберись, — а деньги на новые краски с неба не падают. На еду, конечно, тоже не падают, — добавил он, будто не сразу вспомнил, что для человека относится к вещам первой необходимости. — Ко мне чаще вампиры приходят. Людям-то мои картины обычно приходятся не по вкусу, если они вообще удосуживаются дольше двух секунд на них посмотреть. Я имею ввиду люди, а не картины, у картин-то глаз нет, а было бы весело... А вампирам нравится. Иные готовы по двенадцать часов позировать, да еще и хорошо за это заплатить. Жалуются, мол, у других художников почему-то не получается перенести на бумагу лицо вампира так, как получается у меня.       Женя предполагает, что вампир, действительно желающий посмотреть на себя со стороны, будет рад даже наброску, нарисованному простым карандашом на листочке в клеточку, но молчит, не найдя способа высказать Гвидону свое мнение так, чтобы не обидеть.       Хочется крови. Жажда, ранее белым шумом игравшая на фоне, наконец достигает того уровня, когда начинаешь обращать на нее внимание. Это похоже на медленно возрастающее желание помочиться, чего с Женей, благо, не случалось с момента обращения. Очень упрощает проживание в диком лесу. А жажда — это ничего, это нестрашно. Вампир может прожить без крови не меньше, чем смертный человек — без еды. При наличии крепкого здоровья, конечно. Голодание в течение оставшегося солнечного дня здесь — сомнительное удовольствие, но Женя подвергал себя и более тяжким испытаниям.       Почему-то Женя не помнит, когда ел последний раз. Логика подсказывает, что минувшей ночью, но как и при каких обстоятельствах — на этом месте провал. Кажется, он выходил в город, чтобы дойти до круглосуточного ларька с кровью. Он еще задался вопросом, зачем делать такие заведения круглосуточными, если можно сделать ночными? Лесным зверьем он не питался, это точно. Ни сегодня, ни в другие дни — если тронет хоть одного, катамарановский лес перестанет укрывать его солнечных лучей на рассвете, а то и вовсе запутает тропы и не даст ни выбраться, ни пересечься со случайным путником, пришедшем за грибами. Впрочем, какие грибы на ночь глядя-то? Умный человек не бродит по Катамарановску после наступления темноты.       Надо бы лучше следить за здоровьем, чтобы не подводила память. А сколько он просидел здесь? Час? Два? Не поворачивая головы, Женя окидывает взглядом обозримую часть комнаты, но не находит на стенах часов.       — Смотри в окно, — требует Гвидон. Он успел измазать одежду в желтой краске, и пятна ярко выделяются на черном, как странного цвета кровь, не принадлежащая человеческому существу. Зачем ему желтый цвет? Неужто у Жени пожелтела кожа? — Я рисую глаз.       Женя слушается. Глаз, конечно. Не глаза — второй давно не видит ничего, кроме смутных очертаний, будто помехи на телеэкране. Очень похоже на Гвидоновы картины с абстрактными кляксами и мазками. Или не абстрактными? Что вообще вкладывает художник в такое произведение? Надо будет спросить.       Женя с трудом подавляет зевок, но Гвидон слишком внимательно всматривается в его черты, чтобы не заметить, и словно туман в его глазах рассеивается.       — Хочешь — иди спать, — говорит он, будто после ночи бодрствования Женя может этого не хотеть. — Я, дурень, забыл, что вы днем спите... накинулся тут со своим вдохновением... только с глазом закончу — больно свет хорошо падает, — а дальше управлюсь по памяти.       — Не стоит, — отвечает Женя. На этот раз не из желания отблагодарить, а лишь из желания быть уверенным, что гостеприимный безумный художник не окажется охотником на вампиров и не отворит ставни, пока он будет спать. — Я умею спать так, в сидячем положении, не шевелясь. И в стоячем тоже. И даже погружаться в полудрему на ходу, — зачем-то добавляет он, будто желая прихвастнуть.       Он умалчивает, что такой сон излишне чуток, — не совсем то, что ему сейчас требуется, — но оно и к лучшему. Он должен успеть проснуться, если Гвидон решит сыграть с ним в «Сдохни или умри».       Через пять минут Гвидон объявляет, что глаз можно закрывать, и Женя с радостью это делает. Реальность уплывает от него, но он продолжает уголком сознания слышать тихое постукивание перебираемых рисовальных инструментов и щебетание птиц за окном, которые радуются солнцу. Ему ничего не снится. Ему никогда ничего не снится.       Просыпается он восемь часов спустя. Так говорит Гвидон, рассеянно глядя куда-то за его спину — видимо, там и спрятались часы. Он все еще стоит перед мольбертом.