Заметки о Толкине-2

      Когда говорят об авторских чертах у персонажей Толкина, чаще всего вспоминают Берена и Лютиэн — ведь их история любви намеренно наделена им чертами сходства с его собственной историей любви с Эдит Бретт, его будущей женой. И даже на могилах Джона и Эдит написано «Берен» и «Лютиэн». Это правда — но отнюдь не вся правда. Другие — и не менее, а то и даже более значимые для литературных задач Толкина — черты могут быть обнаружены и у иных персонажей Легендариума.       Толкин как человек, с детства полюбившей языкознание, любил придумывать себе различные псевдонимы[1]. Среди них был псевдоним на вымышленном им языке анималик — Otter — означающий «Выдра». Позднее он дал его в — слегка изменённом виде («Ottor») — мореплавателю Эриолу из «Книги Утраченных Сказаний», вымышленному им предку англосаксов (отцу легендарных Хенгиста и Хорсы), приплывшему на эльфийский остров Тол-Эрессеа и узнавшему эльфийские легенды.       Из более поздних текстов Толкина образ Эриола исчезает, но на смену ему приходит образ Эльфвине, во многом (хотя и далеко не во всём) ему тождественный. Он — англичанин (хотя уже отнюдь не англосакс с континента, а лишь их потомок), приплывший на Тол-Эрессеа и записавший эльфийские легенды, донеся их до людей (хотя в опубликованный «Сильмариллион» Кристофера он так и не вошёл). По сути, Эриол-Эльфвине и есть «внутренний автор» (или, по крайней мере, редактор-составитель) «Сильмариллиона», тождественный Толкину как автору истинному.       Нетрудно заметить, что образ Эриола-Эльфвине («Эльфвине» означает «друг эльфов»), сохранившего для потомков истинную историю Арды, является литературной проекцией Толкина как страстного любителя мифов и легенд, начинавшего работу над Легендариумом именно со стремления создать «мифологию для Англии».       Эриол — «тот, кто видит сны в одиночестве» (ср. с мотивом того, что ещё многие его предки видели во сне страну эльфов[2]), что соответствует общему для творчества Толкина визионерскому мотиву (появляющемуся именно у героев, наделённых чертами автора) — ср. с Альбоином Эрролом из «Утраченного Пути» (имя «Альбоин» имеет то же значение, что и «Эльфвине» — «друг эльфов»), видящим во сне события древней истории Средиземья (включая гибель Нуменора) и, главное, «вспоминающим» слова из языков давно исчезнувших и забытых народов[3] — ср. с интересом Толкина к созданию вымышленных языков. Фарамир — персонаж, во многом транслирующий взгляды автора и наделённый чертами самого Толкина — тоже видит сон о гибели Нуменора:       «Я имею в виду повторяющийся ночной кошмар (начинающийся с воспоминания) о Великой Волне, что, вздымаясь до неба, неотвратимо надвигается и погребает под собою деревья и зеленые поля. (Я завещал этот сон Фарамиру.) Кажется, этот сон перестал мне сниться с тех пор, как я написал «Низвержение Нуменора» как последнюю из легенд Первой и Второй эпох» (Письмо 163). »Если кто-то из персонажей на меня и «похож», так это Фарамир <…> Ибо когда Фарамир говорит о своем видении Великой Волны, говорит он от моего имени. Это видение и сон неизменно пребывали и пребывают со мною; их унаследовал (как я обнаружил совсем недавно) один из моих сыновей» (Письмо 179).       Фарамир транслирует и взгляды Толкина — скептическое отношение к политике завоевания и подчинения других народов («я хотел бы увидеть Белое Дерево снова цветущим в саду королей, и Серебряную Корону возвращённой, и Минас Тирит в мире: снова, как в старину, Минас Анор, крепость, полную светом, великую и прекрасную, красивую, как королева среди других королев, но не владычицу многочисленных рабов, нет, даже и не милостивую владычицу над добровольными рабами») и милитаризму («Война неизбежна, если мы защищаем свою жизнь от супостата, но я люблю меч не за то, что он острый, и стрелу — не за ее полет, а воина не за силу. Я люблю их за то, что они защищают родину: ее красоту, древность и мудрость. Вот это я чту и люблю, и ни страха, ни поклонения нет в моих чувствах»).       Мотив волшебных снов есть и в истории Тал-Эльмара из одноимённого рассказа (хотя и не очень проработанного, довольно «сырого») — он обращается к встреченным им нуменорским мореплавателям со следующими словами: «Странно, что вы говорите на языке давних моих сновидений. Но я же стою на земле и не сплю, верно? <...> язык этот вернулся ко мне только сейчас, когда я его от вас услышал, да и как я должен был знать, что вы поймете язык моих снов? Вы не похожи на тех, кто говорил со мною во сне. Хотя нет, немного похожи, но те были светлей и прекрасней». Видимо, в своих снах Тал-Эльмар мог видеть эльфов, подобно Эриолу.       Ещё одна черта героев Толкина — их изгойство, то, что они чувствуют себя «не в своей тарелке» среди окружающих (что, с учётом католицизма Толкина, выглядит глубоко закономерно). Эльфвине в юности теряет родителей и попадает в рабство к северянам-норманнам (скандинавам), Туор в юности через некоторое время после смерти своих родителей, Хуора и Риан, попадает в рабство к вождю истерлингов-предателей Лоргану; его кузен Турин до отъезда в Дориат живёт в бедности в оккупированном истерлингами Хитлуме (позднее оба они попадают на воспитание к эльфам — Туор к синдар Митрима во главе с Аннаэлем, Турин к синдар Дориата — как Толкин попал на воспитание к католическому священнику Фрэнсису Моргану).       Элендиль и Херендиль из «Утраченного Пути» (образ которых позднее дал образ семьи Амандиля, главы Верных) — лидеры гонимого религиозного меньшинства (подобно католикам в Англии). Турин, живя в Дориате, несмотря на высокое положение воспитанника самого короля, тоже периодически ощущает себя чужим среди местного народа: «И принялся Саэрос донимать его вопросами про вести с границ и про деяния его в глуши, но хотя учтивыми казались слова его, в голосе явственно звучала насмешка. Надоело это Турину, и оглянулся он по сторонам, и ощутил горький вкус изгнания; и невзирая на яркий свет и смех эльфийских чертогов, мысли его обратились к Белегу и лесной жизни, а затем — еще дальше, к Морвен, что осталась в Дор-ломине, в отчем доме» («Дети Хурина»).       Толкин был очень привязан к матери, много сделавшей для того, чтобы дать своим сыновьям, Джону и Хилари, достойное образование (см. «Биографию» Карпентера): «Если не считать этой дружбы, то жизнь Мейбл и ее сыновей не очень-то улучшилась за эти два года. Они жили на Оливер-род, 26; дом был почти трущобным. Его окружали обычные переулки. Школа св. Филиппа была в двух шагах от их двери, но голые кирпичные стены классных комнат были неважной заменой готической роскоши школы короля Эдуарда. Стандарты обучения соответствовали обстановке. Скоро Рональд обогнал своих одноклассников, и Мейбл поняла, что школа св. Филиппа не даст ему нужного образования. И она забрала сына оттуда, еще раз принялась сама обучать и весьма успешно, ибо через несколько месяцев он получил пособие на обучение в школе короля Эдуарда и вернулся туда осенью 1903 года. Хилари также забрали из школы св. Филиппа, но в тот раз он провалился на вступительных экзаменах в школу короля Эдуарда. Как написала его мать родственнику, «не по моей вине или по причине незнания чего-то, но он такой мечтательный и пишет медленно '. По этим причинам она в то время продолжала учить младшего сына дома».       Смерть матери (в последние годы своей жизни подвергавшейся травле за переход в католицизм) оказала сильнейшее влияние на юного Джона: «И уж совершенно точно потеря матери глубоко сказалась на личности Рональда: обратила его в пессимиста, или, скажем, придала раздвоенности. От природы Рональд Толкин был веселым человеком, почти что неугомонным, с большим жизнелюбием. Он любил добрую беседу и физическую активность. У него было развитое чувство юмора, он очень легко заводил друзей. Но с этого момента и на всю жизнь появилась и другая сторона, более скрытая, но доверенная письмам и дневникам. Эта его половина оказалась способной на приступы глубокого отчаяния. Если выразиться точнее (и теснее связать со смертью матери), то, будучи глубоко погруженным в мысли, он ощущал невосполнимую утрату. Ничто не было безопасным. Ничто не могло длиться вечно. Ни в одной битве нельзя победить».       Хотя сам по себе мотив трагической утраты матери, доброй и понимающей, присутствует и в истории Туора (чья мать, Риан, умерла от горя после гибели своего мужа Хуора после Нирнаэт Арноэдиад[4]), и в истории Фарамира[5] — причем в случае Туора она происходит, как и в жизни самого Толкина, после смерти отца — но это описание, как ни странно, во многом гораздо больше подходит к неоднозначным и трагическим героям Толкина, таким как Феанор и Турин Турамбар.       Это проявляется, в частности, в том, что оба этих персонажа болезненно реагируют на оскорбление, мнимое или реальное, нанесённое их матери; в случае Феанора это история с произношением прозвища его матери («Териндэ / Сериндэ»), в случае Турина это конфликт с Саэросом, оскорбившим мать Турина Морвен и всех женщин народа Хадора; о Турине прямо сказано, что к матери он был привязан больше, чем к отцу. Оба сомневаются в том, что могут одержать победу в борьбе, которую ведут (и не верят в то, что высшие силы помогут им в этой борьбе), но, тем не менее, борются до конца.       Феанора и его сыновей Толкин наделил такой своей чертой, как ранний интерес к познанию и страсть к творчеству, а также непокой, интерес и любовь к окружающему миру, к природе[6]: «Феанор рос быстро, как будто пылал в нем тайный огонь <…> Не знали покоя ни руки, ни ум Феанора <…> Феанор и его сыновья нигде не жили подолгу, но странствовали по Валинору из конца в конец и добирались даже до границ Тьмы и холодных берегов Внешнего моря, взыскуя неведомого. Нередко гостили они в чертогах Аулэ; Келегорм же предпочитал обитель Оромэ — там узнал он многое о зверях и птицах и перенял все их языки. Ибо все живые существа, что есть или были в Королевстве Арды, кроме разве злобных и свирепых тварей Мелькора, обитали тогда в земле Аман; а также и немало других созданий, коих в Средиземье не видывали и, надо думать, не увидят уж никогда, ибо мир изменился безвозвратно» («Сильмариллион»).       Подобно самому Толкину, Феанор занимался языкознанием — и достиг в нём огромных успехов: «Главой ученых-лингвистов в то время был Фэанор <…> он полагал себя величайшим мастером не только Курвэ (Kurwё) (что было верным), но также и Нолмэ (Ñolmё) (что не было верным, разве что в знании языка)» («Шибболет Феанора»). Выдающимся лингвистом был и сын Феанор Куруфин Искусный, больше всего похожий на отца (он «отчасти выказывал те же способности и нрав, что и у отца» — «Шибболет Феанора»): «Куруфин больше всего интересовался совершенно иным языком гномов, будучи единственным из нолдор, завоевавшим их дружбу. Именно от него ученые получили все имеющиеся сведения о кхуздуле» («Шибболет Феанора»).       Этот тезис может показаться парадоксальным — поскольку у Толкина Феанор и его сыновья нередко совершают сомнительные в моральном плане поступки, которые автор осуждает. Однако стоит отметить, что Толкин не слишком идеализировал и самого себя — см. следующую его реплику о том, что его сын Кристофер — наиболее близкий к нему в его творческих интересах[7] — стал «нервозной, раздражительной, строптивой, нахальной личностью, склонной к самоистязаниям; однако же есть в нем нечто бесконечно обаятельное, по крайней мере, с моей точки зрения, именно благодаря тому, что мы так похожи». Ср. с характеристиками самого Толкина, которые давали ему другие люди — причем друзья, дружественно к нему относившиеся.       "«Начать стоит с цитаты из того же Льюиса, только на этот раз не из романа, а из письма, и прямо по поводу Толкина. Повод частный — у Льюиса просили отрекомендовать просителя Толкину по одному академическому вопросу. Но упреждающая адресата цитата из письма ближайшего и неизменно благожелательно настроенного друга Толкина показательна: «Толкин может помочь. Но он самый неуправляемый (в общении) человек, которого я когда-либо встречал. Он будет говорить с вами отлично: но темой его ремарок будет то, что интересует его по случаю в данный момент, а это может быть что угодно от среднеанглийских слов до оксфордской политики. Только по везению вы получите что-то релевантное собственным проблемам»"[8]       Ср. с описанием Толкина, оставленным его биографом Карпентером — некоторые черты его характера (страстность, склонность к произнесению речей и к пафосу, увлеченность своими занятиями) напоминают созданный им образ Феанора: «Такое впечатление, что этот человек принадлежит иному веку или иной культуре. Однако большую часть времени профессор говорит довольно невнятно. Он горячится, выпаливает слова залпами. Целые фразы съедаются, комкаются, теряются в спешке. Время от времени хозяин теребит губы рукой, отчего речь его становится еще менее разборчивой. Он изъясняется длинными сложноподчиненными предложениями, почти не запинаясь, — но внезапно останавливается. Следует длительная пауза. Видимо, от меня ждут ответа. Ответа на что? Если тут прозвучал вопрос, я его не расслышал… Внезапно профессор снова начинает рассуждать (так и не закончив предыдущего предложения). Он с пафосом завершает свою речь…       Потом снова перескакивает на какую-то новую тему, и я опять теряюсь. Я могу лишь односложно поддакивать тут и там; однако мне приходит в голову, что, возможно, мною дорожат не только как собеседником, но и как слушателем… Поток слов ненадолго иссякает — профессор вновь раскуривает трубку. Я улучаю момент и сообщаю наконец, зачем пришел, — хотя теперь цель моего визита кажется уже неважной. Однако Толкин реагирует с большим энтузиазмом и внимательно меня выслушивает. Завершив эту часть разговора, я поднимаюсь, чтобы уйти, — но, очевидно, хозяин не рассчитывает, что я отбуду прямо сейчас, потому что он снова начал говорить. Он снова рассуждает о своей собственной мифологии. Его взгляд завороженно устремлен куда-то вдаль <…> Скорее похоже, будто некий неведомый дух прикинулся пожилым оксфордским профессором. Тело может расхаживать по тесной комнатенке в пригороде Оксфорда, но мысль — далеко отсюда, бродит по равнинам и горам Средиземья».       Можно вспомнить и другое замечание Клайва Льюиса о своём друге: «Что до чьего угодно влияния на Толкина, - писал Льюис в 1957 г., - то вы с тем же успехом можете (перефразируя Белого короля) попытаться повлиять на брандашмыга". Образ понравился, и в 1959 г. Льюис повторяет его в письме другому адресату: "Никто никогда не мог повлиять на Толкина - вы могли бы с тем же успехом пытаться влиять на брандашмыга. Мы слушали его работу, но могли воздействовать на нее, только вдохновляя. У него только две реакции на критику: или он начинает всю работу заново сначала, или вовсе не обращает внимания». Ср. с пассажем из «Анналов Амана»: «Феанор повиновался лишь огню собственного сердца и был нетерпелив и горд, а работал всегда споро и в одиночку, не прося помощи и не принимая совета».       У Толкина мало откровенных селф-инсертов, буквально во всём написанных с себя (в случае с теми же Береном и Лютиэн лишь завязка их истории — их встреча — напоминает роман Джона и Эдит), но, вместе с тем, многие его герои наделены такими его чертами (которые у его персонажей зачастую так или иначе комбинируются друг с другом), как визионерство, стремление к непознанному и жажда знаний, жажда творчества и любовь к природе, травматический опыт утраты любимой родительской фигуры (особенно — матери) и попадания во враждебное, недружественное или просто чуждое окружение, а также — в той или иной степени трагическое миросозерцание. [1] https://vk.com/wall-23592973_21297 [2] «Теперь вспомнилось мне многое, что слышал я от отца, еще будучи мальчиком. Он говорил, что у нас в роду много лет передается от отца к сыну предание, будто кто-то из наших предков вечно рассказывал странные истории о каком-то чудесном доме, о каких-то волшебных садах, о каком-то дивном городе и прекрасной музыке, вселяющей в душу неизбывное томление, и говорил он, что видел и слышал все это в детстве, но где и как — неизвестно. Всю жизнь не ведал он покоя, и тоска томила его, хоть и сам он не ведал, о чем тоскует, и говорят, будто умер он в одиночестве, среди прибрежных скал, в грозовую ночь, и многие его дети и внуки были так же беспокойны — и кажется, теперь-то я понял, в чем дело» («Хижина проигранной игры»). [3] «— Они похожи на орлов Западных Владык, летящих к Нуменору, — сказал вдруг Альбойн. Интересно, что это значит? Он не так уж удивился: в те дни он часто сочинял разные слова. Смотрит он на знакомый холм, и вдруг видит его в каком‑то другом времени, в другой истории. «Зеленые склоны Амон–эреб», — говорил он. «Громко шумят волны на берегах Белерианда», — сказал он однажды, когда был шторм, и волны разбивались о подножия утесов, на которых стоял дом. Некоторые имена он просто сочинял (или думал, что сочиняет): ему нравилось, как это звучит. Но другие казались «настоящими», словно не он произнес их первым. Слово «Нуменор» было из таких. «Мне нравится это слово, — подумал он. — Я мог бы выдумать длинную историю о стране «Нуменор».» («Утраченный Путь»). [4] «Женой Хуора, сына Галдора, была Риан, дочь Белегунда, и сыграли они свадьбу за два месяца до того, как уехал Хуор вместе с братом своим Хурином на битву Нирнаэт Арноэдиад. Шло время, и не было вестей о муже, и Риан бежала в глушь; там приютили ее Серые эльфы Митрима; когда же родился сын ее Туор, эльфы взяли его на воспитание. А Риан покинула Хитлум и, придя к Хауд-эн-Нденгин, легла там на землю и умерла» («Сильмариллион»). [5] «Это была на диво красивая женщина удивительно мягкого характера, но спустя двенадцать лет она умерла. Денетор любил ее, по-своему, конечно, но больше, чем всех остальных, кроме разве старшего сына. Ей трудно было жить в вечно настороженном, сплошь каменном городе после вольных приморских долин своего родного края. Завеса Тьмы ужасала ее, и все последние годы снедала тоска по морю» (Приложения к «Властелину Колец»). [6] Любовью к зверям также наделены Берен и Туор: «На протяжении еще четырех лет Берен скитался в Дортонионе: одинокий мститель, он стал другом зверей и птиц; и лесной народ помогал ему и ни разу не предал. С той поры Берен не ел более мяса и не поднимал руку на живое существо, если только оно не служило Морготу» («Сильмариллион»). «Истерлинги пытались выследить его с собаками, но у них ничего не вышло: почти все псы Лоргана были друзьями Туора и, завидев его, просто ласкались к нему, а он отсылал их домой, и они послушно убегали» («Неоконченные сказания нуменора и Средиземья»). [7] https://biography.wikireading.ru/215018? «Старшие сыновья немало восприняли от отца, и он был им немало обязан, но ближайшим другом и соратником на годы вперед, и даже за пределами земной жизни, подлинным продолжателем оказался младший из сыновей, Кристофер <…> Тогда Кристофер был еще мал, но уже пользовался из всех сыновей наибольшим доверием отца. Именно ему он читал наиболее серьезные и дорогие его сердцу истории. Уже в начале 30-х гг. маленький Кристофер мог часами слушать в отцовском кабинете рассказы о Берене и Лутиэн, пересказ создававшейся тогда большой поэмы. Никого другого, кроме К. С. Льюиса, Толкин тогда не допускал настолько глубоко в свой «вторичный» мир». [8] https://biography.wikireading.ru/215019?