Лезвие агата

Настало время смелых мыслей. Смелых поступков, смелых идей. Стада в загоне, умение мыслить Им не присуще — проклят их ген. (Biopsyhoz — Кто, если не ты?)

Лампа в кабинете доктора Викториано то и дело подслеповато помаргивала своим бесчувственным глазом. Маленький Лесли молчал уже сорок минут, и это беспокоило. Парень вертел в пальцах свой исчерканный блокнот, перебирая его гусеничным шагом. Мягкие тапочки уютно обволакивали его босые ноги, полуоткушенный заусенец угрюмо блестел айсбергом в резях лабораторно-сухого света, взъерошенные светлые волосы падали на лоб. — А что ты скажешь о своем последнем рисунке? Кто изображен на нем? — слегка вздохнув, нарушил тишину доктор. Рука, подпирающая голову, затекла, пришлось вернуть ее в положение, которое она занимала сорока минутами ранее. За окном методично три раза прокричала ворона. — Это… ворона. Я… видел ее, — едва слышно ответил Лесли. — А почему у нее такие длинные крылья? Она летит? — с интересом доктор Викториано приподнялся, пристальнее всматриваясь в лицо пациента. — Она очень опасная, хищная. Я испугался, когда услышал ее. Больше ничего не хочу говорить. Я… пойду, можно? У нас обед скоро, — тут же нашелся парень, замялся и слегка подался в сторону двери. — Хорошо. Давай так: через пару дней сестра Джилл назначит тебе дополнительное занятие со мной… — Сэр, чем я опять провинился, сэр? — с мелкой дробью в голосе перебил Лесли, уже прямо взглянув ненавистному доктору в лицо. Он постоянно называл Рубена слегка вычурным двойным «сэр», последний никак не мог его отучить. Лесли рассказывал, что дома у него была единственная книга: «…кажется, там был какой-то король Артур, и там все звали друг друга «сэр», и нисколько не стеснялись». Отец не давал ему других интересных книг, в шкафу его были романы, которые сын не понимал. — Я не хотел оказываться здесь! Вы знаете, что отец сдал меня сюда! — Лесли, я все знаю. Твоя болезнь течет непредсказуемо, и ради твоей безопасности… — Нет безопасности! — Лесли внезапно вспыхнул, уши его загорелись пламенем. Он никогда раньше не повышал голос на сэра Викториано. — Вы все только хотите меня воспитать! — последнее слово паренек едва выговорил, снизил громкость голоса на полтона, губа его дрогнула. Чаша Грааля чуть было не наполнилась капелькой слюны. — Иди сюда. Лесли боялся этой фразы более всего и более всего ждал ее. Вот сэр Викториано снова тяжело вздыхает, приподнимается, странно и величественно смотрит, «включает гипноз» — так Лесли прозвал их сеансы. Лесли частенько пропадал в больничной библиотеке и читал медицинскую литературу — ту, что мог понять без головной боли. И там точно было такое слово. — Подойди. Мне нужно тебя успокоить, — твердость в голосе Рубена оставалась, гранит сменился на рубин. Лесли подчинился, поднялся со своего кресла, словно притягиваемый волною скорбно качающегося маятника. Викториано в этот раз был насторожен более обычного: несносная Джилл уже должна быть за дверью. Она может все испортить. Рука доктора неспешно поправила воротничок хлопковой рубашки, разгладила складку на животе, два указательных пальца деловито прикоснулись к векам пациента и сомкнули, слегка надавив, передавая самый успокаивающий импульс, что был в его арсенале. Слегка обмякшее ватой тело, сжатое тонкокостное запястье, приоткрывшийся рот на облачном выдохе — и все закончилось. Лесли очнулся, приходя в себя пару секунд, — и тут же рванул из кабинета в накрахмаленные объятья медсестры, действительно ждавшей его у кабинета. Джилл по-голливудски улыбнулась доктору, едва уловимо подмигнула и наигранно-учтиво затворила дверь. А сестра опять пытается пофлиртовать. Как донести ей, что она такая же серая, как остальной младший персонал? Рубен откинулся в кресле, рука его взметнулась и тут же с шумом опустилась на гладкую поверхность. Несколько исписанных листков полетело на пол. Психиатр слегка поджал губы. А ведь взрослый человек, можно сказать, великовозрастное светило медицины! Полжизни за плечами, бардовый пиджак, статьи-регалии, ученая степень и… холостая жизнь! А ведь пора остепениться, завести семью, солидно зачать парочку спиногрызов, купить автомобиль — твердил ему гаденький голосок. Но кто он со своим шрамом на полголовы перед этими песочными часиками? И как-то совсем не маняще она фиксирует бинтами буйного Мейсона из десятой палаты. Доктора занимала наука. Он зарабатывал большие деньги, стал «магнатом психиатрии» города Кримсон-сити, был вхож во многие международные научные сообщества, занимающиеся проблемами медицины, выступал с открытыми лекциями, вел, наконец, практику в «Маяке», владельцем которого он непосредственно и являлся. Но жаждал он изобретать, с самого раннего детства интересуясь внутренностью вещей, их устройством; он часто перекраивал свои игрушки, ломал и снова склеивал пластинки, зарисовывал неведомые устройства, пока старшая сестра в красном шелке и с игривой лентой в эбеновых волосах не унималась за роялем. Затем мальчик заинтересовался животной материей, и стал препарировать земноводных, затем кого покрупней, и как можно более тщательно, несмотря на крики и сопротивление животных. Мальчик вырос в атмосфере возвышенного аристократизма и перчаточной чопорности; особняк его семьи был словно вырезан из старинного фильма: внутри была исполинская двухъярусная библиотека (отец его —Эрнесто — был доктором медицины, и ребенок читал именно те книги, которые ему посчастливится достать с полки, до которой он сумеет дотянуться), торжественный обеденный зал с камином и канделябрами, кухня, три спальни с пологами (спальня родителей с камином, комнаты Рубена и Лоры, находившиеся по соседству), гостиная с резной мебелью и портретами, зал для музицирования с роялем и отцовским сейфом, небольшой музей ценностей, ванные комнаты, швейная мастерская, комната прислуги, склад, а также кабинет Эрнесто. Родственники Рубена не имели понятия о его недетских увлечениях. Рубен при этом совершенно не испытывал ни угрызений совести, ни толики жалости к существам, с которыми обходился, как хладнокровный хирург, и получал истинное удовольствие от зарисовок частей их тела. Он умел тщательно заметать следы, проводя опыты в просторном деревянном амбаре. Семья Викториано владела многими акрами земли, имела прислугу и работников из числа крестьян, едва сводивших концы с концами. Семья оставила ему огромные капиталы, он жил безбедно, но до сих пор любил прогуливаться пешком до клиники, и если ему была бы нужна машина — то только до городского выхолощенного стекла высоток. Благо клиника стояла в свежем пригороде, обнесенная частоколом хвойного леса, под сурдинку переговариваясь с малочисленными соседними поселениями, опрокидывая немые крики теннисными мячиками в прозрачную стену силового поля: его изобретение, «Призрак Обнимающей Воли». А он жил неподалеку в коттедже, буквально в восьми милях от своего рабочего стола. Мужчина снял прямоугольные очки, положил их на стол и сверкнул дорогой зажигалкой: никак не хотел отвыкать от привычки курить в кабинете, чего терпеть не могли его приближенные (при этом, разумеется, помалкивая: о властности «магната психиатрии» ходили легенды). Лесли обедал, не желая знать, о чем сейчас думает его мучитель. Что-то в поведении доктора очень пугало, и страху нашлось название — величественность. Это был не человек, а, скорее, высшее существо, до которого дотронуться взглядом — значит обжечься. Все манипуляции психиатра в магическом сознании парня были ритуалами шамана, целителя или духовника. Отрывки из прочитанных в больничной библиотеке книг копошились веточками мицелия в голове, и Лесли более всего стеснялся признаться, что в действительности такими крохами смыслит. «Экстрапирамидная курабельная апраксия с антероградным патоморфозом паралогии», — здесь ничего! Но вообще это не так важно, важнее страх, который внушал этот взгляд: оценивающий, дурманящий и притягивающий, не терпящий сопротивления. В какой-то момент Лесли перестал удивляться тому, что не доверяет главврачу. Лесли сначала не понимал, почему за его случай взялся именно главный врач: помимо Викториано, в клинике было двое званых и чинных университетских последователей доктора психиатрии, двенадцать штатных психиатров и четырнадцать медсестер, а санитаров и того больше. Почему бы не делегировать его кому-то еще? Товарищи по цеху однажды даже собрали консилиум в присутствии пациента («пациент должен знать обо всем, что для него хотят сделать врачи во имя общей цели»), где долго обсуждали «сложный случай мистера Уизерса», наперебой уговаривая Викториано «взяться ради бога лично», иначе «мы сами здесь чокнемся, а нам еще сдавать отчетности, которые вы затребовали не позже четверга». Лекарства не подходили, двигательное возбуждение почти не регулировалось, и парня сочли неизлечимым, но Викториано всегда говорил: к любому случаю всегда найдется ключ. И он нашелся. Только Рубену было под силу регулировать нестабильное состояние и поведение пациента средствами «интуитивного сна» — нововведения прославленного медика, которому было посвящено уж никак не менее пятнадцати статей, написанных рукой автора этой методики. Статьи были объемными, их хорошо приняли в научном сообществе, шутка ли: Рубен был одним из тех студентов медицинского университета Кримсон-сити, которые получали президентские стипендии за свои исследования. Старательная учеба приносила свои плоды: клиника и клиницист, признание и народная молва, и, хоть клиника Рубена и не была самой крупной в штате и даже в городе, с ней считались, в нее поступали пациенты, пусть и не все желающие, но, по крайней мере, жалоб не поступало. «Пациент Уизерс Лесли поступил три года назад двадцать девятого ноября две тысячи десятого года, пол мужской, возраст — двадцать пять лет, в анамнезе галлюцинации, бред преследования и травмы головы. Крайне беспокоен, аутичен, страдает сенсорными перегрузками, с другими пациентами не контактирует, временами забивается в угол и громко кричит, покачивается, демонстрирует психомоторное возбуждение. Друзей нет, родители клинически не отягощены, но, по словам пациента, жестоко обращались с ним. Диагнозы — кататоническая шизофрения, задержка психического развития и недифференцированное расстройство аутистического спектра». Все эти строки Лесли знал наизусть; пациентам, несмотря на общую строгость правил, доверяли смотреть в собственные карты, перечитывать их, мол, повышается осознание собственного положения. «Сознание прежде всего», — висит над раздачей в обеденном зале. Это был бордового цвета плакат, больше похожий на растяжку. На столе, кроме непосредственно еды, только металлическая ложка и белая кружевная салфетка. Холодные белые стены, холодные белые окна, холодные белые санитары. Почему этот цвет считается цветом чистоты? Осознанность тоже белая? Лесли положил в рот последний кусочек, не почувствовав вкуса, вытер руки свернутым в рулон махровым полотенцем, пахнущим мятой (Викториано любил Японию), и вышел из-за стола. В столовой осталось человек пять, но цербера приставили только к нему: «особый случай». Джилл нетерпеливо ждала его, беспрестанно проверяя состояние своих ногтей или пялясь в окно на цветущий сад. Лесли тяготило такое повышенное внимание: больше всего ему хотелось вернуться в свою палату, спрятаться под одеяло и помирать со стыда. Об этом он доктору не говорил, сам не имея понятия о природе своего состояния. Стыд появлялся всякий раз после приема, будто происходит что-то неправильное, и поэтому не хотелось туда идти. Но цербер не дремлет, бескомпромиссно хватает за руку и ведет в комнату пыток. Вообще медсестер чуть ли не круглосуточно приставили к Мейсону, Аманде и еще к каким-то из левого крыла, так что не он один, так? Столовая была одна на оба крыла: правое и левое. Комната пыток находилась в самом сердце клиники, на втором этаже. Палата Лесли располагалась в правом крыле на третьем этаже, в конце коридора, на самом углу здания: с сотню китайских босых шажков от входа на этаж. Признак ли его «особенности» такое расположение или просто совпадение — этого пациент не знал. Окна выходили на рощу, в палате он был один. Путь до палаты был устлан персидским ковром с причудливым рисунком, но остальные части коридора голые, подобия дверей колбовидными арками выпячивались из белых стен. Шумоизоляция была выполнена мастерски: почти никого не было слышно, а если приоткрыть широкое двустворчатое окно — в комнату навязчиво врывался поток уличных звуков и запахов. Пихта, сосна, опрыскиваемый газон, бархатные пионы, рододендроны, розы и астры в саду, тоненький звон силового поля под окнами (прыгать бесполезно), дразнящее посвистывание лесных пичуг, отдаленное постукивание дятла и слабый гул трассы, чистота и порядок. Был май, и окно можно было распахнуть, не боясь продрогнуть. Лесли сделал это и повалился на кровать, как мечтал, с головой завернувшись в свежее одеяло цвета первого снега, действительно пахнущее чем-то морозным, но все-таки достаточно теплое. Рай? Довольно неплохо, но это ощущение замкнутости, с которым Викториано не удалось полностью покончить благодаря видимой свободе, все равно висело в воздухе. Белый кирпич, теплый, как согретая солнцем голова, как осознанность, как белки глаз и едва кожно-шуршащий, если провести пальцем, пергамент руки альбиноса. Хотелось просто лежать и ни о чем не думать, смотреть в потолок, чем альбинос обычно и занимался между попытками что-то прочесть, хождением по клинике от туалета до палаты и во двор, и, разумеется, в кабинет своего доктора. Иногда казалось, что сэр Викториано может помочь, что он неплохой человек, но страх оставался, был иррационален, как сломанный каким-то стариком рододендрон. Викториано налил себе виски на донышко. Зазвонил мобильник. — Алло, Марш? Так? Через полчаса будешь? Да, я отправил последние данные. Думаю, сообщество оценит мой проект. А как же? Ты что, совсем сбрендил? Я не поеду! И не уговаривай: ты меня знаешь. Я работаю, и тебе бы не мешало! Ладно, жду. Достал из закромов «Джек Дениелс», ты уж точно не откажешься. Рубен положил трубку, встал, снял рубиновый пиджак, повесил его на кресло, добрался до кушетки и прилег. Визит университетского друга заставил его врасплох: Грегори Марш любил выпить, кутнуть и постоянно зазывал его в рестораны знакомиться с женщинами. «Пора бы тебе обзавестись подружкой, старик!» — ехидничал он. — «А то я уже думаю, что ты… Ну, ты понял!» Рубен обычно пытался отвесить товарищу ментальный подзатыльник за такие подозрения, но тот ловко увиливал, продолжал хихикать и подтрунивать, что разрешалось во всей Вселенной только бывшему университетскому товарищу; в конце концов, нужно иногда быть немного проще. Марш будто прочитал его недавние мысли об одиночестве (вовсе не тяготящие, но немного напрягающие с социальной точки зрения) и намылился в гости, когда Рубену хотелось больше всего на свете полежать и подремать с сигаретой, как он любил после сеансов с пациентами. Подопечных у него было трое: Мейсон, Левандовский и Уизерс. Остальные были на попечении коллег. Мейсон страдал биполярным аффективным расстройством, Левандовский — параноидной шизофренией, а Уизерс был кататоником. Мейсону было тридцать шесть, Левандовскому — сорок пять, а Уизерсу двадцать пять. Последний был самым молодым его клиентом. И самым хлопотным. Викториано, путем хитросплетений собственной мысли, выдумал свой метод работы с подсознанием — «интуитивный сон». Во время этой короткой процедуры выползали мириады, сонмы разноплановых калейдоскопичных образов и воспоминаний из подсознания, нервными импульсами расходились, как корневище, по телу, собирались воедино и превращались в сложную структуру сознания, располагающуюся в точке на затылке больного (как они сами описывали свои ощущения). Это был некий временной механизм, который в анахронистическом порядке вызывал воспоминания, а затем синтезировал их из подсознания в единое целое: прошлое приплюсовывалось к нарастающему, наслаивающемуся будущему в моменте настоящего. Касание запястья и подушечек пальцев — способ отправить конкретный импульс, выдох — облегчение состояния и возвращение в настоящий момент, миг сопротивления миру. Целостность, время и сознательность — залог успешного лечения, и всегда им был, на всем протяжении существования психиатрии. Разве что время добавилось, но ведь именно время является организующим поток переживаний фактором, и именно континуальность времени, его способность к самовыстраиванию и саморегуляции были причинами включения аспекта в лечебную систему с теоретической стороны. Викториано затушил сигарету, тяжело вздохнул (заметив, что сегодня сделал это много раз: работа такая), и закрыл глаза, как вдруг сквозь пелену дремоты снова затрезвонил телефон. — Марш, второй поворот направо после заправки! Грегори Марш, полный лысоватый мужчина сорока шести лет, огладил бороду и ступил на порог «Маяка». На ресепшене стояла стройная леди в шапочке с убранными в хвост каштановми волосами, встречающая гостей; она объяснила мужчине куда идти, улыбнулась и пожелала хорошего дня. Главная медсестра? Но у нее же должен быть свой кабинет? Повесили дополнительные обязанности, видимо, да? Да, надо поговорить с Рубеном насчет придирчивости и требовательности. В холле пахло кофе и стиранным бельем. Марша не стали обыскивать, но перед тем, как впустить в нутро больницы, доложили главному врачу о госте. — Рубен! Сколько лет! Помню, как давал списать, будто это было вчера! — пробасил гость. Викториано пожал его потную руку. — Разрешишь расположиться? — Разумеется, садись. Какие новости из НИИ? — Они считают твой проект грандиозным! — Марш щедро плеснул в стакан. — Я тебе удивляюсь: ты переполошил все научное сообщество! Хотя что удивляться: ты всегда был выдающимся студентом! Помнишь, как ректор тебя награждал? — Я сейчас больше занят пациентами… — А твой метод? Действует? — Марш глотнул виски. — Да, думаю, что да. Совет все утвердил? Мне выделят деньги? — Викториано выказал некоторые нотки волнения. — Да, старик, грант почти готов! Тебе нужно только дождаться окончательного вердикта этической комиссии, а потом определиться, где ты будешь все это сооружать, кого нанимать, где брать технику, только… Послушай, как тебе только это все в голову приходит?! Как ты это назвал? — Пока не определился, но что-то вроде «механизма синтеза сознаний», — отмахнулся психиатр. — И все-таки ты физик, а не лирик: название поизящнее не мог придумать? — хихикнул мужчина. — Главная идея? — сразу же бросил, словно отбил невидимый удар, Марш. — Мне необходимо на практике понять как работает моя система выведения воспоминаний и образов из подсознания в единое информационное кольцо. Я хочу проникнуть в саму суть расщепленной психики, увидеть, что происходит там воочию, своими глазами. Надеюсь, мне дадут толковых технических помощников? Мои чертежи не из простых. — Викториано скептически поднял бровь. — За этим дело не станет: отличных технарей, конечно, днем с огнем, но я думаю, что они подберут. Ну или проведи кастинг сам, раз ты руководитель: все-таки такой масштаб, люди нужны ответственные, смелые! Знаешь, лучше всего где-то в лесу, вдали от людского шума… У тебя есть вафли? — неожиданно сменил тему Грегори. — Виски с вафлями? — Викториано хмыкнул. — Ну ты же знаешь: вафли — моя слабость. — Сходи лучше нам за кофе. Татьяна покажет. Лесли было спокойно всякий раз, когда он высыпался после сеанса в своей постели, несмотря на то, что день уже клонился к вечеру, и солнце, на исходе своих сил, бросало на нестройные, разлапистые ветви сосен и ароматных пихт эквилибристику мягкого и плотного вечернего света. Косые тени, чертя замысловатые линии, распластались по газону, в них запутывался и барахтался аромат пионов. Сложно было доверять кому-либо с человеческими чертами, просто хотелось изо дня в день смотреть на эту непреходящесть, повторяемость, одновременно тяготясь ею. Лесли опустил ноги на ковер: мягко. И почему он в палате один? Такая важная птица? У хлопковых со шрамами соседей было, конечно, максимум по три кровати, все ходили строем, иногда с сопровождением, но обычно сами по себе. Одно из правил больницы заключалось в том, чтобы избегать кучности, броуновского движения и столпотворений, давать пациентам больше простора — но это ли является причиной его уединенного положения? Обычно эта мысль приходила к нему во время прогулки. Территория больницы была, конечно, замкнутой высоким забором, но пациенты, читая потрепанные книги, играя в надоевшие шашки, раскладывая незамысловатые пасьянсы, разгадывая кроссворды и прихлебывая кофе из пластиковых стаканчиков, знали, что за ней большой, недружелюбный и даже враждебный мир, заполоненный толпами, толпами, толпами. Только здесь им помогут, позаботятся о их поврежденном рассудке, здесь их обитель земная, здесь их Обетованная земля; здесь расколотое склеивают, здесь пластиково складывается мозаика их жизни белым холодом сознания по затянувшемуся шву повседневной суеты. Клиника не зря носит свое название: свет маяка, притягивающий запоздалые, едва ли не осевшие на мель, корабли. Хорошо, что хоть не те, которые в Средневековье называли «кораблями дураков». Среди пациентов были как взрослые, так и молодежь, возраст народонаселения варьировался от двадцати до семидесяти лет; были и дородные лысеющие мужчины с брюшком, навязчивыми идеями и бессонницей, когда-то носившие фраки и вхожие в театральные сообщества; и молоденькие звонкие леди с депрессиями, фобиями и эмоциональными расстройствами, протестно слушающие плеер и по-детски покачивающие балетными ножками; были невротичные клерки и свихнувшиеся от переутомления студенты, среди которых частенько попадались разномастные шизофреники; музыканты, художники, офисные работники с манией преследования и шизоаффективными расстройствами, отягощенные и не отягощенные генетически (но больше, конечно, те, кому болезнь передалась по наследству); депрессивные домохозяйки, усыпанные порезами от кухонных ножей; молодые люди и девушки с биполярным аффектом или наркоманы, совершившие мелкие преступления, но направленные на лечение в «Маяк», как в самую что ни на есть гуманную клинику для того, чтобы «подумать над своим поведением и поработать над ошибками»; конфликтные скандалисты и убийственные тихони с расстройствами личности; и кряжистые старики с деменцией. Лесли не считал, сколько было народу, но вечером в сад обычно выходило больше половины. Специализации у клиники не было, отделения были смешанными, внештатные ситуации редкими, а дисциплина железной. Викториано лично распорядился, чтобы пациенты (те, кто мог и желал читать) развивались в области медицины и знакомились с трудами Эмиля Крепелина и Ойгена Блойлера, и, хотя и не выносил Фрейда, занял его трудами целую полку: в конце концов, тоже история. Хозяин клиники любил книги, поэтому библиотека «Маяка» была очень большой и разноплановой, на зависть конкурентам, а пациентам — на развлечение. Основная масса литературы (как медицинской, так и художественной, и даже философской) была на английском языке, но попадались книги на немецком, французском, итальянском, и даже на некоторых славянских языках. Сухощавые и толстые, с закладками и без, исписанные карандашом и совершенно новые, только из магазина. Сам Викториано знал английский, немецкий, французский и итальянский еще в бытность молодым врачом в ординатуре, но больше изучать языки не хотел. Он был англоговорящим, итальянского происхождения (о чем свидетельствовала фамилия, идущая от Витторио или Викторио), с иудейским именем и арийской внешностью, которая в различные моменты жизни казалась ему то притягательной для других, то нет; голову пересекал гигантский шрам от ожога, на почти ровные две половины разрезающий высокий лоб. Лесли же был щуплым голубоглазым альбиносом; родителей своих он плохо помнил, помнил только, что его в детстве били по голове и морили голодом. Парень решился на то, чтобы выйти на улицу, соскочил с кровати, надел тапочки, ватой облепившие тотчас же его ноги, пересек коридор, в конце которого его поймала Джилл, спросив, куда он торопится. Лесли ответил, что хочет в сад, и девушка позволила туда пойти. В холле он наткнулся на Марша, стоящего у кофейного автомата, отскочил, побежал к выходу, чтобы переодеть обувь. Грегори с интересом наблюдал за ним. — А что это за забавный парнишка-альбинос лет двадцати мне встретился внизу, в холле? Чем болеет? Чуть не врезался в меня, я аж икнул, — спросил Грегори у Викториано, когда поднялся к нему в кабинет. — Это один из самых сложных пациентов в моей практике. Лесли Уизерс, кататоник, часто ведущий себя, как гебефреник (я такого сочетания в жизни не видел). Я лично взял на себя ответственность за его лечение, — ответил психиатр, отхлебнув кофе. — А сколько у тебя сейчас личных пациентов? — Трое, но он — уникальный экземпляр. Усыновлен, хотя об этом не знает, отец похож на социопата, стигматизирует своего сына и страдает полной махровостью в плане психологии, и уж тем более психиатрии, о настоящих родителях ничего не известно. Видит очень необычные галлюцинации, но мало рассказывает мне. Он вообще мне не доверяет. Я могу достучаться до него только через его рисунки. Мне кажется, что он во время своих приступов призывает кого-то из потустороннего мира. Он кричит, что хочет домой, туда, откуда не возвращаются. Ты знаешь, — деловито и слегка напыщенно продолжал Рубен, — что в эту мистику я не верю. Я — человек науки. Но иногда создается странное ощущение, что он и правда видит то, что его преследует. И мне, мне становится не по себе. И именно поэтому я хочу подключить его к исследованию. — В качестве медиума? — усмехнулся Марш. — В качестве проводника, — ответил его собеседник. — Проводника? Что ты имеешь в виду? — удивился гость. — У меня есть предположение, что Уизерс может показать мне больше, чем я надеюсь увидеть. — Ты говоришь загадками! Ты хочешь… Использовать его в качестве подопытного кролика? А это не навредит ему? Ты уверен, что тебе разрешат тестировать все на собственных пациентах? Лично я — нет. Тебе ведь позвонят из совета? И что ты надеешься услышать? — Слишком много вопросов, Марш, держи язык за зубами. Я знаю, чего я хочу добиться: он совершенно точно будет участвовать в моем эксперименте по объединению сознаний в огромный и насыщенный воспоминаниями мир. Он станет его венцом. Его способности нетривиальны, редкое богатство образов, тонкое чувство… Произведение искусства, не разгаданное мною до сих пор. А ты знаешь, как я отношусь к загадкам, — подытожил Рубен, поставив стаканчик с темной жидкостью на стол, отвернувшись от собеседника и подойдя к окну. Марш было замешкался и засуетился, но увидел, как его университетский друг распахнул окно, и в задымленную комнату хлынула вечерняя прохлада. — А ты опять куришь, весь кабинет прокурил, — сменил тему Грегори, шутливо-недовольно помахивая рукой возле носа. — Слушай, могу я пообщаться с ним? Ты меня заинтриговал. Я же тоже веду практику, мне, как специалисту, интересно. — Иди, он сейчас на улице. Совладаешь с ним? Уверен, он тебе и слова не скажет, — хмыкнул Рубен, поправляя портьеру. — У меня своя метода, Викториано. Поладим. Лесли сидел на скамейке возле пышного пионового куста. Неподалеку играли в шашки два престарелых английских джентльмена в одинаковом хлопковом одеянии, изредка перебрасываясь бранью. На подоконнике первого этажа сидела остроносая веснушчатая Аманда с плеером в ушах, пышная копна черных волос ее едва развевалась на слабом ветру. Женщины неподалеку обсуждали обед. Надрывалась птица, предвещая долгий вечер поздней весны. Лесли держал в руках книгу сказок, открытую на сорок восьмой странице. «Гензель и Гретель» — красовались извилистые буквы, выведенные на манер средневекового германского готического шрифта. Парень любил это место: уединенное, скрытое от любопытных. Грегори Марш едва слышно приблизился к нему, дружелюбно заглянул ему за плечо. Лесли дернулся, захлопнул книгу и удивленно воззрился на мужчину. — Привет любителям литературы! Что читаешь? — Сэр, кто вы, сэр? — Меня зовут мистер Марш, но ты можешь называть меня просто Грегори. Я проезжал мимо, остановился недалеко: больно живописные здесь места! Я люблю рыбачить, и местное озеро как нельзя лучше для этого подходит! А ты любишь рыбачить? — Вы доктор, да? — Лесли едва ощутимо напрягся. — И ничего-то от тебя не скрыть! Ты прав, я — доктор, но пообщаться хочу совсем не по этой причине. — Грегори подсел к Уизерсу, искренне улыбнулся ему. Тот не сдвинулся с места, только сильнее сжал книгу в пальцах и избегал смотреть на неожиданного собеседника. Птица умолкла. — Ты знаешь, я очень любил в детстве эту сказку. Двое детей бесстрашно бредут по лесу в дом коварной старой колдуньи, оставляя след из хлебных крошек… Ты только начал читать? — Я уже ее читал, сейчас читаю снова. Сэр, могу я задать вам вопрос? — Конечно, можешь! Я весь твой на полчаса, — радушно пробасил психиатр. — Почему людям бывает стыдно? — Вопрос интересный, — с позой и интонацией хорошего рассказчика начал Марш. — Люди, бывает, ошибаются, делают то, о чем потом жалеют, или стыдятся своих секретов… Почему же ты не спросил своего доктора? Я уверен, он лучше тебе расскажет. Как его зовут? Могу я с ним поговорить? — Нет! — ни с того ни с сего вскрикнул парень. — Я его не люблю. Он пугает меня, делает со мной какие-то странные вещи, от которых я сам не свой. — И что же это за вещи? — с нескрываемым любопытством спросил Марш. — Он хочет поговорить с тем, кто меня преследует. «Сознание прежде всего». Но тот, кто со мной, из другого мира, с ним не так надо разговаривать! Он злится, когда сэр Викториано пытается поговорить с ним! И обещает убить меня, если я расскажу! А еще я вижу… то, что будет потом… — на одном дыхании выпалил Лесли, тут же засмущавшись своего пыла и сжав губы в полоску. — Знаешь, а твой доктор — неплохой человек. Он не желает тебе зла. Каждый доктор дает клятву Гиппократу, которая знаешь как звучит? «Не навреди», — мягким голосом продолжал мужчина. — Я более чем уверен, что этот, который из другого мира, всего-навсего трус, он боится, что ты станешь спокойнее и рассудительнее и избавишься от него. Это он зависит от тебя, а не ты от него. Понимаешь? Лесли рассматривал свои белые ботиночки со сколом на боку. Его всегда учили отвечать, когда спрашивает взрослый, но он чувствовал, что этот взрослый какой-то странный, не такой, как другие: он не заставлял парня отвечать, не нависал над ним, как отец, и не буровил хищным взглядом, как Викториано. Он был… добрый. Или казался таким. — Сэр, а почему за мной ходит эта медсестра Джилл? Почему у меня «особый случай?» Я плохой? — Я уверен, что ты хороший парнишка, просто ты болеешь. Вот у людей бывает насморк или расстройство желудка, но они от этого не становятся плохими, так? А быть не таким, как другие, довольно интересно. Вот я, я всегда был оболтусом (хотя вообще-то у меня красный диплом, я крайне удачлив, знаешь ли), завел жену и детей, играю в покер и бильярд, рыбачу, купил подержанный «форд», да таких, как я, тысячи тысяч, если не миллионы. И твой доктор не считает тебя плохим тоже, и никто не считает, ты боишься абсолютно зря, — Грегори почесал бороду, подумав, что ему стоит поговорить со своим университетским другом серьезно. — Ты ему очень важен, парень, запомни это. Он хочет тебе помочь. Лесли ничего не ответил, начав еще пристальнее вглядываться в свои ботинки. Марш встал со скамьи, попрощался и вернулся в кабинет главного врача. Птица снова начала петь, а Лесли с облегчением вздохнул. Грегори вошел в кабинет, когда Викториано потирал виски, сидя на кушетке. — Я знаю, что ты нелюдим, бываешь редкостным занудой, у тебя тяжелый характер, но ты с ним и правда чересчур строг. — Начал Марш. — Он тебе не доверяет, потому что ты избрал не тот подход. Тебе стоит побыть ему отцом и другом, говорить с ним на одном языке, а не повторять формулы из учебника. Не будь формалистом, ты же ученый! — Обойдусь и без твоих советов, — огрызнулся Викториано. — Дело твое, конечно, — усмехнулся гость. — Но тебе нужно его доверие, я знаю. Твой метод, конечно, славный, он работает, но будь человеком в первую очередь. Они еще немного поболтали, вспомнили университетские годы, и гость собирался было отчалить, но тут загудел стационарный телефон. — Алло, да, это главный врач «Маяка». Да-да, я готов услышать ваш вердикт. Что?! Да как вы… — Викториано в ярости бросил трубку, выругался. — Что такое? Кто звонил? — забеспокоился Марш. — Звонили из комиссии. Они отказали в выделении гранта.