Лезвие агата

Страсть — совокупность двух систем, Откровение двух грехов, Миллионы микросхем синтезируют боль! (Roman Rain — Магистр Страстей)

В последующие несколько дней Викториано раздумывал до головной боли, сидя в дыму, как на поле боя. Ему отказано. Этическая комиссия, чтоб ее! Они посчитали аморальным его эксперимент! Они не понимают, насколько его открытие может перевернуть мир! Давно пора перестать проводить испытания на животных, необходимо переходить сразу на людей: зачем посредник? Совершенно никакого уважения к науке! Более того, Рубен звонил им повторно на следующий день с вымученными извинениями за то, что бросил трубку и не дослушал, и ему объявили, что если он займется этими «бесчеловечными опытами», его исключат из научного сообщества и объявят парией! Это потрясение пригвоздило его к кушетке надолго. Он не мог заснуть, перебирал варианты дальнейших действий, продумывал план мести — и все измышления были бесплодной тратой энергии и сил. У Рубена уже были чертежи машины, объединяющей сознания, и оставалось только реализовать ее технически. Она будет не просто машиной, она будет символом ratio и достижений человечества, выглядящей, как гигантский мозг (в образном мышлении доктору было не занимать, несмотря на кажущийся полный материализм), включая и спинной. Во-первых, ему необходимо несколько ванн с особой жидкостью-проводником, которую он разработал сам; в ванны он поместит подопытных, погруженных в его интуитивный сон — особый вид гипноза; хотя у врача были некоторые сомнения в том, как именно обездвижить подопытных и ввести их в трансовое состояние, благодаря которому они не смогут двигаться в этом мире, а станут жить в объединенном информационном кольце. Во-вторых, нужен технический «скелет» с сильными источниками электричества: мозг человека устроен так, что огромную роль в нем играют электрические импульсы, передающие информацию. В-третьих, нужно очень много железа и более пластичных материалов для сложнейших механизмов, родившихся в голове создателя. Механизмы должны помочь передать импульсы, в которых зашифрованы воспоминания и образы, в главный компьютер, находящийся на вершине и изображающий, собственно, оба полушария. Нужны мониторы для контроля за мозговой активностью испытуемых. Но можно ли вывести на экран то, где они будут находиться? Как это увидеть и зафиксировать? Наука здесь мешалась с мистикой: Викториано нужно было покорить время и открыть портал в иное измерение, где все привычные законы физики не работают, и где он сам может руководить устройством мира и поворачивать все вспять, когда ему вздумается, поэтому его механизм будет практически той самой пресловутой машиной времени. Чересчур амбициозно? Викториано хмыкнул. Он всегда хотел встать на место бога и отстроить мир заново: больно не нравилась ему действительность. Фальшь, праздность, глупость, дешевизна, голод, войны и смерть. Ему претила сама природа человека: ограниченность разума, невозможность выйти за пределы собственного тела. Нет, он не был озабочен судьбами людей и вовсе не был гуманистом, ему хотелось использовать все, выжать все из человеческого тела ради покорения времени и прояснения сущности сознания. Он хотел зреть, а не видеть. Человек слаб, а его механизм всесилен; тело бренно и разложимо, а сознание — это целостная, нерассекаемая сеть, завязанная на электричестве, вырабатываемом мозгом. Одновременно оно — точка, в которой — средоточие всех потоков времени, граница между этим миром и миром иным. Вот куда хотел заглянуть психиатр — в мир, где привычное переворачивается, ситуация имеет сразу несколько финалов, а дух преодолевает пространство, схлопывая его в символе, скрывающем в себе суть психики, все ее возможности и неограниченные поля мысли, материализующей все, что только можно пожелать. Поэтому с телом нужно было делать все, чтобы добиться результата: раз мы не можем выйти из него — стоит воспользоваться на максимум тем, что дала природа. Однажды Рубен, рассматривая в библиотеке своего отца одну культурологическую книгу, спросил Эрнесто о символе, который особенно привлек его внимание лаконичностью и еще чем-то неуловимым, что нельзя было сформулировать: два незавершенных треугольника, пересекаемые перпендикулярной линией. Отец ответил, что это древняя руна, означающая всемогущество. С тех пор мальчик изображал ее везде, особенно в собственном блокноте, куда старательно зарисовывал нервную систему свиньи. Сестра его Лора однажды чуть было не застукала мальчика за странным занятием, желая лишь позвать его к ужину и заподозрив неладное, ведь брата нигде не было, но он молниеносно все спрятал и предложил ей поиграть в жмурки. Она, хрупкая, как хрусталь, и стройная, как деревце, была лучезарно-прекрасной нимфой из грез, неземным, божественным и одновременно демоническим созданием в своем платье цвета алого заката — оттенок, который потом преследовал уже взрослого и состоявшегося владельца психиатрической больницы. Она будто искупалась в крови, волосы ее цвета бездны манко скользили волнами по плечам и спине, и так хотелось до них дотронуться, коснуться хоть кончиком пальца, словно эфемерность их заставляла то и дело желать вечного присутствия рядом. Лора согласилась, Рубен завязал ей глаза, попросил покрутиться, отбежал и начал хлопать в ладоши. «Братец мой серебряный, где ты?» — шутливо вопрошала девушка, наугад ступая по земле, усыпанной соломой. Пока Лора размахивала руками в воздухе, Рубен спрятал свиной труп, прикрыл соломой, добежал до сестры, чуть не наткнувшись на нее, обошел, понесся к дому с хлопками, и радостная девушка резво припустила за ним, из озорства приспустив повязку. Брат поддался, дав сестре себя поймать, смех ее зазвенел колокольчиком, она сняла повязку и заключила его в объятия, тот ответил взаимностью. Вороны с громким карканьем взлетали клочьями с запаленной земли, словно предвещая беду. Кто же знал, что через неделю Лора умрет. Викториано обнаружил, что прикусил губу до крови, почувствовав металлический вкус во рту. Плохие воспоминания… Он сел на кушетке. В кабинет нестройно постучали. — Доктор Викториано, к вам пациент! — приглушенный дверью голосок Джилл. Да, как он мог забыть! Дополнительное занятие с Уизерсом. Психиатр посмотрел на часы: ровно четыре. Верно, сестра никогда не опаздывает. Он поднялся, открыл дверь и впустил Лесли. Тот умоляюще оглянулся на медсестру, но зашел, подталкиваемый ею, и за ним закрыли. Джилл ушла, и они остались вдвоем. Рубен сел в свое кресло и положил ладони на стол, а пациент плюхнулся на противоположное. — Здравствуй, Лесли. Ты хорошо спал? Сегодня я бы хотел дать тебе одно задание, но ты должен будешь для его выполнения сесть за стол напротив меня. Ты не против? — Нет, я не против. Спал хорошо, — тихо ответил Лесли и пододвинулся. Главврач придвинул к нему пустой лист бумаги и маркеры. — Ты знаешь, как начертить карту? — спросил психиатр. — Да, сэр, я… представляю. Мне нужно будет нарисовать карту? — Верно. Нарисуй мне карту своих желаний. — Уизерс вопросительно взглянул на доктора, и тому пришлось пояснять. — Изобрази, пожалуйста, местность: где лес, где степь, где пустыню (как хочешь), отметь на карте точки и подпиши их название одним словом или парой слов. Степь — это то, чего ты хочешь сейчас и можешь получить, пустыня — это то, чего ты всегда хотел, но полагаешь, что не получишь, а лес — что-то тайное, о чем ты боишься говорить. Можешь не называть то, что не хотел бы. После того, как ты закончишь, мы обсудим. Приступай, у тебя сорок минут. Лесли принялся рисовать. Викториано внимательно наблюдал за ним. Он всегда давал на выполнение задания ограниченное количество времени, но с Уизерсом он мог просидеть даже два с половиной часа. — Не смотрите на меня так. Мне страшно. Рубен очнулся и сощурил на пациента глаза. Последний ни разу не говорил столь утвердительно и без умоляющих ноток в голосе. В нем проявляется упрямство? В последнее время он ведет себя странно, не так, как обычно. Может, извлечь из этого пользу? — А как я на тебя смотрю? — спросил доктор. Лесли сразу потупил взор, замолчал, сглотнул и продолжил рисовать, будто и не было никакого вопроса. Викториано не стал дальше настаивать и вновь принялся молча изучать пациента. Прошло некоторое время. У Рубена немного затекла спина, но он продолжал наблюдать. Наконец, Лесли закончил рисунок и как можно скорее отодвинулся назад. Рубен взял листочек. На нем была изображена поверхность с неровными краями, кривовато разделенная на три неравные части: пустыня и степь желтого и рыжего цвета соответственно делили половину листа меж собою, а ярко-зеленый лес занимал вторую половину целиком; в пустыне было шесть точек, в степи — две, а в лесу — всего одна. В пустыне первая точка была подписана «Выйти сейчас», вторая — «Отец на небе», третья — «Церковь», четвертая — «Летать», пятая — «Спокойно», а шестая — «Друг». В степи первая точка называлась «Игра», а вторая — «Нарисовать себя снова». А в лесу была точка, подписанная словом «Нет». — Я смотрю, у тебя всего одно тайное желание. Хорошо, нет так нет. А вот «нарисовать себя снова» в степи меня заинтриговало. Мы же рисовали тебя, так? Хочешь еще раз? Лесли закивал. Тогда Рубен дал ему еще один чистый лист. Парень изобразил на нем чудно́е существо: оно было будто в рваном плаще, расщепленном на фиолетовые, зеленые и синие части, подобие рук напоминало садовые грабли, на голове было что-то вроде антенны, но доктору бросилась в глаза одна неожиданная деталь: у существа не было рта, оно было немым. Немо немой, господин N. Значит ли это, что пациент не просто не хочет говорить, а запрещает себе? Помнится, когда-то Лесли рисовал себя с закрытым ртом в закрытой позе, но рот-таки был, а сейчас его нет. — Почему у твоего изображения отсутствует рот? Оно боится что-то произнести? Не может? Почему оно молчит? — задал Викториано несколько вопросов сразу. — Оно молчит, потому что ему страшно. Оно одно, вокруг ничего, и оно постоянно падает, падает вниз… — стал быстро-быстро произносить пациент тихим голосом. — Оно хочет, чтобы ему помогли, но не знает, кому рассказать. Что-то страшное, страшное… — на глазах Лесли выступили слезы, он шмыгнул носом, а уже через мгновение по его щеке потекла мокрая соленая струйка. — Я знаю, случится что-то плохое! Плохо! — вдруг выпалил парень и залился слезами. Рубен начал теребить пальцами подбородок. Это похоже на… предсказание? Но к кому это предсказание относится? — Успокойся, здесь с тобой не случится ничего плохого, — произнес мужчина. — Не просто со мной! И с вами! — выдавил из себя Лесли. Рубен напрягся: что это значит? — Я — взрослый человек и могу защитить себя, если это потребуется. Тебе не стоит беспокоиться за меня, — постарался как можно спокойнее сказать он. Но внутри у него внезапно разразилась буря, природы которой психиатр не понимал. К черту экстрасенсорику! Он — ученый, а не гадалка, а парень просто находится в неадекватном состоянии. Все можно объяснить с рациональной точки зрения. Но что-то подмывало расспросить, узнать подробнее, какое-то щемящее чувство овладело доктором. Уизерс продолжал плакать молча, изредка тихо всхлипывая, взгляд его был направлен вниз, уши горели. — А как ты видишь это? То, что произойдет? Как это будет? — слегка повысил голос психиатр. Парень зарыдал еще громче, словно его прижали к земле. А вообще, это так и было: откуда взялось это глупое любопытство? — Я… не могу сказать! Мне запрещено! — вскрикнул Лесли и закрыл глаза ладонями. Из носа у него текло, он пытался вытереться, но только все размазывал. Что же, а он давно так не плакал. Словно то, что он долго в себе копил, вырвалось наружу вихрем смутной, но неистовой боли. — Хорошо, давай немного придем в себя. Иди сюда. Опять эта фраза прорезалась в уплотнившемся воздухе как игла, пронзающая толстую кучковатую вязь. Но никто не двинул ни единой мышцей. Лесли не встал, а только съежился на своем «осознанном» кресле, обхватив ладонями голову. Костяшки пальцев его стали еще светлее и без того светлой кожи. Тогда Викториано встал сам и взял парня за плечо, пытаясь его поднять. — Не трогайте меня! Отпустите! — взвыл Уизерс и попытался вырваться. Викториано отпустил его. — Я открою тебе дверь и выпущу, только не ори на всю больницу. — Рубен отпер дверь и предоставил дрожащего пациента Джилл, которая, хоть и навидалась всякого, была все же немного в прострации: обычно все выходили от главврача в управляемом состоянии. — Джилл, последи за ним, он в сильном аффекте. При необходимости дай ему анксиолитик. Медсестра увела Лесли, а Рубен в бессилии опустился на диванчик и закурил. Вот это новость: Уизерс, конечно, боялся его, возможно, ненавидел, но чтобы обращаться к его судьбе и предсказывать беду? Предвидение? Викториано махнул рукой перед лицом, словно отгоняя нежелательную мысль. Чушь. Но что помешало ему применить силу и успокоить пациента без его воли, как он это часто с ним проделывал? Словно Уизерс… прав? Но в чем? Что угрожало ему и «Маяку»? В голове было шумно, одно предположение сменяло другое: «Маяк» закроют? Его вышвырнут из научного сообщества? Его проект пропадет? Что еще?! В голове зашипели шероховатые телевизионные помехи. Но ведь ему никто так и не предоставил деньги на реализацию изобретения, величайшего, по мнению Рубена, за всю историю существования психиатрии, и мысль эта впилась тройкой острых когтей в его сердце. Викториано глубоко затянулся (чего не делал давно), выдохнул голубоватый дым и решил действовать решительно. Десять его коллег через пятнадцать минут были в кабинете. — Уважаемые коллеги! Я бы не отрывал вас от работы, будь это чем-то неважным. Мне отказали в предоставлении гранта, и мой проект под угрозой. Он будет валяться в столе, запылится, и весь мой труд пойдет прахом, если мы не найдем спонсоров. У кого есть предложения? — Рубен оглядел подчиненных. Те стояли с задумчивыми лицами, но вокруг висела мертвая тишина. — А Вы уверены, что Вам отказано? Точно отказали? — спросил один из собравшихся. — Уверен, Боб. Они мне все выложили прямым текстом и вдобавок попытались угрожать! Моя карьера ученого катится в небытие! Предложите что-нибудь, или я всех поувольняю! — зло прошипел главврач. Подчиненные будто встрепенулись. — Меценаты? — Эти кретины откажут! — рявкнул Викториано. — Бизнесмены? Политики? — У них своих проблем по горло, и с ними нужно будет делиться результатами исследований на невыгодных условиях! — процедил главврач. Потом прозвучала еще пара-тройка неэффективных предложений, и Викториано отпустил всех, махнул на коллег рукой, а те только рады были уйти: когда главврач рвет и мечет — лучше держаться от него подальше. Рабочий день подходил к концу, Рубен засобирался домой. Когда он покинул свой кабинет и вышел в холл, в больнице было пусто, кроме… Татьяны. Она, главная медсестра «Маяка», стояла на ресепшене и обрабатывала ногти пилочкой. Мужчина поманил ее, и она, словно резко разбуженная, поправила очки и с большой готовностью поспешила за ним. Вместе они вышли из клиники и вместе же направились к дому. Общему? Не совсем. Они были только любовниками; Татьяна была некой отдушиной Викториано, и ему было неплохо рядом с ней, даже весьма спокойно. Они шли лесом по излюбленной тропе, вьющейся промеж сосен по-змеиному шкуркой цвета охры, усыпанной сосновыми иголками как кокосовой стружкой. Пара шла молча, да и вообще редко обменивались парой слов; в Татьяне пылала страсть к мужчине, она постоянно получала с ним яркие оргазмы, он же был достаточно холоден и даже бывал очень жестким с ней в постели, но ей это безумно нравилось. Гений, ученый, известный врач, арийская внешность и властность командира СС… Это очень заводило тихую и стеснительную медсестру с затаенным в сердце медицинским фетишем. Именно поэтому она пошла в соответствующий вуз, желая удачно выйти замуж за врача, чтобы попробовать на себе инструменты или от одного вида их молитвенно млеть, будто на паперти или перед изображением Христа. Но она побаивалась разговоров по душам и выяснения того, что за отношения между ними: ну занимаются любовью — и ладно, хотя бы что-то. В доме Викториано, едва сняв обувь, стиснул женщину в объятиях, втянул носом аромат ее духов и укусил за шею, вырвав первый тихий стон. Дом Рубена был двухэтажным, с одной-единственной спальней, двумя гостиными, кухней, столовой, кабинетом и библиотекой; второй этаж поддерживался парой колонн дорического ордера, всюду стояли статуэтки греческих богинь, а на стенах сверкали глазами изображения немецких психиатров и поэтов, французских и испанских писателей, английских эмпириков. Рубен знал о вкусах Татьяны и держал наготове хирургические инструменты, оставшиеся от отца. Татьяна основала в своей душе личный культ Святого Сердца Иисуса и беатифицировала сама себя. Думаю, не стоит пояснять, кто был в сознании ее немилосердным Сыном Божьим и Антихристом в одном обличии. Они прошли не в спальню, а в бункер, спустились туда в полном молчании, а Татьяна уже предвкушала сладкие муки. — Здравствуйте, мисс Гуттиэрез, Вы сегодня что-то бледная. Готовы ли Вы к процедурам? — произнес Викториано заготовленную реплику, с которой начиналась каждая сессия. — Всегда готова, мой господин, — ответила женщина, которую уже пронзало возбуждение, и спина, которая уже покрылась россыпью мурашек. Татьяна улеглась на кушетку и стала расстегивать блузку, но Викториано неожиданно поспешил ей помочь, хищно набросившись и начав чуть ли не разрывать на ней одежду. Глаза Татьяны закатились, и она издала приглушенный вздох. После блузки была снята юбка, бюстгальтер и трусики, но чулки Рубен решил оставить. Одежда полетела в угол, мужчина поднялся за инструментами, включил операционную лампу. Лампа заморгала со специфическим звуком и загорелась. Медсестру пронзил первый приступ сладкой дрожи. Тело ее покрывали короткие порезы, длинные порезы, следы укусов, заросшие дырочки от игл. Что сегодня желаете, мадемуазель? Викториано взял в руки скальпель, подошел к кушетке, стоявшей посреди бетонного квадрата комнаты, и с холодной решительностью и знанием дела начал резать. Скальпель входил в тело как в масло, и в этот раз довольно глубоко: Татьяна подавила крик и откинула голову назад, выпятив грудь, на которой уже красовалась зияющая рана. Член Рубена дернулся. Психиатр принялся слизывать сочащуюся кровь, и его собственное возбуждение стало нарастать. Затем скальпель прошелся по бедру. Кровь потекла опять, сильно заляпав кушетку. Женщина снова захотела закричать, но сжала зубы и растянула красивый ротик в бешеной трясущейся улыбке. Викториано взял иглы и добавил их недалеко от шеи, а также между лопаток. Татьяна решила специально вскрикнуть, и Викториано залепил ей пощечину, потом еще одну, взял за волосы и прожег взглядом, а затем впился ей в шею. Она застонала и стала было расстегивать на нем рубашку, но Рубен толкнул ее обратно, ударил так, что почти разбил женщине лицо, и разделся сам. Член его налился силой, пульсировал и уже ждал прикосновений. Он вошел в Татьяну грубо и резко, она вскрикнула, затем, что есть силы, прикусила губу. Каждый толчок вырывал у женщины приглушенные стоны. Вся мокрая от пота и одурманенная запахом собственной крови медсестра стонала, что есть силы, кричала и извивалась, и уж было хотела кончить, но Рубен хотел потянуть собственное удовольствие. Особое наслаждение он испытывал от того, что никто их не мог услышать, хотя соседский дом был неподалеку. Он покинул тело Татьяны и привязал ее ремнями к поверхности, на которой она находилась, вся дрожа в мучительной истоме. Он взял хирургические крючки и нити. Крючок вцепился в край раны как коготь грифона, Рубен потянул нить вверх, затем два берега стали спутываться, сталкиваться и сшиваться эбеновой змеею, причиняя почти невыносимую боль. Викториано все тянул вверх и оттягивал в стороны кожу Татьяны каждый раз, когда цеплял ее крючком, и женщина издавала вопли, гнездящиеся в неосвещенных углах священной камеры пыток. Наконец, рана была зашита, но шелк цвета гвоздик все еще облегал свежезакопанную могилу боли. Платье цвета алого заката… Рубена будто что-то толкнуло в спину. Он почувствовал, что хочет убить Татьяну, избить до смерти. Злоба безвидная душила его. Но вместо этого он зашил порез на бедре, расстегнул ремни и снова, что есть силы, вошел в медсестру. Она взвизгнула, и каждая фрикция вырывала у нее уже визг; женщина впилась ногтями в спину Викториано, укусила его за плечо, что есть мо́чи, и испытала один из самых ярких оргазмов в своей жизни, чуть не свалившись с кушетки. Вспышка удовольствия ослепила ее, долгий, высасывающий душу поцелуй в шею демонической силы терзал ее, и она чуть не вырвала ремень с правой стороны. Но Рубен не обращал внимания на алеющие губы, образовавшие томящую букву «О», и продолжал входить, ускоряя темп, и, наконец, с криком излился на кушетку, и сперма его смешалась с ярко-красным пятном возле бедра Татьяны. Ему не особенно хотелось вести женщину в свою спальню, но в этот раз почему-то мужчина решил расщедриться: уж больно сильной была встряска во время оргазма. Он испытал нечто сродни благодарности, но в гораздо меньшей степени, чем терзаемая им жертва, добровольно соглашающаяся на все это и более того — страстно желающая боли от его рук. Татьяна, протирающая свое тело спиртом после того, как Рубен вытащил из него иглы, тоже изумилась его предложению. Викториано полностью оделся, разве что не надел пиджака. Они прошли на второй этаж; Татьяна, в отличие от любовника, не желала одеваться и шла рядом со своим мучителем совершенно обнаженная. Каштановые волосы растрепались, и аккуратный ее хвостик уже превратился в спутанную метелку. — Тяжелый день, мой господин? — мисс Гуттиэрез попросила у Рубена прикурить, затянулась, с полнейшим бесстыдством развалившись в кресле; Викториано упал на кровать. — День? Смеешься? Ты даже не представляешь, что мне пришлось пережить за последнюю неделю! — психиатр тупо смотрел в потолок. Он отлично выпустил свой гнев, но он будто набирался с новой силой, дребезжа меж ребрами. — А что случилось? — Я не хотел тебе говорить, но мне отказали в выделении гранта на исследования. — Татьяна открыла было рот для вопроса, но ее опередили. — Да, эти гады не понимают, что такое настоящая наука! И я теперь не знаю, кто меня будет спонсировать! — Могу я чем-то помочь? — томно спросила женщина. — Чем ты можешь помочь? У тебя дома в сейфе завалялись несколько миллионов долларов? — сардонически усмехнулся мужчина. — У меня — нет. Но у них есть, — загадочно произнесла и подмигнула главная медсестра. — У кого это — у них? — Викториано приподнялся на локтях и внимательно оглядел любовницу. — Они не показывают своего лица. Это люди, знающие толк в науке, уж поверьте мне. И денег у них куры не клюют. — Это что, какая-то тайная организация? Не смеши меня! — скептически произнес Рубен. — Мой господин, я могу дать Вам контакты одного человека, а уж он сведет Вас с их главным, — Татьяна, подбоченившись, игриво покачивала ножкой в черном кружевном чулке. Рубен сел в постели. Решение? Неужели? Неужели его бесплодные рассуждения и правда бесплодны? А решение здесь, рядом, сидит и довольно сыто улыбается? — Это не розыгрыш? Ты и вправду знаешь кого-то, кто может мне помочь? — Знаю, — произнесла любовница. — Я оставлю его номер на бумажке в прихожей, когда соберусь от Вас уходить, мой господин. Я пойду? — Татьяне необходимо было по уговору обращаться к Рубену именно таким образом, пока они не расстанутся. — Подожди, не уходи. Не хочу сегодня проводить вечер наедине с бутылкой. Выпьешь? — предложил психиатр. И Татьяна не отказалась. Они просидели еще пару часов. Викториано изливал душу своей любовнице, как умел, как на то был способен. Счета, пациенты, полные идиоты-коллеги, не сумевшие предложить ничего дельного на его запрос, и, конечно же, Уизерс. О, как он упрям, плаксив и глуп! И одновременно таинственен. — Может быть, Вам взять отпуск? Отдохните, мой господин, у Вас очень усталый вид, — переживала женщина. — Или откажитесь уже от этого Уизерса, не занимайтесь с ним, спихните на Хонеккера… — Да что ты понимаешь! — Рубен перебил собеседницу и от души глотнул вина. — Это ценный кадр. Он поможет мне в моих опытах. Будет основным подопытным, ей богу. Надо что-то с ним делать. Он меня уже достал. Татьяна принимала все, что говорит ее любезный Антихрист, и также спокойно отнеслась к тому, что он хочет проводить эксперименты на пациентах. Вскоре Викториано заставил ее одеться, и она спешно покинула его коттедж, оставив на клочке бумаги несколько цифр и имя «Майра». А что тянуть? Позвонить нужно сейчас! Он и так уж долго ждал. Телефонные гудки были недолгими. — Да? Алло? Кто это? — торопливо раздалось из трубки. — Добрый вечер, Вы — Майра? Я от Татьяны Гуттиэрез. Она сказала, что Вы работаете в некой организации, которая спонсирует научные исследования. Я — ученый, и мне на этой неделе отказали в предоставлении гранта. Вы можете мне помочь? Что у Вас за организация? — Мистер?.. — Викториано. — Мистер Викториано, подойдите в понедельник на Парк Лэйн, двадцать семь, корпус два, желательно утром, часов в десять, поднимитесь на двенадцатый этаж и скажите человеку у лифта слово «назначено». Вас примут. Всего доброго! — и женщина бросила трубку. Викториано задумался. Кто стоит за этой Майрой? Сразу же в голову бросились мысли о масонах, тайных орденах или подпольном бизнесе, продаже органов. Если согласятся его принять, то, может, удастся договориться? Его позвали на собеседование? А если его там же убьют, и эта идиотка солгала? Но зачем ей это? Нет! Нужно решиться и сходить. Чем черт не шутит! В конце концов, так ли наполнена смыслом его жизнь, если НИИ палки в колеса ставит, и цель всей его жизни практически недостижима? Он принял душ, поужинал и забылся беспокойным сном. Лесли после приема получил дозу лекарства, потому что опять забился в угол и хныкал, собрав руки на затылке. За что ему все это? У него что-то тикало в голове, словно часы, и каждый тик отзывался в черепе гулом. Он проговорился! Но он не сказал доктору, что именно видел. Ему несколько дней подряд снился один и тот же сон: провода неумолимо змеились по серой кафельной плитке, вели куда-то наверх к ослепляющему шару с молниеобразными протуберанцами, то и дело повышающими напряжение вокруг, противная ванна с холодной водой непонятного цвета, и больно, так больно в висках! Его трясло и бросало в пот после каждого такого сна, и он долго не мог прийти в себя, ощущая, что смертельно устал. Он плакал, долго плакал в постели своей перед завтраком, поскольку просыпался на рассвете, и до приема пищи было еще несколько часов, и радовался этому: он бы не смог есть, кусок бы в горло не полез. Это чувство, что нельзя остановить все, что происходит, твоя мольба о прощении и крики «отпустите!» игнорируются, и мозг пронзает электрическая волна раз за разом, угнетало Лесли. Но сегодня ему приснился новый сон, еще кошмарней, чем предыдущий: красная река. Она заливала полы в какой-то комнате, всюду виднелись части человеческих тел, источающие ядовитый пар. Река текла куда-то вперед и несла Уизерса без его воли течением в зияющую дыру, разверзавшую стену, словно какой-то великан запустил в комнату кулак, раздробив им бетон. Впереди виднелся огромный мозг. Лесли, что есть силы, кричал, взбивал и вспенивал руками кровь, пытался плыть против течения, но не мог остановить кровавую реку. Просыпался он, как всегда, после подобных сновидений в холодном поту и с мигренью. Он понимал, что долго не выдержит, ему нужно кому-то сказать! Сначала ощущение, что если он проговорится, его убьют, было сильнее. Однако сегодня напряжение внутри него достигло пика, и он выпалил то, что держал в себе. Парень и правда остро чувствовал опасность, связывающую его и доктора Викториано, и любопытство последнего пробуждало в нем стремление рассказать все, что он видел. Но страх перед доктором и недоверие к нему ограничивали его и без того слабый рассудок. Он знал, что чем-то болеет, раз вокруг врачи, но смысл его диагноза был непонятен. Он брал книги в руки, когда мог (а бывало это редко, когда скука заедает), пытался что-то разобрать, но в голове парня была каша из незнакомых слов, неумещающаяся во что-то оформленное, мешающая читать. Поэтому ему проще было листать книгу сказок. Там понятно, где зло, а где добро, где герой, а где хитрец. Доктора его лечили, но что-то подозрительное и страшное было в них всех, особенно в Викториано. Но дома было не лучше: отец его Джейсон и мать Лиза не считали его за человека. Правда, Лиза, бывало, как опустившаяся нищенка, едва приголубливала мальчика и скудно кормила, закрывала его своим телом, когда Джейсон в очередной раз приходил домой пьяным и распускал кулаки. «Неблагополучная семья». Семья несчастливая. Лесли перевернулся на другой бок и получше накрылся одеялом, поджав под себя ноги. Еще целый день, но спать хочется достаточно, чтобы не вставать и спокойно лежать в постели. Пациент закрыл глаза и пролежал так примерно час, кажется, задремав, но сквозь туман услышал удар в стену. Удар был громкий и отчетливый, несмотря на шумоизоляционные панели в стенах. Сосед любил громко и натужно, жутко хохотать, будто живот его сейчас разорвется, ему было лет 50, он был похож на священника, с брюшком и очень не терпел бритвы (наверное, хотел отрастить бороду), и тоже лежал в палате один. Он иногда заговаривал с Лесли, но последний не проявлял особенного желания общаться, сказал за эти три года от силы тридцать-сорок слов. Этот мужчина лежал в «Маяке» дольше, чем Лесли, и уже находился в своей палате много лет и был там тогда, когда парня поместили в лечебницу. Чем он болел — этого Уизерс не знал. Но помнил, как его самого привезли на неотложке. «Пошел он! Избавьте от него уже, он мне надоел!» — орал Джейсон, державший Лесли за загривок, пока они вместе ехали в «Скорой», затем передав сына санитарам. Он сразу побежал к главному врачу. «Мистер Викториано, спасите нас! Этот придурошный скоро разрушит весь дом и доведет меня с женой до нервного тика!» Викториано положил руку на плечо Джейсону Уизерсу, чтобы утихомирить мужчину, и произнес: «Не беспокойтесь, мистер Уизерс, мы сделаем все, что в наших силах». «Нет! Заприте его к чертовой матери, он же жить не дает!» — вопил Уизерс-старший. «Вы хотите оставить его жить у нас?» — спросил Рубен. «Да, да, хотим!» — ответил Джейсон. «Сначала подпишите здесь и здесь, заполните анкету и расскажите, чем Вас беспокоит поведение Вашего сына», — все так же холодно и терпеливо пояснял главный врач «Маяка». «Он, бывает, забьется в угол, трясется, собрав руки на затылке в замок, двигается, как будто его завели как заводную игрушку, бубнит что-то, иногда орет благим матом, ревет как девчонка, кидается на нас с женой! Он головой совершенно здоров, просто придумывает всякую чушь и ведет себя так, чтобы позлить нас! Чем я и Лиза провинились перед ним — не знаю: одет, обут, учился в школе (правда, очень плохо), еды ему вдоволь даем!» — рассказывал Уизерс-старший. — «Живи себе и живи, а нет, начинает требовать внимания, скотина избалованная!». Рубен все записывал, изредка бросая взгляды исподлобья на гостя. «Если Ваш сын, как Вы говорите, неповрежден ментально, тогда зачем Вы вызвали психиатрическую бригаду?» — резонно спросил главврач. «Сосед посоветовал. Раз мы не можем воспитать его, как следует — остается везти в специальное учреждение. Интернат отмели сразу: при живых-то родителях! Пусть полечится здесь, и если получится его вылечить — заберем обратно, не выйдет — пускай кукует в психушке!» — так аргументировал Джейсон. Викториано пораскинул мозгами и согласился на заверения отца Лесли, что парня необходимо обследовать. Обследовали, попытались лечить, звонили отцу, но он не брал трубку. Вот так Лесли и остался в «Маяке». Больно. Больно вспоминать. Лесли накрылся с головой и заплакал.