Инициатива на местах

Видел я, как глупец укореняется, и тотчас проклял дом его. Дети его далеки от счастья, их будут бить у ворот, и не будет заступника. Книга Иова, 5: 3–4

Его вызвали на ковер, как было у них заведено, внезапно и не предупреждая. Начальство — снова как всегда — даже не предложило ему сесть и, только выждав несколько минут — чтобы дать ему как следует проникнуться сознанием собственной ничтожности, — окинуло его с макушки до пят небрежно-оценивающим взглядом и, побарабанив для пущей острастки пальцами по столу, проговорило: — Вчера у нас была ревизорская проверка… Снова повисла пауза, и снова намеренная: на этот раз — чтобы вызвать у нерадивого подчиненного панику и заставить помучиться подозрениями, что же он натворил и что же такого обнаружили в бумагах пресловутые ревизоры. — Догадайся, в каком отделе нашли больше всего нарушений? — спросило наконец начальство. Вопрос был, конечно, риторическим, и отвечать на него не следовало. — Недочетов? Недоработок? Не знаешь? — продолжало начальство ровным тоном и вдруг рявкнуло: — В Отделе Скал, идиот! В твоем отделе! Да имей же совесть посмотреть мне в глаза! Разгильдяи! Саботажники! Ничего нельзя доверить! Как так можно работать?! Да у тебя с прошлого Круга там сущий бардак! Вот, полюбуйся! Начальство метнуло в него ворох бумах; он поймал одну за другой: это оказались отчеты ревизионной комиссии, в которых красным карандашом — жирными галочками на полях, начальственной, не ревизорской рукой — были отмечены самые вопиющие случаи. — Из-за таких, как ты — нет, короче: лично из-за тебя — нам всем вчера влетело! Содрали дюжину объяснительных! Обещали урезать финансирование! Да что тебе?! Стоять! Ты с чем-то не согласен?! А, желаешь по пунктам? Изволь: во-первых, конец прошлого Круга: твой подопечный Повелитель накинулся на Короля… И нет бы просто накинулся — так ведь убил! Что опять?! — Он ведь не знал. — Не знал… — передразнило начальство. — Разве это считается? За кого ты меня держишь?! Твои тупые отговорки у нас не пройдут! Так вот, убил — и что же, он был наказан? — Люди с этим сами неплохо справились. — Ах люди… Я повторяю: он был наказан? Нет, переформулирую: ты что-нибудь сделал для того, чтобы его наказать? Нет? Ну конечно же нет, ну как всегда… Бездельники. Дальше — о, дальше эта твоя выдумка со щитом, эта совершенно дикая история, из которой настолько заметно торчат твои уши, что удивляет, как это люди ничего не заподозрили. Это же надо было — помню-помню, над вами тогда потешалось все Управление. А ты: «ах, я забыл». Он забыл! Забыл он! А ревизоры не забыли! — начальство грохнуло кулаком по столу. — Но все получилось: да, признаю, я несколько заработался тогда и спохватился в последний момент — но к Излому, как и положено, остался всего один Повелитель! — Один… — вздохнуло начальство. — Но этот щит — притча во языцех… Ладно, его нам поставили на вид, но как мелкий недочет. Идем дальше, середина Круга: недоглядели, и в род вернулась старая фамилия. Что там указано в инструкциях по поводу смены имени, а? Опять забыл? Опять отвлекся? Да на что можно постоянно отвлекаться?! Вы там у себя в отделе что, пьете не просыхая? — Если род вызывает опасения или кажется в чем-то неудачным, мы уводим кровь в другую семью, — процитировал он пункт из инструкции. — Вот именно. Это было сделано? Поначалу да. А сейчас какая фамилия? Да опять старая! Да у тебя расхождение в бумагах! Это невозможно было пропустить даже при беглой проверке! Чтобы больше такого не повторялось! И наконец — новейшие времена, последние годы. Твой Повелитель снова бросается на Короля! Я не пойму, у них там медом намазано или что? — Он не сам. — Ах не сам! Чужими руками, да будет тебе известно, тоже очень даже считается! Так вот, он напал на Короля — к счастью, здесь успели вовремя, и обошлось, — а его даже не наказали! Ты даже пальцем не пошевелил! На этот раз даже на людей твою работу не свалить — они тоже не почесались… И к чему же это привело?! — Виноват. — Прекрасно, что ты это сознаешь, — саркастически заметило начальство. — Хотелось бы, правда, каких-то реальных действий вместо этих бессмысленных извинений. Ты видел, чем твой болван занят прямо сейчас? Да он опять точит зубы на Короля! Он там уже замышляет убийство и собирается на поединок! Займись наконец делом! Предотвратить! Наказать! Оформить все как положено, провести по бумагам, я сам проконтролирую! Выполнять, и приступай немедленно! Вон отсюда! Он, коротко поклонившись и не проронив ни слова, вымелся из кабинета начальства: после разноса (на его памяти такие случались всего пару раз) стоило дать себе время прийти в себя, а начальству — остыть. Подопечный, должно быть, и правда зарвался, и нужно было пристальнее взглянуть на него и проследить, чем он там занимается. *** Восстание было обречено изначально: Эгмонт как никто другой понимал это все лучше с каждым днем — с каждым днем, пока его войска стояли на позициях, не делая ни шагу ни вперед, ни назад, а правительственная армия неумолимо приближалась. Столкновений еще не случилось, и не поздно было бы, наверное, договорившись с другими, пойти на попятный, отвести и даже распустить свои отряды, сделать вид, что никакого восстания нет — можно было бы, но совесть, конечно, не позволяла. Эгмонт с раздражением отпихнул лист бумаги, отбросил перо, отодвинул походный столик и встал: он третий день пытался сочинить письмо предводителю вражеской армии — верному псу режима, сатрапу узурпатора — в общем, маршалу Рокэ Алве, тому самому Рокэ, с которым Эгмонт в свое время неплохо ладил и общался настолько близко, насколько это всегда бывает между военными, заброшенными волей случая или приказом командования в один северный гарнизон; короче говоря, они друг друга прекрасно знали, и у них сложились вполне приятельские отношения — вплоть до того, что они называли друг друга по именам, не переходя, впрочем, на «ты». Алва был знаком и с Мирабеллой, помнил, сколько у них детей (и даже поучаствовал, конечно, в тех попойках, когда сослуживцы Эгмонта отмечали рождение Дикона, а потом Айри), притом, что сам так и не женился и не собирался обзаводиться потомством. Итак, теперь Эгмонт решал и никак не мог решить, что же именно он должен написать — не то ультиматум, не то просьбу о переговорах, не то капитуляцию, не то — этот ход пришел ему в голову только что — вызов на дуэль, чтобы, как в древние времена, решить дело поединком: или убить противника, обезглавив армию, или, по сути, покончить с собой чужими руками и сохранить при этом достоинство. Ни то, ни другое не вызывало у него особенного энтузиазма, и больше всего сейчас хотелось выпить, причем не пива и даже не вина, а чего-нибудь позабористее и покрепче — вот только Эгмонт, желая сохранить голову трезвой, приказал вообще не брать с собой ни того, ни другого, ни третьего. Так или иначе, с этой мыслью стоило, пожалуй — как говорится, — переспать: пусть время еще было совсем не вечернее, вчера он всю ночь просидел над планами грядущего — воображаемого, потенциального — сражения и поэтому мог себе позволить хотя бы пару часов вздремнуть после обеда. Эгмонта неодолимо потянуло в сон, и он не раздеваясь рухнул на походную койку, даже не потрудившись натянуть на себя одеяло. Сон оказался странным с самого начала: Эгмонт, который обычно видел очень живые, детальные, яркие сны, на этот раз обнаружил себя посреди пустоты: не то в помещении, не то на улице — если здесь и были стены, или деревья, или горы — любые приметы места, — то они скрадывались, терялись в невнятном тумане. Эгмонт был здесь не один: перед ним стоял человек, одетый в серый балахон с капюшоном — не такого точно цвета, как носят монахи, и не такого, как надевают при трауре, а скорее серебристого оттенка. — А, вероломный Повелитель, вассал-предатель! — поприветствовал его человек. — Опять замышляем против короля? На этот раз тебе это с рук не сойдет, не отвертишься! — Что? — Эгмонт нахмурился: сон, и без того неприятный, сразу разонравился ему окончательно. — Какого еще короля? Потомка узурпатора? Да будет вам известно, сударь, что я и следом за мной другие Люди Чести не признают его власти! И именно поэтому мы… — Да не того короля, идиот! — оборвал его незнакомец. — А единственного Короля вашего мира, своего Истинного Короля! — Боюсь, я вас не понимаю, сударь, — осторожно сказал Эгмонт: с безумцами лучше было не ссориться даже во сне. — И попрошу обойтись без оскорблений. — Ах он еще и не понимает! — незнакомец всплеснул руками, и полы его балахона взметнулись и опали, но лица Эгмонт так и не разглядел. — Да было бы что понимать! Если ты забыл, то нельзя Повелителю выступать против своего Короля… Эх, ну и тугодум же достался на мою голову. Вот надо было просто дать тебе сложиться — так или иначе убили бы, в живых бы ты не остался — но нет, ведь у нас «нельзя, чтобы второй раз подряд на Изломе оставался ребенок, в инструкции же сказано: желательно мужчина от двадцати семи до сорока пяти», — процитировал он кого-то. — Хорош ребеночек! Да этому здоровому лбу на Изломе стукнет уже двадцать! — Так что там с королем? — спросил Эгмонт, чтобы вернуть собеседника к теме. — Против своего истинного короля я не выступал ни разу: наоборот, мы как раз сейчас и стараемся вернуть ему трон! — О да! — саркастически воскликнул незнакомец. — Конечно! Король как есть! Ну и идиоты… Смотри, вот же он. Перед глазами у Эгмонта возник немного расплывчатый образ Рокэ Алвы: тот стоял прямо, как на парадном портрете: чуть отставив ногу, положив руку на эфес старинного меча и глядя вдаль; одет он был не в привычный армейский мундир или придворное платье, а в наряд в старогальтарском духе; над головой у него висел, едва касаясь волос, золотой венец, как будто сотканный из солнечных лучей. Эгмонт вздохнул: ему на ум пришли разом и все сказки, которые так любила рассказывать ему в детстве нянюшка, и все измышления, которые изливал на слушателей, вспоминая молодость при алисианском дворе, старик Анри-Гийом. — Великолепен, да? — спросил незнакомец. — Вот как можно было вообще придумать такого убивать… А нет, ты-то еще не убил, ты только собирался — причем дважды! — но все идет в вашу копилку. — Но я же не знал! — наверное, наяву Эгмонт бы сомневался; наяву не поверил бы, потребовал бы доказательств; но здесь, во сне, казалось, что обман невозможен — что незнакомец, каким бы грубияном он ни был, говорит истинную правду. — О, все так говорят! — незнакомец рассмеялся неприятным скрипучим смехом. — Ну что же, к делу: как я уже сказал, спускать тебе с рук твои — и вообще ваши — преступления мы больше не собираемся, так что тебя нужно наказать. Можно было бы, конечно, просто убить — но что с того, если человек умрет, даже если немного и помучается напоследок… И потом, у нас возникла эта дурацкая коллизия с возрастом. Нет, я придумал кое-что получше: за грехи отца вполне имеет право расплатиться ребенок. Разве не принято было еще в древние времена отбирать первенцев? Эгмонт похолодел: даже во сне он ощутил, как ужас разливается у него в груди леденящей волной. — И я одним махом разрублю несколько узлов: посуди сам, ты будешь достойно наказан — всю жизнь сознавать, каждое мгновение помнить, что именно ты был виноват в гибели собственного сына, — страдать и знать, что теперь уже не мог ничего исправить — но мог бы раньше, если бы и пять лет назад, и в этом году поступил иначе. При этом Король окажется в безопасности; и — еще один плюс: до Излома доживет именно тот, кто нам нужен; а уж потом, так и быть, появится новый сын… — Отстань от Дикона! Не трогай его! Если так нужно, то накажи меня! Убей, я согласен! — Ха-ха, — незнакомец снова рассмеялся. — Уже поздно, Повелитель. Смотри. Он сдвинулся в сторону, — не сделал шаг, а как будто отплыл, — и взгляду Эгмонта предстал знакомый пейзаж: горы, окружающие Надорский замок, здесь шли пологими уступами, и в одном месте образовывали почти ровную площадку, удобную и надежно укрытую от ветров. Отсюда открывался прекрасный вид вниз, на замок, и именно здесь любили гулять многие поколения надорских герцогов: и сам Эгмонт, и дед (и наверняка отец, но Эгмонт не знал наверняка), и, конечно, не мог он не показать укромный уголок, особенно красивый весной, когда в расселинах скал зацветают первые цветы, и детям. Дикон был здесь: закутанный в теплый плащ (погода стояла не по-весеннему промозглая), он медленно бродил туда-сюда, не то задумчивый, не то чем-то раздосадованный. Он пнул мелкий камешек, потом остановился, чтобы подобрать что-то с земли, повертел это в руках и отбросил; потом долго разглядывал причудливый узор трещин на скалистом выступе, водя по ним пальцем и беззвучно бормоча что-то себе под нос; потом направился к краю площадки — туда, откуда просматривалась тропинка, ведущая к замку; расправил плечи, просветлел, улыбнулся, замахал кому-то; и тут над его головой послышался глухой ропот. Дикон поморщился, когда на макушку ему посыпалась каменная крошка, обернулся, поднял взгляд и застыл: с вершины горы прямо на него неслась лавина камней — один из уступов обрушился и, раздробившись, рухнул вниз. Эгмонт был вынужден досмотреть до конца — до того момента, как Дикон полностью скрылся под завалом, а от места, где он стоял, ничего не осталось. Объятый оцепенением сна, он даже не смог закричать; проснувшись, еще не осознавая, где находится, он зарычал, слепо смел со стола бумаги, чернильницу, перо, пистолет, и опомнился только когда в палатку вбежал перепуганный ординарец. Отдышавшись, Эгмонт решил отложить недоультиматум-недовызов еще ненадолго — пока не придет ответ из замка, ведь кто знает, насколько пророческим окажется кошмар и не был ли он послан как предупреждение, предостережение — не только чтобы припугнуть или сбить с толку, но и чтобы подтолкнуть, вынудить сделать верный выбор. Несколько дней он не находил себе места — картина, как Дикона заваливает камнями, стояла у него перед глазами, — пока наконец (слишком рано для того, чтобы привезти ответ на его письмо) в лагере не появился посыльный из замка — солдат из оставленных в гарнизоне; взмыленный, растрепанный, взбудораженный. Эгмонт уже знал, что прочтет. Мирабелла писала, что Дикон погиб: убежал гулять один в горы и попал под камнепад; что тело ищут, но пока не нашли; что Айрис, которая видела обвал собственными глазами, слегла в горячке; не писала прямо, но обтекаемо напоминала, что Эгмонт должен сначала довести дело до конца, что семейная трагедия подождет, что на кону судьба страны; и не обмолвилась ни словом, но невольно вложила между строк, что Эгмонт отчаянно нужен дома, что она и девочки едва справляются с горем — что ни одно восстание — ни одна высшая цель не стоят того, чтобы бросать семью. Эгмонт бездумно вытащил из кипы бумаг на столе (ординарец в тот, первый день поднял их, рассортировал и сложил аккуратной стопкой, к которой Эгмонт с тех пор не притронулся) черновик просьбы о встрече и, придвинув к себе чистый лист, аккуратно переписал, не замечая, что за слова выводит его рука; так же отстраненно подписал, свернул, запечатал, поставил оттиск перстня; вручил адъютанту, вышел, осмотрел позиции, отдал пару приказов, вернулся в палатку. Внешняя жизнь скользила теперь как будто за мутным стеклом, не затрагивая его, не касаясь его сознания ~ ~ ~ На встречу (маршал Алва согласился на нее неожиданно легко и так быстро, как будто сам со дня на день ждал от Эгмонта вестей) Эгмонт и Мишель Эпинэ, которому был доверен флаг парламентера, явились только вдвоем и без оружия: Эгмонт отправился бы один, но друзья, от которых не удалось скрыть печальные новости, опасались за его рассудок, обращались с ним, как с тяжелобольным (или, если проще: носились, как с хрустальной вазой), и поэтому боялись отпускать в одиночестве. Алва, как оказалось, тоже взял с собой только одного соратника — кого-то из семейства Салина, марикьяре, родича, — как будто ожидал, что Эгмонт тут же на месте затеет ссору, последует вызов и сразу дуэль, и будет не обойтись без секунданта; возможно, его люди и прятались где-то поблизости, но их не было видно. На краю поляны была поставлена скромная походная палатка — не разбивал же он лагерь сам, в четыре руки с Салиной. Алва стоял на сухой траве в той самой позе, как в том сне — чуть отставив ногу, положив руку на эфес шпаги; Эгмонту почудилась игра солнечных лучей у него в волосах — блики сплетались в подобие золотого венца. Все детали сна и яви — разговор с таинственным незнакомцем, слова о короле, о предательстве и наказании, образ Рокэ, гибель Дикона — все сложилось в единую, цельную картину. Эгмонт бросился вперед, рухнул на колени, упал Алве в ноги и, обхватив его сапоги, воззвал: — Государь! Простите, я так виноват перед вами! Я был негодным, вероломным вассалом… Я готов вам служить, присягаю вам, клянусь в верности! Клянусь, что моя честь и… — Эгмонт! — оборвал его Алва и, высвободив один сапог, затем другой, отступил на шаг назад и повторил насмешливо, но с нотками растерянности в голосе: — Эгмонт, что с вами? Вам надоел ваш агарисский сюзерен? Это ваш способ так заявить о верности короне? Или же вы затеяли эту мистерию, чтобы был повод потом обвинить меня в государственной измене? Объявили меня своим королем, чтобы сказать, что я собирался захватить трон? Эгмонт, да отцепитесь же и перестаньте валяться у меня в ногах! — Государь! Мой истинный сюзерен — это вы! — Герцог, ради Создателя, простите! — смущенно забормотал Мишель, хватая Эгмонта под мышки и пытаясь оттащить от Алвы и поставить на ноги. — Он не в себе… Повредился рассудком от горя… У него только что погиб сын, первенец… — Погиб сын? — Алва нахмурился и провел рукой по лицу, как будто что-то вспоминая. — Мальчик, лет двенадцати, очень похож на вас, верно? Когда это случилось? — Несколько дней назад… — ответил за Эгмонта Мишель. — Эгмонт, вставай, все, не позорься! Так вот, несколько дней назад — ужасная трагедия, мальчик попал под обвал, а он вот только что узнал… — он развел руками, отпустив Эгмонта, и тот снова припал к земле. — Да, обвал, камнепад… — медленно проговорил Алва. — Пожалуй, все сходится. Вам ведь тоже тогда — днем, где-то в середине дня, вы внезапно заснули на пару часов? — ведь тоже приснился необычный сон, верно? — Да, мой государь, — кивнул Эгмонт. Алва про себя пробормотал что-то по-кэналлийски — должно быть, едва слышно выругался — и, опустившись рядом, положил руку ему на плечо. — Встань, мой вассал, — с обреченным вздохом сказал он. — Твой король приказывает тебе встать. Эгмонт послушно поднялся на ноги и помотал головой, приходя в себя: морок развеялся, Алва снова выглядел как обычный человек, его старый знакомый, и теперь Эгмонту было отчаянно неловко за ту отвратительную истерику, которую он только что устроил. — Герцог Алва, — начал он. — Гм, сам не знаю, что на меня нашло… — Погодите снова извиняться, — Алва остановил его жестом и добавил мягче: — Кажется, нам нужно многое обсудить наедине. И вам определенно не помешает выпить. Что касается дела, то я правильно понимаю, что вы, господа, — учитывая новые обстоятельства, — принесли мне капитуляцию? — На самом деле, еще нет, — Мишель замялся. — Мы рассчитывали на переговоры. — Ну что же, тем лучше. Пока мы будем разговаривать, ваша задача, Диего и ваша, полковник Эпинэ, — выдумать какое-нибудь удобоваримое объяснение, которое поможет обеим сторонам сохранить лицо. Замять это восстание — Диего, ты представляешь, как это делается. Столкновений пока не было, так что, не знаю, объявите этот балаган маневрами, учениями, чем угодно, а потом, полковник, сочините, как донести новости до ваших так называемых союзников, — велел он и обернулся к Эгмонту: — Пойдемте в палатку. Заведя Эгмонта в палатку, Алва сунул ему в руку бокал с вином и начал: — Давайте расставим все точки над «и». Только, прошу вас, помолчите и — умоляю — обойдитесь без вашего кликушества. Итак, несколько дней назад во сне мне явился человек в сером балахоне, который назвал меня истинным королем нашей бусины — сам при этом не назвался, — вас объявил вассалом-предателем и обещал наказать как следует, а потом показал мне жуткую сцену гибели вашего ребенка. Все так? Такой же сон? — Да, — выдавил Эгмонт и, чувствуя, как реальность со всеми ее звуками, движением, запахами, цветами стремительно возвращается к нему, добавил: — Вы не представляете, герцог, как ужасно сознавать, что виноват — нет, не в этом пресловутом предательстве, а в смерти собственного сына. Получается, что Дикон погиб из-за меня… — Отчасти и из-за меня или по крайней мере моих далеких предков, — Алва поморщился. — Всем было бы удобнее, если бы мы получали такие откровения не в последний момент, когда уже ничего не успеешь предпринять. Поверьте, мне жаль: что бы обо мне ни говорили, но я не питаюсь детьми, — он немного помолчал. — Знаете… я действительно немного чувствую такие вещи и сейчас с уверенностью могу сказать, что вашего сына больше нет на этом свете. Мне жаль, — повторил он. Потом он много говорил о судьбе и искуплении, о жизни одного и жизнях многих, о вселенских катастрофах и камерных трагедиях семейного микрокосма, но Эгмонт, уткнувшись в бокал с вином, мог думать только о том, что больше никогда уже не увидит лица сына, не поднимет на руки, не обнимет, не услышит его голоса и смеха. — Я поеду с вами, — вдруг сказал Алва. — Завтра. Думаю, здесь уже все будет все решено, и справятся без меня.