Равноценный обмен

— Когда вы поняли, что пора остановиться? — Это… да я давно это понимал, наверное уже после первой моей клинической смерти, — Горшок задумчиво грыз нижнюю губу и смотрел в угол. — Понимаешь это разное… разные, короче вещи. Понимать и действовать. — И у вас получилось, с тех пор вы ведь больше ни разу? Ни одного эпизода. — У меня дочка родилась, жена… я понял, что не хочу их одних оставлять. — Насколько мне известно, у вас были срывы. — Ну чё я не человек чтоль? У всех бывают срывы, ё-моё, этож не так просто тебе, взял и бросил! Я б тогда давно уже бросил бы. — Когда Андрей Князев умер, так? — журналистка не сбавляла напора, голос у неё сделался приторно участливым. — Вы завязали с наркотиками, когда умер ваш друг. Все это заметили. Вы переосмыслили? — Да хватить блять, ты блять у кого интервью берёшь?! У меня или у Андрюхи?! Чё Андрюха?! Андрюха то, Андрюха сё, я сам блять себе Андрюха! Сам! Ничё! Ничё, блять! Всё! — Не ругайтесь, в самом деле… — На хуй пошла! Пошла на хуй отсюда! На хуй!!! Горшок дёргается, краснеет, глаза его бешено бегают туда-сюда. Он буквально за мгновение переключается из состояния нормального спокойного человека в состояние бешеного зверя. Его мелко потряхивает и на попытки продолжить интервью он лишь смачно орёт матом что-то невнятное, а потом уходит, громко хлопнув дверью. Ничего нового. Он всегда так. Всегда, когда журналисты начинают спрашивать что-либо про Андрея. Не может научиться реагировать спокойно, бесится. В ту ночь он разбил всю мебель в комнате. Так орал, что перепуганной Оле пришлось в психушку звонить. Тогда же его и увезли, а потом ещё два месяца не выпускали, потому что орать он не переставал. Все думали, что он повесится или передоз устроит себе. Но он ничего, вышел. Абсолютно трезвый. И с тех пор больше не кололся и не пил. Ни разу. Никто до сих пор не мог в это поверить. Он прошёл лечение, восстановился и теперь даже спать ложился по расписанию. *** Он каждый вечер, когда был дома, садился за стол, доставал оттуда стопку тетрадок и начинал их перебирать и перелистывать. Иногда он их скотчем подклеивал. Трогать тетрадки было строго запрещено кому бы то ни было. Горшок берёг своё сокровище, как дракон. Стопка тетрадей и разрисованная кофта. Всё, что осталось после человека, который жил, творил, во что-то верил и надеялся на лучшее. Смотреть в такие моменты на Мишу было слишком больно, поэтому Оля раньше делала вид, что не замечает. Сегодня он опять их достал из стола. Его трясло. Уже десять лет прошло. Первый год его вообще трясло постоянно, руки дрожали, он даже выступать не мог. Потом получше стало, но всё равно приступы иногда случались. Оля сразу догадалась в чём дело. — Опять интервью? Горшок промолчал. — Миш? Горшок достал сигарету, хотел закурить, кажется, но потом передумал. Расплющил её в пальцах и стряхнул едкий прах на пол. Запахло куревом. — Это я умереть должен был. — Зачем ты так говоришь? Не надо, Миш. — Я должен был. Это я, Оль. Я кололся, бухал и курил. Понимаешь? Я его в интервью обсирал, я бесился, я чуть не сдох тогда. — Горшок начинает истерично подхихикивать. — Когда мы с ним типа помирились. Я его позвонить просил, а он нихуя не позвонил, я ещё опять обижаться начал. А он умер! Ну как блять, так то, а?! Оля молчит, боится спугнуть. Они ещё ни разу про это не разговаривали. Имя Андрея в семье было строго под запретом. Даже Агата уже научилась говорить о нём с улыбкой светлых воспоминаний. Только Миша не научился. Его всё так же перекашивало и выводило из себя любое упоминание Князева. — Я же ждал! Ждал, что он мне позвонит! А он умер! Он мне обещал! Горшок смеётся. Оле совсем немного страшно, потому что она помнит, как он ломал мебель в ту ночь. Ей кажется, что это сейчас снова может повториться, пускай даже прошло уже очень много времени. Она вспоминает звонок Агаты, её истеричные рыдания в трубку и что-то про аварию. Вспоминает похороны. Миша на них не присутствовал, его уже тогда в психушку положили. Вспоминает, как мысленно прощалась с мужем, так как была уверена, что он теперь точно себя убьёт. Он так воспрял духом после их примирения с Князем, что было совершенно глупо отрицать ту силу влияния, которую оказывал Андрей на Мишу. — Я просто понял, понимаешь да? Понял. Ты когда Смерти ищешь, это бестолку всё. Она сама приходит, когда захочет. Мне Андрюха снился потом. Он мне сказал: «Миха, я умер, а ты живи. А то кто же мои песни петь то будет? Я то уже не могу, я всё. Я так жить, хотел, Миха. Так хотел. Так хоть ты не умри раньше времени.» — Ты поэтому завязал? Оля облокачивается о стену. Разговор выходит тяжёлым и в глазах начинает щипать. Ей трудно представить, насколько близки были эти двое. Десять лет непрекращающейся боли после утраты, это достаточная степень близости? Жена, которая внешне и по поведению похожа на Князева — достаточная степень? А может быть бережно хранимая кофта в ящике стола? Если бы Миша был собакой, он бы умер от тоски. Оле неприятно это признавать. Но она слишком сильно любит Мишу, чтобы принимать его таким, какой он есть. Она благодарна Андрею за то, что её муж уже десять лет в завязке, за то, что Саша растёт с отцом. — Я же его любил, Оль. Я так сильно его любил, сильнее всего на свете. А он умер. Как я ему потом в глаза смотреть буду, если я его просьбу не исполню? — Горшок усмехается и откладывает тетради с записями в сторону, чтобы слёзы не испортили листы. Кап. Кап. Они крупными капельками разбиваются о столешницу. Оля подходит и обнимает его со спины. — Я думаю, что когда вы встретитесь, он будет тобой гордиться. Горшок смотрит на мокрые разводы на столе и думает о том, что он бы хотел, чтобы их встреча произошла поскорее. Думает, что осталось немного. Ещё лет десять, ну может быть двадцать, если не повезёт. А потом они обнимутся и пойдут странствовать в своём мире, который всегда у них был один на двоих. Их общий мир. И Князь ещё никуда не ушёл. Он ещё стоит на границе и терпеливо ждёт, когда Горшок к нему придёт. Князь непременно дождётся. И на его могиле, рядом с памятником воздвигнут ещё один. И они снова будут вдвоём. Надо только дождаться.