Место встречи

      Солнце, вчера так ярко сверкавшее своей радостью, спрятолось за тучи, лучи его, что изредко пробивались сквозь непроглядную облачную стену, сегодня были на редкость блеклые, небо — хмурое, неприятно серое, а холодный, промозглый ветер ударял в спину, проникая через толстые слои зимней одежды, и, казалось, доставал до самых костей — до того отвратительной была погода.        Но мужчину, неспешно вышагивающего вдоль бесконечно длинной, вымощеной плиткой, тропы, это, казалось, совершенно не смущало. Даже, скорее, наоборот, весь его вид кричал о том, что именно это состояние матушки-природы подходит ему сейчас как ничто другое.        Его расстёгнутое на распашку пальто, небрежно повязаный шарф, покрасневшие на морозе ладони, которые крепко держали букет из перевязаных чёрной лентой белых гвоздик — всё это лишь отражало тот хаос, что творился где-то в глубине его сознания. Он смотрел прямо перед собой, чуть щуря глаза от потоков ветра, и часто моргал, пытаясь прогнать из своего взора смятение и растерянность, потому что пора бы уже принять — по крайней мере, так говорили все вокруг — принять и перестать пугать людей своим кислым бледным лицом.        Мужчина кривит обветренные, потрескавшиеся губы в подобии ухмылки, однако и та выходит с налётом горечи. Они ничего не понимают.        Он резко останавливается, когда тропинка приводит его к массивным воротам, и сжимает ладони чуть сильней, от чего стебли цветов под пальцами жалобно скрипят, заставляя опомниться. Он..не хочет идти дальше, или, скорее, не хочет верить, что ему нужно идти дальше. Что ему есть к кому идти.        Он слабо трясёт платиновой чёлкой, и, закрыв на мгновение глаза, переступает за ворота. Что ж, первый шаг самый сложный, но дальше — только хуже.       Он идёт быстро, боится развернуться и уйти, так и не достигнув цели, потому что это всё — просто выше его сил.        Надгробия — все такие разные и одинаковые одновременно пролетают перед глазами, совершенно не задерживаясь в памяти. Среди всех этих припорошеннных снегом каменных изваяний его интересует лишь одно единственное, расположенное где-то в самом конце этой бесконечной аллеи.        - Хах, найти тебя оказалось не просто, - шепчет Виктор и тянется рукавом к могильному столбу, чтобы стереть налипший снег с именной гравировки и так и замирает, когда иероглифы складываются в такое до боли знакомое и любимое.        Глаза начала застилать пелена, а мир — раслываться от накативших слёз, что крупными, горячими каплями покатились вниз, скрываясь за воротом свитера.        Он зло трёт глаза, громко вздыхает и будто бы успокаивается, но только внешне — внутри всё ещё бушует необузданый ураган, но ещё рано, слишком рано, это не то место, где он хотел бы проливать свои слёзы.        Цветы аккуратным движением дрожащих рук опускаются в рядом стоящий вазон, и, возможно, не будь он в той ситуации, в которой находится, отметил бы, что смотрится это всё довольно таки эстетично. Однако он явно не в том положении, что бы вообще обратить на это внимание.        - Прости. Меня не было здесь тогда, -Виктор чувствует ком в горле, что не даёт ему сказать то самое слово, которое он даже в голове у себя произнести не в состоянии, но он должен, должен... наконец принять это, - Когда тебя хоронили. Я так жалею об этом. Так жалею, что не провёл тебя, что струсил, не смог заставить себя встать и придти сюда. Прости.        Мужчина присаживается на рядом стоящую скамеечку и, опустив голову, молчит, плотно-плотно сжимая губы в бледную линию. Ничто сейчас не позволило бы узнать в нём знаменитого на весь мир Виктора Никифорова с грудой ненужных, совершенно бесполезных медалей на груди. Разве что требующие стрижки платиновые волосы наводили на мысли об этом по истине легендарном человеке.        Чемпион? Да. Легенда? Да. Ещё парочку титулов? Да. Но какой от них толк? Чем они могут помочь ему сейчас? Что может помочь ему, «несгибаемому идеалу» , собрать воедино раскрошенные куски своей души?        - Я скучаю. Боже мой, знал бы ты, как я скучаю, - вскидывая голову на безмолвный камень говорит он, еле шевеля губами. Выходит тихо, хрипло, болезненно, но на большее он сейчас просто не способен.        Невыносимая тоска разъедала его каждый божий день, не давала ни минуты покоя ни днём, ни тем более ночью. Он вздрагивал от каждого шороха, каждого случайного скрипа, каждого неаккуратного шага Маккачина, а в мыслях ждал и надеялся, что ему всё приснилось, что это всё просто плод его больного воображения, что он вот-вот откроет скрипучую дверь, шумно кинет ключи на полку и улыбнётся ему той самой улыбкой, какой мог только он один. Но наваждение тут же проходит, реальность обухом ударяет по голове, отражаясь в глазах безмерной печалью.        Тяжело ждать тех, кого ждать уже незачем.        - Юрий тоже скучает, - продолжает он, дотрагиваясь до гравировки самыми кончиками пальцев, - С утра до ночи лёд обкатывает до изнемождения, пару раз приходилось силой отправлять домой. Орёт на всех, бесится как никогда, делает вид, что его ничего не беспокоит. Но ты же его знаешь, он будет держаться до последнего, пока все вентеля не сорвёт.        Он опять замолкает, оглядывается по сторонам, цепляясь взглядом за близстоящие безликие памятники. На секунду в голове вспыхивает искра облегчения. Облегчения от того, что в Японии не принято выдалбливать фотографии погибших на памятных плитах. Потому что.... Потому что если бы на этом чёртовом куске гранита была фотография его милого, любимого Юри, он бы не выдержал. Просто не смог бы пробыть тут даже минуты.        - Мне бы хотелось, что бы тебя похоронили в России, - отрешённо молвит он, всё ещё разглядывая местные «пейзажи», - Но твои родные чуть следом за тобой меня не отправили, стоило только заикнуться об этом. Я их понимаю. Всё понимаю. Но простить не смогу.        Мужчина возносит глаза к небу и тут же морщится от падающих на лицо снежинок. Холодно. Но дома холодней. Прошло не так много времени с того злополучного дня, он ещё не успел убрать уже никому не нужные вещи в дальний ящик, от чего каждый раз, натыкаясь на них, по душе словно резало морозным клинком, оставляя на ней уродливые обмороженные корки мёртвой плоти.        - Яков тоже приезжал, понравится ты ему. Но знаешь, что по истине забавно? - продолжал он говорить в пустоту перед собой, и пусть его посчитают сумасшедшим, но уж лучше так, чем действительно сойти с ума от шумного роя мыслей в голове, - Перед тем, как оставить меня одного, он вынес из нашего дома все верёвки. Ножи тоже — оставил только тупые. Какого же он обо мне мнения, раз думает, что это могло бы меня остановить?        Мужчина неожиданно прыскает со смеху, смеётся долго, надрывно, на глаза уже накатывают слёзы, а он всё продолжает смеяться, пока смех этот не сменяют тихие всхлипы, заглушенные ладонями, что скрывают за собой уставшее лицо.        - Прости, прости, - шепчет он, стараясь совладать со всхлипами и дрожью в голосе, - Ты бы не оценил такую шутку..        Если бы это действительно была лишь шутка. В тот день.. В тот самый день, когда серьёзная тётенька из реанимации какой-то городской больницы позвонила ему средь бела дня, он сразу понял, что ничего хорошего ему ждать не стоит. Он помнит её бесстрастный голос, помнит это налипшее на душу «приносим свои соболезнования», помнит как ещё на протяжении часа стоял гипсовой статуей посреди квартиры, пока мозг переваривал полученную информацию.        - Умер..? Это, мать вашу, розыгрыш такой? - шептал он тогда в пустоту, пока в дверь не забарабанил напуганый Юрка. Значит, не розыгрыш, значит —правда. Откуда только узнал, поршивец?       Первое, что тогда пришло в его голову, было лаконичное «за что?», второе — «я хочу с тобой», третьим же стал лещ от того же Юрки, который не знал, как ещё привести в чувство застывшего Никифорова.        - Я постоянно думал об этом. О том, что бы, не знаю, случайно уронить работающий фен в ванную,- гнусаво от всё ещё текущих слёз бормочет мужчина, вертя золотое кольцо на безымянном пальце, - Но, мне казалось, что ты бы очень расстроился. Что ты... Что ты бы не оценил. Я даже напиться с горя не мог, боялся, что в пьяном угаре точно полезу в петлю.        Он сидел там, посреди молодых и старых, успешных и неудачников, любимых и ненавидимых ещё очень, очень долго, но разум его был занят лишь одним единственным человеком. Тем, кто уже не разбудит его с утра горячим поцелуем, тем, кто больше не покажет ему ни одной идеальной дорожки шагов, тем, кто уже не устроит погром на кухне, не назовёт его сладким «Витя», кто, в конце концов, уже не нашепчет ему мягких слов любви и поддержки в трудную минуту. Тем, кто как и все вокруг, теперь был лишь надписью на безликом памятнике. Юри Кацуки. Он думал лишь о нём.        - Наверное, надо прощаться? - с тоскливой полуулыбкой говорит он, когда сумерки начали опускаться на город, а руки в конец заледенели, - Я буду скучать, Юри. Конечно же я буду скучать.        Виктор поднимается с лавочки, окидывает камень перед собой взглядом побитой собаки и, вновь не в силах сдержать слёз, шепчет:        - Жди меня, ладно? Но жди долго. Потому что я собираюсь жить столько, сколько позволит мне судьба, ведь пока я жив — ты тоже будешь жив в моём сердце.        Он стоит на месте ещё ровно минуту, а после, не оборачиваясь, быстрым шагом уходит прочь, подальше от сюда. Витя знает, Юри его дождётся, а он, в свою очередь, сделает всё, чтобы никогда не забыть свою самую чистую и искреннюю любовь, чтобы никогда не забыть человека, который показал ему, как это — быть любимым. Чтобы никогда не забыть Юри Кацуки.