сказы, что поведал кумихо северному воину

      В басту темнее, чем в северных погребах, — оттого детвору в одиночку не пускали. Всё страшили гутгином, который ночует да днюет по углам.       Зайдёшь — накинется. Чай, не твоё жилище, в чужое влезаешь.       Может, потому Джея на смех не поднимали. А может, подумывали — такое чудище и с гутгином в басту сладит.       Да уж сколько ни ходил сюда с Вильгельмом — не видал. Запрятался, носу не казал — хозяин-то его чужака с собой водил.       Трэллы в басту всё подготовили загодя — к государеву возвращению с долгой охоты. Вильгельм отправлялся с мужиками лишь Будда ведает куда, словно собирал стаю гончих вокруг, — и след его терялся.       Припадал Джей к тропе, дланью-носом касался — не видать.       Снег молчаливый — никогда, оказалось, не предскажет, вернётся ли Вильгельм из таких путешествий.       Воротился — да в крови, даром что не своей. Пах кострищами, с которыми беседы ночные вёл, и талым снегом. Ноги — сыростью, какой Джей прежде не чуял.       Оттого, лисёныш, поведал ему, что на Востоке снег не гостит.       Отчего же — порошит маленько горы, словно пеплом посыпая, — ждёт, когда воскурятся.       Тот снег — что рыхлый старец. На Севере — что дюжий воин. В арсенале у него острые мечи словно — по щекам порой хлестал. А в союзниках — ведьмы буря да вьюга, которым ветер студёный предводитель.       В басту от них можно укрыться, будто в тёплой пещере, куда вхожи только звери.       Куда вхожи только они с Вильгельмом.       Душновато было — но терпимо. Воздух горячий напитался смолой в маленьком помещении, где колдовали в печи калёные камни. Брызнешь водой — зашипят, что опозоренные кошки.       Джей взобрался позади Вильгельма — на скамью повыше. Перстень единственный заколдованный — обращение его сдерживал.       Коль сымет — обожжёт все девять своих хвостов.       Вильгельму они любы, да только то, что под шкурой, — более.       Вот и показывал — так и эдак поперву перед ним красовался. Не забылся ни один завет старых кисэн, втолковывавших ему, непутёвому, — сперва-то о госте думай.       А тебе удовольствие получать не принято.       Ни одна кисэн ему не поведала — каково, когда возлюбленный поцелуем одарит.       Джей рассказал бы — на тысячи ночей таких сказок хватит.       Оглаживал Вильгельмовы плечи, добирался большими пальцами до шеи — туда, где напряжение скопилось. Словно не воротился ещё с охоты. Словно дышит хвоей в лесу — вместе с плутающим зверьём.       Лес путает запахи — человечий впитывает и прячет на века.       Мышцы у него тугие, будто вот-вот — и бросится. Коли на Джея — так ждал. Помнил заветы старых кисэн.       Да Вильгельму они чужды. Говаривал о мужиках, хмыкая, — как те, подёргавшись сверху али снизу, от баб своих горячечных отваливаются, что сонные собаки.       А сам тому не следовал — наоборот завет старых кисэн коверкал.       Ух, те бы ему дали в самый лобешник. Глупое, глупое зверьё.       — Рана-то твоя почти зажила, Вильгельм, — заметил Джей, чуть склонясь вбок да оглядев Вильгельмовы рёбра. Затянулась, затянулась, зализанная. Рубец только цвёл теперь — белёсый такой, словно Ынхасу, видный с самой земли. — Да лучше б времени ты дал ей поболее.       — Отойдёт, диво моё, ничего, — отвечал. — Подранок один здорово меня вымотал.       — Подранок?       Коленки касались вспотевших Вильгельмовых плеч. Во мраке, гонимом одним только факелом, — спутались с гладкими камнями в печи.       Да помаленьку словно таяли — Джеевы прикосновения подсобили.       Голову запрокинешь — аромат хвои вдохнёшь. Склонишь — пота и кожи учуешь. На плечах она натёрта докрасна — пятна путались с наливающимися синяками у лопаток.       Бойкий подранок ему достался.       Сам Джей видел — глаза оленя того пятнистого глубоки, что болота. Мудрость хранили — на рога ветвистые здешние боги ему насадили вместо венцов.       — Давно я за этим оленем бегал. Задели стрелой — да вот и загнал в ловушку.       Кусок мыла поюлил в Джеевых ладонях — натёр им Вильгельмовы волосы, от бритых висков спускаясь к затылку. Оттуда — к плечам, оттуда — к жёстким волосам под мышками, путая пальцы.       Дрогнули — али показалось.       Глядишь, от здешней непривычной духоты. Будто лисёнком грел нос у человечьего очага.       Этот не прогонял — подставляй вон длани.       Добравшись до рук, Джей пальцами овил Вильгельмово запястье. Белело с лета — сберёгся от солнечных лучей тутошними цацками.       Только от синяков-царапин-ран Вильгельма ничего не берегло. Будде молись, Одину, их верховному, — не слушали.       Али он не слушался?       Вильгельм — непокорное дитя здешних богов. В наказание слали ему терпеть рану за раной — иль от руки человечьей, иль от лапы звериной.       Джей припал щекой к его мокрой макушке. Вдох — тёплый воздух ноздри согрел. Вдох — Вильгельмов запах вздрогнуть заставил.       — Очень было больно? — спросил Джей полушёпотом.       Шипение камней на влажном воздухе перекричит.       — Нет.       — Я про твои… письмена, — поцеловал его в висок Джей, отёршись носом. Словно о лесного сородича — словно в душной норе. — На спине. Больно?       — Пообвык. Это поперву токмо кольнёт, как игла прикусит. А уж опосля сладить запросто можливо.       В печи шипели горячие камни — прятали мелкие Джеевы вдохи.       Будто из-под воды вынырнул — всё никак надышаться не мог. Уж чудилось — не нора, не логовище — берлога.       И он в ней — просто гость.       — Покоя мне кой-чего не даёт, Джей, — молвил Вильгельм.       — Так поведай, не мучься.       Отстранившись, он зачерпнул ковшом тёплую воду из кадки — на Вильгельмову голову опрокинул. Потирая кожу, мыло отовсюду смывал — не душистое, не ароматное. Пробовал носом — запаха вовсе не имело. Оттого, Вильгельм говаривал, что выварено.       Чудной этот северный народ! Ты погляди ж, оглянись — сколько ароматных трав кругом глаз небось радует жарким летом.       Не глядели, не оглядывались.       Оглянешься — невесть кого на Севере приветишь. А то и вэттэ здешние разгневаются — чего, дескать, лесное добро без спросу тянешь?       Вильгельм голову отряхнул, как искупнувшийся медведь. Давеча Джей слух его ласкал старинной песней — о медведях с медовыми боками. Внял, внял, заулыбавшись, — понял.       Сколь древним бы ни был язык — а голос родимый лучше учёных свитков объяснит.       — Мыслю всё — скольких ты лобзаниями своими одарил, — поведал наконец он.       Голоса ровнее не сыскать — а твёрже подступи к здешним горам.       С таким ухо востро держи — чай, ласковые словечки для восставшего зверя подыскивать придётся.       Упомнить все заветы старых кисэн — коль гость твой недоволен, напой ему пичужкой. Вмиг тогда ручищу разожмёт — пёрышки передумает ощипывать.       Джей дрогнул — словно уже парочка облетела.       — Дорого им заплатить за то пришлось, Вильгельм, — отвечал ему. — Сожрал я сердце каждого мужчины, что… ласкал меня. Меня ласкали, а о себе всё заботились, ух-х. Кабы чего не вышло.       Всё по заветам старых кисэн.       Ты терпи, терпи — коли боль причиняет.       У мужчин это в крови — никак не выцедить, сколь бы ни была глубока рана.       Вильгельм таких видимо-невидимо перетерпел — глядишь, и избавился от нужды делать болюче.       Джею, во всяком случае.       Он вслушивался в шёпот калёных камней и Вильгельмово дыхание. Чуть сбилось — вот таким за подранком, вестимо, и рыскал.       Вестимо, и в глаза ему лучше не заглядывать.       Упомнил Джей хорошенько, каково смотреть в медвежьи — и человечий разум искать касание за касанием.       Шаг за шагом — в дикую чащобу.       — Не ведали они, как правильно кумихо ласкать, — молвил ему Джей голосом чуть севшим.       О-о, тому хули-цзин научили. Да накормили заветами, как к возлюбленному подступиться.       И крепко ль надо обнимать его всеми девятью хвостами. Думалось Джею — мало-мало их, чтоб Вильгельма к себе намертво притиснуть.       Сколь крепко бы ни хватал он за ляжку — Джей смолчал. Увериться ему надобно — точно ль Джеем забыты все любовники.       У лис-то, верно, разгульная порода.       Не вдохнул, даже когда Вильгельм к себе на плечо колено закинул. Вот-вот — и в мясо вопьётся.       Оленя несчастного тебе, стало быть, мало?       — Желал я, чтоб ни один из них не возвращался. А! — распахнул глаза Джей — мякоть бедра Вильгельму легла на зуб. — Вильгельм…       Умолчал бы, вестимо, лучше — все лисьи тайны за собой на хвостиках умыкнув.       Да в северном лесу их не зароешь. Снег сойдёт — явит вновь. Упитанные, влагой напитавшиеся.       Что, тосковал, кумихо?       Вильгельм носом вжался, вдохнув — громче камней, что печь лакомили. Ладони у него такие же калёные — коснуться страшно.       Джея заживо сожгут.       Оттого, видно, что кумихо он ими ласкать привык. Не знающий заветов старых кисэн.       — И моё вкусишь, Джей?       — Если… — Дрожь поймав, едва Вильгельм мокро поцеловал ляжку, — притих. — Если ласки твои мне не по нраву придутся.       Под стать прежним любовникам.       Вестимо, Вильгельм и так умел — природу лишь бы ублажить звериную.       А не подчинялся. Зверя гнал.       Джей другую стопу прижал к его паху — от духоты волосы смягчились, словно мох стопой потрагивал. Кончиками пальцев на основание лингама надавил — крепкий, к животу бы прижаться.       К Джееву.       Да пискнул еле слышно — опять камни шипением упрекнули, — Вильгельму стоило ляжку цапнуть. Зубы сжать — след оставить. Моё, моё.       Твоё, твоё.       Джею к нему бы податься — не успелось. Проворонил, словно лис — проворного охотника. Перехватил Вильгельм его, как зверька в жмени, да вниз, вниз, на самые чресла перетащил.       Обжёгся — словно на камни в печи присел. Укололся — словно угодил в ссыпавшуюся хвою.       Вдох-вдох-вдох — короткие, пока пристраивался, пока коленку не сдвинул с мягкого его чрева — вбок, вбок.       Седлал его, словно коня строптивого.       Вильгельм и таких усмирял, а тут — ну-у, кумихо всего лишь.       Тот, что заветы старых кисэн издревле помнил.       Хапнул ртом и калёный воздух — молвить бы чего, поведать — не успелось. Придержав его голову ладонью — горячо-горячо, — Вильгельм шею поцелуем своим одарил.       Не кротким — вспыхнет, если искра попадёт из печи.       Если зажгут её сами.       Пот-воду лакал языком, словно из ручья студёного не мог никак напиться. Пальцы его провалились в мякоть Джеевых ягодиц — словно хлеба краюху тискал.       Сомнёт — откусит — прожуёт.       Джей позволит, верно. Всё так, как старые кисэн ему завещали.       Ни от одного наставления, видно, ему теперь — навидавшемуся всего впрок — не избавиться.       Тряхнуть бы всеми девятью хвостами — пусть себе зреют в земле.       Всходы такие не взойдут — уж давно сгнившие.       — Не по нраву? — спросил его Вильгельм.       Не отвечал — рот занят. Словами не высказанными, вдохами, его насытившими, — кожу ими обласкал, выталкивая. С касаниями вместе — мыльные ещё ладони шею крепкую ласкали.       Сколько таких ложились в его лапы — не счесть.       А сколько таких свернул — ха! вот же мужичьё доверчивое, глупое, что лисы в гон, — не признаться.       Чувствовал — лингам горячий у ляжки, разбухнув от крови, подёргивался. Коснёшься — затрепещет до последней венки.       Успеется — пока поцелую Вильгельмову поддавался, широко, будто в зевоте, разевая рот. Тоже — привык. А ну как гость кисэн на язык сласть какую возложит?       Глаза только велено было не закрывать — не то вдруг солоно станет. С Вильгельмом не страшился — это он, он пусть боится. Бойкими бывают кумихо — язык своим в узел скрутят.       А то и откусят — глотнут, не жуя.       За лингам его Джей схватился, только когда притиснули — сжечь грозилась кожа, если тронешь.       Трогал — терпимо. Мыло вдоль него мазал, словно сласть мёдом покрывал.       Вдруг слизать охота заест?       Глубже, глубже руку опускал — в темноту меж их телами, обнимая тяжёлую мошну.       Веки Джей смыкал — вспоминалось в духоте чего-то. Руки чьи-то — сальные от мэкчок. Рот с запахом кимчи.       Морщился тогда — а теперь к Вильгельмову приникал. Изнутри съесть его хотел — прежде ни одному ещё кумихо неведомая манера трапезничать.       Не грудь распороть — глотку, сквозь неё пробираясь локтем.       Выдохнул — от себя же Вильгельма спасал.       Намылив свободную руку — ей-ей, мыло-то грохнулось на вздувшийся, словно пузо утопленника, пол, — и себя Джей приласкать успел. От промежности — снаружи? изнутри? — до уда маковки.       Вдруг и Вильгельм приласкать его — там — захочет. Снаружи. Изнутри.       — Поведай, — переплёл их мыльные пальцы Вильгельм — в ладони спрятал Джеев уд, — каково на вкус мужское сердце, Джей?       Надобно ль рассказывать?       Глянул Джей в глаза его горящие — надо, надо. Не выскользнет вон из руки, как мыльце.       Скользнул в неё — бёдрами попихивался, кольцо ладони протыкая удом.       Мыло текло, пот — слюна?       А-а, не разобраться толком.       К губам Вильгельмовым припал — словно хурмы дольку меж ними раздавили. По подбородку текло — хоть слизывай.       — Жилистое, — вшептал ему в рот Джей. — Не р-раскусишь.       Большой палец у него юркий — под кожей у маковки лингама поглаживал. Словно улей пчелиный обносил — до того медово.       До того липко.       — Грыз… Грыз я. Я-а…       И не вымолвишь — Вильгельм слова поцелуями крал. Обчистил, будто зеваку на рынке.       Мыло меж бёдер у самого текло — щекотало кожу. Словно у лисицы течной — тоже вон зверя коснуться тянуло.       Жар Вильгельм пальцем искал — лёг вдоль ягодиц, нащупывая отверстие. Гладил, не проваливаясь, мягкое — для него готовое.       Для того, что Джей потискивал в руке.       — Ну. Молви, молви, — просил.       — Да-ай мне… сперва.       Приподнявшись — с хлопком кожа-к-коже вернулся. Не жёгся уж — Вильгельма жёг.       Глянешь — даже виду не подаст.       Лингам снизу, вдоль промежности Джеевой пластался. Надавливал — вверх всё тянулся.       Али внутрь — туда, куда и предназначено. Туда, куда всунуть не давали.       Джей вдохи ловил, своими торговал — разменивал на стоны.       Вильгельму всех дороже из самой груди — к его прижавшейся с давлением. Сердце чуявшей — в которое зубы не вонзишь.       Хотелось? Сразу и не скажешь.       — Внутри вся мя-акоть, В-вильге… Внутри, — задохнулся всего лишь чуть — черпанул горячего воздуха ртом. Глотнул — поцелуй, им насытивший. — Твоё не съесть.       — Отчего?       — О кремень зубы сломаешь. Дер-ржи меня…       Обхватил Вильгельм — стиснул. Так, что никаких поцелуев-вдохов у него не выторгуешь.       — Держу, диво моё.       Выкрадешь зато — тихонько к нему подлезая, тихонько об него отираясь. Дай-дай — уж не просил, бери-бери — не молвил.       Глаза щурил всё на него — в полумраке будто пылающего. Али огонь из печи омывал — Джеев соперник, али пламя факела касалось — наготой любовалось.       Джей и сам горел — изнутри да снаружи. Авось то его пламя Вильгельмово светом окутывало — от рук тлела кожа, мерещилось.       Губы следом — свои, Вильгельмовы. Зализанные юрким лисьим языком.       То ли сжигал, то ли тушил.       Бёдра уж не утешал — натёртые лингамом да мылом. Глянет после — краснотой с рябиной здешней посоперничает.       Вильгельм говорит — тоже сочные. Тоже клевать их любит, как зимняя птица.       Самая маковка отверстие ошпарила — принять его готовое.       Вильгельм давеча прикосновением горячих пальцев его утешил — хорошо тебе будет, сладко.       Сочно, как ягоды зимние.       — Насыть меня-а… — просил Джей, бёдра вскидывая. — Умоля-аю.       Так, так, может, хоть обольстит?       За Вильгельмово лицо хватаясь, Джей большой палец лизнуть дозволил — словно угря коснувшись на речном дне.       Мылом, влагой с макушки уда своего попотчевал. Вздрогнул — будто язык Вильгельмов уж подавно его коснулся.       — Полно, лисёныш, — молвил он Джею в рот. — Угорим же.       Если вместе — так то вовсе не боязно.       Особенно когда государь ручищами мнёт, словно рукоять меча. Теми же, которые с медведей шкуру тащат да вырывают им клыки наживую.       До Джеевых, вестимо, тоже добраться успел — приручил кумихо, одомашнил кумихо.       Возжелал кумихо — бойся теперь.       Уд давили меж скользкими животами. Оближешь — язык кольнёт. Оближешь — клыки авось отрастут вновь. Оближешь —       разгоралось в голове, словно камни в печи.       Поёрзывал на нём Джей — всё хха-хха-хха дыша в самый рот. Руку заводил назад, назад, за спину сырую — лингам к расщелине тесня. Словно тесьму на ткани прокладывал — ладная.       Касанием пришил, стискиваясь.       Пусто внутри, а хорошо бы       коль государь на ложе их дозволит       коль       вдох — глоток. Молоко парное холоднее.       — Ну-пжлуста, мой… — упрашивал всё Джей. — Мо-ой…       — Чш-ш, ну что ты, маленький.       Слыхал уж Вильгельм, как от тоски плачут лисы. От желания как — ещё нет.       Джей подбородок ему облизывал — лисьи, словно в гон. Словно уговаривал — лингамом вторгнуться-связать.       Забирался языком в рот, забываясь, — так, как кисэн старые целовать гостей отговаривали. Ничего, мол, не все слюнищу твою пить обязаны.       Для Вильгельма, видно, хмельнее медовухи.       Джей плотнее припадал — губами-животом-ляжками, дали б волю — поприседал лисьи всё стелясь перед ним всё умасливая ну ну ну       кликнул, вздрогнув, — взор бежал от темноты настигающей, смыкалась плотнее в кольцо не давала       вдохнуть — растечься.       Растеклось — вдоль ягодиц ожгло, меж животов ошпарило.       Мягко на Вильгельмовом плече — одна-две-три-четы       царапины. Щиплют, верно.

* * *

      Темнота отступила — вестимо, Вильгельма она боится, словно воительница из соседнего племени. Руку поднимет — сдачи получит.       Покрепче, светом — от огней в медных чашах по всему дому государеву разошёлся. Выплясывал на окнах, как на Дэборум, да серебряных перстнях на полке близ их ложа.       Коснёшься — руку отдёрнешь, что угольки.       В доме пахло снедью и кипячёным молоком. Продрав глаза, Джей протёр их кулаками — шкуры берегли распаренное его тело.       Казалось — не своя ль?       Впрямь, видно, — вон все девять хвостиков путались, словно мудрёная девичья коса.       Замычав, он схватился за голову, поджимая пальцы ног. Иль родные, иль здешние боги на него шинбёль наслали. Бо-ольно.       Полно, лапы вот не лисьи — растопырив пальцы, Джей оглядел их на свету. Тело грела рубашонка да исподнее.       Кто-то его сюда принёс, переодел, уложил. Попотчевать вздумал. Принюхался — не упрёками.       Вильгельмов запах уж различал — острее ведь человечьего нюх. Это здешние государя горазды ярить, не разбирая.       А Джей — словечко ласковое вовремя ввернуть, будто медведя сластью задобрить.       — Отошёл, яхонт ты мой? — спросил его Вильгельм.       Джей поднял голову — он стоял в арочном проёме, прислонившись к косяку плечом, — одетый в свежую льняную рубаху да брокеры. Свежие — оттого, что ни одного пятнышка сукровицы от ран его Джей взором не сыскал.       Сымешь — отыщешь источник таки.       Оближешь — сойдут.       Он зашёл в опочивальню, опустившись на ложе. Хвостов Джеевых не убоялся, сколько б ни подрагивали, как у озорной кошки.       — Ещё бы! — Заворочавшись, Джей потянулся к нему на животе, словно под руку подныривал. Не те, что у гостей из дома кисэн, — обласкают. Держу, держу — хозяин их заверит. — Чего ж приключилось, Вильгельм, со мной? Раз — и во тьму…       — Подурнело, вестимо, да сомлел. Уговаривал ещё на утехи — что ж делать бушь с тобой, лисёныш.       Не упрекал — Джей в глаза вглядывался. В них искорки тёплые средь зелени — словно звёзды в Ынхасу. Всё молвят, что ледяные они, — вра-аки, Джей сам лапы о них палил.       — От утех подурнело, — улыбнулся он.       Вытянувшись, на колени рядом с ним сел. Прильнуть впору бы — лицо обнюхать, где б лизнуть поаппетитнее.       Да поверх Вильгельмова сердца ладонь приложил, надавив:       — Умелец ты ласкать кумихо, Вильгельм.       — Сердце уцелеет? — съехидничал он.       Джей рукой ниже повёл, попрыгивая хвостами. И приник к Вильгельмовым губам, кивая.