Об эмпатии и душевных простудах

      Рико сидит на песке, глядя на волны. Ему нравится прибывающая и убывающая вода. Как огонь, только гораздо медленнее. Океан способен спеть ему колыбельную визуально, поэтому он никогда не смеётся над шутками касательно «видеть звуки».       Шаги. Мягкие, кошачьи. Шум волн скрадывает шелест песка; он знает, что кто-то подходит, потому что чувствует присутствие – и поэтому нет нужды чётко слышать поступь, чтобы понять, кому она принадлежит.       Ковальски садится неподалёку. Всегда одно и то же, чётко выверенное расстояние. Не ближе. И очень редко нарушает его по своей воле. Спасибо, что не дальше...       – Ты здесь? – полувопрос, полуутверждение. Ежу понятно, что он здесь. Ковальски всего лишь нужно соблюдение некоторой формальности. Рико, впрочем, всегда надеется, что у того теперь есть привычка с ним говорить.       – Отправили. Сказали, не умею остановиться вовремя.       Он бросает взгляд на собственные кисти рук. Это правда. Он не может остановиться. Допросы его злят, и участвует он редко – чаще когда нужно кого-то просто подержать.       – Ты?       – Отправили, – Ковальски смотрит на горизонт. – Примерно... по тем же причинам.       Ковальски хочет знать всё. Иногда Шкипер, будучи в скверном настроении, бросает, что у того рот не закрывается, когда велит убираться, и он может сказать, что Ковальски это обидно, даже когда не видит выражения лица того. Оно, впрочем, редко меняется: в силу привычки у Ковальски есть толстые места в шкуре. Как и кармашек, в котором всё это накапливается.       Ковальски смотрит на горизонт, и Рико может спокойно расположить взгляд где душе угодно. Солнце висит сбоку, а не погружается в воду впереди, как в фильмах, и пушистые кончики светлых волос словно бы подсвечены, отчего в задумчивый и чуточку грустный вид Ковальски вписывается немного странная нотка неприсущего тому настроения.       Прибой отчаянно старается, пытаясь лизнуть хотя бы подошву ботинок Ковальски, но не дотягивается самую малость. Ковальски не любит прикосновения холодных вещей. Того вообще мало что смеет касаться без разрешения. Рико не особенно рад тому, что оно у него есть – толку от этого немного; он ограничен в касаниях. Ковальски держит не только физическую дистанцию, но и социальную.       Каждый, кто хоть немного знает Ковальски, вполне может спросить его, зачем ему это надо. Он вполне может не отвечать. Причина глупая, если не идиотская.       Он знает, что Ковальски испытывает. Даже сейчас. Внутри у Ковальски пусто... и самую чуточку больно: тот слегка щурится на горизонт, будто солнце там.       Ему хочется самую глупую вещь в мире. Ему хочется обогреть Ковальски. Он эмоционально восприимчив, у него прекрасно развита эмпатия, и ему тяжело, когда Ковальски плохо – а это часто. И тот, к его сожалению, этого не выдаёт, не даёт себе помочь, даже когда что-то тычет прямо в больное место; нет, Ковальски до ужаса ровно выпрямляет спину и слабо улыбается, сардонически изгибая бровь.       Ковальски плохо от многих социальных взаимодействий. Почему – ему неизвестно. Однако с некоторых пор Рико не любит их тоже и обычно предлагает тому обособленный способ провести или скоротать время. Ему попросту сложно разобраться в том, какие вещи делают Ковальски плохо, а какие – нет, потому что это неизбежно вовлекает в себя необходимость испытывать. А это сложно. Даже когда у них кто-то с кем-то в шутку сюсюкает – одно из самых положительных, добрых взаимодействий, – тень Ковальски, вроде бы улыбающегося, едва заметно содрогается, и оттого он и сам этого не любит. Иногда он замечает, что Ковальски реагирует немного сильнее, когда с этим лезут к нему. Он не знает, почему; ему хочется думать, что Ковальски завидует, и не хочется думать, что тот размышляет о том, что внимание выказывают не особенно достойному этого существу.       Ковальски смотрит на горизонт, и Рико понятия не имеет, что тот там видит. Зато знает, что Ковальски холодно, несмотря на то, что песок всё ещё нагрет солнцем, а сам Ковальски в полевой экипировке, тяжёлой и плотной: пальцы того чуточку напряжены и прижаты к телу, а не расслабленно лежат. Ещё он знает, что у Ковальски немного странное настроение – тот вообще здесь сидит именно по этой причине. Может быть, Ковальски чего-то ждёт. Может быть, нет.       Прибой так и не может достать ботинки Ковальски. У Рико больше возможностей. Рико просто подбирается поближе и трогает светлые волосы, свечение с которых постепенно уходит вслед за солнцем, и получает в ответ на это удивлённый взгляд. Ковальски, должно быть, уже и сам не помнит, когда кто-то смеет вот так его коснуться; даже Шкипер не позволяет себе трогать волосы Ковальски. И Рико, почти ошалевая от собственной наглости, нажимает подушечками пальцев немного сильнее, вкладывая простейший призыв пока что не отстраняться. И неумело прижимается губами к щеке того: целоваться он умеет, по-дружески или в шутку чмокать, как вечно делает Рядовой, – нет.       Он почти боится того, что Ковальски сейчас брезгливо вытрет щёку. Во взгляде у того – вагон изумления и маленькая тележка непонимания, замешательства и дискомфорта. Рико видит кусочек хорошо упрятанной боли, видит, как бы Ковальски ни пытался её скрыть, и, совершенно не понимая, что сейчас её может вызывать, с неловкостью отворачивается обратно, задаваясь вопросом о том, что он творит и правильно ли он это творит.       Ковальски прочищает горло.       – И ты собираешься так делать, когда мы вернёмся?       Рико не знает, что отвечать. Во-первых, он не знает, будет он так делать: физическое взаимодействие для него – способ что-то передать или втолковать, и разжёвывать многократно кажется неуместным; во-вторых, он не понимает, что это за вопрос – просто вопрос или намёк на то, что лучше больше так не делать. Ковальски вполне способен отпустить последний, поэтому он, немного колеблясь, осторожно роняет:       – Нет.       Несколько мгновений тишины.       – Сволочь, – цедит Ковальски как раз тогда, когда он решает взглянуть на того, и подхватывается на ноги, тут же направляясь вдоль берега подальше от него. Рико остро чувствует, что Ковальски обижен.       Пока он размышляет, что теперь делать, он бездумно смотрит на удаляющегося Ковальски и задаётся вопросом о том, как далеко заведёт того гордыня. Ему потом идти следом, чтобы объясниться...       Выяснить ему так и не удаётся: их созывает Шкипер, управившись, и всё лишнее сейчас приходится отложить.       Шкипер, располагающий искомой информацией – как выясняется, по большей части бесполезной, – смотрит на них, уставших, и командует расчехляться – этой ночью никто никуда не поедет. Рико даже немного рад: в богом забытой гостинице всего два номера, и один из них, как обычно, занимают Шкипер с Рядовым – младший любит улизнуть на какую-нибудь встречу, пусть и с неприятностями, и умеет уболтать любого, кроме Шкипера. Да и те сильно смахивают на дядю с племянником, так что вопросов к ним обычно не возникает. Им с Ковальски достаётся другой номер. Это хорошо. Это даёт ему необходимое пространство. Он хочет донести хоть что-нибудь сейчас, потому что он чувствует себя уже чересчур уставшим, до того, что уже хочется решать проблему через полное разделение – а уходить от Шкипера он не желает.       Ковальски даже не смотрит на него. Говорить – говорит, несколько слов, но не бойкот. Но не смотрит.       Ковальски смотрит на горизонт, немного отодвинув штору, прежде чем улечься. Естественно, спиной к нему, и, естественно, он выбирает именно этот момент. Ковальски спиной к нему – что может быть удобнее?       Тот так не считает. Рико тоже не считается. Переворачивает на живот, наваливается, вжимает оба запястья в жёсткий разбитый матрац и держит – держит всерьёз, потому что Ковальски тоже сильный и не особенно-то хочет подчиняться. Ковальски даже молчит, сберегая силы для сопротивления, хоть на ругань уже сбежались бы что два других постояльца, что немногочисленный персонал. Немного странно, впрочем, что молчит...       Когда Ковальски, наконец, утихомиривается, Рико уже слегка взмокший: он держит аккуратно, не пытаясь пользоваться лёгкими путями, весьма болезненными для удерживаемого.       – Молодец, – бесстрастно произносит Ковальски, пока он пытается подобрать какие-то слова. – А теперь отпусти меня, раз перебесился. Я хочу хоть немного поспать.       Рико недовольно сопит: Ковальски думает, что ему бы просто порезвиться да сжечь избыток энергии, чтобы хорошо спать. Это не то. Ладно, сейчас объяснит...       Он отпускает одно из запястий Ковальски и запускает пальцы в волосы, собираясь просто успокаивающе погладить, незамедлительно путается, случайно тянет слишком сильно, и Ковальски, шипя, тут же двигает его локтем в открытый бок, сразу пытаясь вывернуться из-под него.       Взбешённый Рико вжимает его в матрац всем телом и, не отдавая себе отчета – злость-то выпустить больше некуда, – впивается зубами в ухо. Ковальски приглушённо, угрожающе воет, словно раненый кот; только отпусти – сразу кинется.       – Лежи спокойно! – рычит Рико, пытаясь уже хоть как-то добиться положения, пригодного к разговору.       Ковальски под ним застывший, словно каменный. А ведь только что был живой и тёплый...       Испугал, бьётся у Рико мысль в голове. Он не думает о том, на что ещё всё это похоже, а Ковальски, кажется, думает. И сжимается ещё сильнее. Рико кажется, будто тело у того и впрямь как камушек, и ему становится немного дурно; чем дальше, тем больше результат отходит от того, на который он рассчитывает.       – Я не подхожу для этого ни в одном смысле, – глухо, сдавленно произносит Ковальски, пытаясь воззвать к его рассудку. – Пусти.       «Пожалуйста» от того не звучит, и Рико немного переводит дух – с этим ещё можно что-то сделать. Он не отпускает, устраивается поудобнее, готовый провести так довольно продолжительное время; уставшего за день Ковальски расслабляет быстрее, чем он предполагал. Может быть, ему просто везёт.       Он разжимает пальцы на одном из запястий, рискуя отхватить всё в тот же бок, но Ковальски недвижим. И он аккуратно просовывает под того ладонь, придерживает, чтобы немного перевернуть набок, и немного жалеет о том, что у него нет третьей руки, чтобы накрыть их обоих сползшим одеялом. Ковальски пытается подтянуть ближе к себе вторую руку, и он отпускает; затем он прижимает того к себе, укладывая голову себе на плечо, пока Ковальски не извернулся и не заехал ему куда-нибудь побольнее. Тот даже не дёргается – так что Рико спокойно может поудобнее устроиться и даже затащить на них одеяло, после чего находит под ним холодные пальцы Ковальски и устраивает их в ладони. Наверное, даже Ковальски способен оценить прикрытую и согретую спину.       К утру у него немного затекает плечо. Это могло бы того стоить, если бы не отрицательный результат: Ковальски не смотрит ему в глаза и выдерживает ещё большую дистанцию, молчит, не заговаривает с ним без нужды; Ковальски почему-то больно и обидно. Рико не понимает, в чём дело. Ему и самому становится обидно, как человеку, потянувшемуся с лаской к одичавшему коту и в результате оцарапанному.       Но от идеи он не отступается: Ковальски смотрит на горизонт в окошко машины, но не ёжится. Во всяком случае, поначалу.       Потом Ковальски долго черкает в блокноте.       Отбиться от дел у них получается только к вечеру. Шкипер прямо с порога штаб-квартиры командует отбой, и Ковальски сразу же идёт в душ, даже не дожидаясь, пока остывшее за время их отсутствия помещение прогреется, а потом уходит в лабораторию.       Утром Ковальски нигде нет. На кухне Шкипер глушит кофе, и тёмные круги вокруг его глаз говорят только о том, что что-то случилось.       – Отравление, – коротко говорит ему Шкипер, не вдаваясь в подробности. – Острое. Через пару дней выпишут.       Через два дня Ковальски и в самом деле здесь, истощавший, бледный, почти прозрачный; Рико чувствует, что единственное, что с тем стоит делать в таком состоянии – кормить и больше никак не трогать, но Шкипер не столь жалостлив. Шкипер запирается вместе с тем на кухне, и Рико тихонько подкрадывается к двери, чтобы хоть что-нибудь знать. Из-за двери – тихие голоса, не слишком разборчивые; он слышит что-то вопросительное, требовательное, повторяющееся многократно, словно Шкипер стоит над Ковальски и клюёт, пока тот что-то не выдаст. Потом, после того, как это прекращается, он разбирает слово «блокада», затем хорошо знакомое ему «непереносимость», и остаётся в недоумении, пытаясь понять, что Ковальски хотел себе заблокировать... а потом Шкипер бранится так, что он отступает от двери – мало ли... Шкипер ревёт что-то о дурной голове, об учёных, о каком-то «нигилизме» – Рико не знает, что это, – о мозгоправах, о более знакомых Рико чумных докторах – тех, что в плащах, масках и неизменно с факелами; Шкипер перебирает ещё незнакомые ему фамилии, звучащие всё страшнее и страшнее, перемежая это всё бранью вперемешку с уточнениями касательно рассудка Ковальски...       Утихает всё довольно-таки быстро. Ковальски вылетает с кухни, словно за спиной у того реактивный ранец; щека у Ковальски горит: Шкипер, похоже, не сдержался и отвесил тому оздоровительную оплеуху. Рико тихонько ступает внутрь, собираясь бахнуть чайку ради успокоения нервишек, и сразу передумывает: у Шкипера горит всё лицо, словно Ковальски высказал что-то в отместку. Рико выбирает за лучшее сходить и ещё разок посмотреть на Ковальски.       Тот снова сидит в лаборатории. Там холодно, как в карцере, поэтому Рико, искренне не понимающий, как можно добровольно сидеть в таком месте, открывает вентили на батареях отопления, снимает со шкафа конвектор, пристраивая у Ковальски под столом, а самого Ковальски заворачивает в плед. На последнем действии тот поднимает к нему лицо.       – Зачем?       Светлые глаза Ковальски апатично ощупывают его собственные; цвет сейчас такой же прозрачный, как и у кожи, и покрасневшая щека выделяется ещё сильнее. Ковальски наверняка жутко неприятно, что он это видит, но он не может просто взять и отойти, так же как и Рядовой не может просто пройти мимо плачущих ребёнка или животного. И взгляда тоже не может отвести. В светлых глазах Ковальски – небо над горизонтом, совершенно пустое, и он, потерявшись, осторожно касается щеки того, приходя в себя слишком поздно.       Наверное, Ковальски просто слишком уставший, чтобы двинуть ему в челюсть. В любое другое время тот наверняка бы...       Рико убирает руку, не собираясь нарываться, и двигает к себе табурет; садится рядом, буквально вплотную, и обнимает Ковальски, поплотнее запахивая на том плед.       – Зачем? – повторно спрашивает Ковальски, будто ответ так уж важен.       – Смотреть больше не могу, – честно отвечает Рико.       Ковальски отчего-то прикрывает глаза. Рико чувствует, что тот растерян и не понимает, что происходит и почему, что Ковальски всё ещё обидно и больно... и холодно. Он редко видит, чтобы Ковальски дрожал, но того начинает мелко трясти, хотя начавшему согреваться человеку полагается, наоборот, прекращать. Но он-то всё делает правильно... видимо, у Ковальски что-то не так с моральным теплообменом.       Он не находит, что сказать. Касательно слов Рико чувствует себя как на минном поле, особенно с Ковальски, поэтому больше молчит, донося свои намерения через поступки; обычно окружающие хорошо его понимают, но сейчас у них, похоже, случай сложный и запущенный. Да и сам Ковальски не будет с ним говорить на эту тему. Рико догадывается, что тот скорее влезет в холодильник и запрётся изнутри, чем позволит влезть себе в душу.       Ковальски сухо шмыгает носом, и Рико стучится в голову мысль о том, что тот болеет. Он хорошо знает, что застуженные места жутко болят при попытке их отогреть и выгреть, и делать это не всегда хочется – а иногда и вовсе не хватает духу. Но лечиться-то всё равно надо...       Немногим позже Шкипер, к которому он подбирается бочком, роняет что-то о том, что Ковальски собирался заблокировать себе эмоции, после чего он, чувствуя себя потрясённым в худшем смысле этого слова, идёт к последнему за разъяснениями, и он настойчив, потому что от попытки осмысления причины, по которой нужно делать из себя машину, у него кружится голова. Ковальски молчит, и ему становится неуютно; Ковальски отворачивается, и ему становится дурно; Ковальски зажимает уши... и с этого момента мир для Рико становится странным и причудливым виражом, потому что он начинает понимать, насколько Ковальски промёрз. Ему становится немного страшно, когда он видит, что Ковальски треснул надвое: на того Ковальски, которому больно и холодно, и того, кому совершенно на это плевать. И на себя в том числе.       Ему хочется исправить. Он хорошо ремонтирует вещи, так почему бы не попытаться вытащить первого Ковальски из того места, в которое тот сам себя загнал, и прогреть как следует?       Его гордыня приводит его в капкан, и мир искажается ещё немного. Он не имеет ни малейшего понятия об устройстве чужой души, и короткие взгляды, которые иногда роняет Ковальски, задевают те его потребности, о которых он обычно и не думает вспоминать.       И он тащит. Ему тяжело. Он чувствует себя валькирией, пытающейся вытащить кого-то из нижайшего круга ада, где всё промёрзло насквозь, и обратить в свою веру.       Внизу холодно. О, как внизу холодно... Ковальски сторонится его, словно боится, подбирает поближе к себе конечности, словно опасается обжечься, хмурится, застывает камушком, когда его приобнимают за плечи; в конце концов, избегает его, и приходится того излавливать как трусливого кота. Это обидно, но он почти не замечает, увлечённый этим занятием.       Следующий круг. Ковальски пытается его обмануть. «Со мной всё хорошо». Это его злит – он прекрасно видит, что ни черта не хорошо, – но он просто продолжает. Его подстёгивает энтузиазм, потому что Ковальски уже не столь зажат и подпускает его к себе чуть менее неохотно.       Он упускает момент, когда Ковальски начинает источать убийственную дозу яда. Между ними ничего не меняется, но в воздухе висит токсин, и Шкипер с Рядовым стараются поменьше находиться рядом. А затем он ловит Ковальски за руку, когда тот – уже не в первый раз – тихонько чертит на предплечье неглубокую полосу остриём ножа. Высоко, на тыльной стороне. Он не знает, что именно это означает, но для него любое толкование плохо, и он вместо адекватной реакции пытается начистить Ковальски рыло, раз тому захотелось боли. На этом кругу у них обоих пит-стоп. Он не ощущает себя виноватым за это: он старательно пытается избавить Ковальски от боли, а тот столь же старательно её возвращает.       Ковальски снова обнажает клыки, яд с которых капает, и говорит с ним о зоне комфорта. Обвиняет. Ему всё равно. Он давно принял то, что чистить кому-то рыло ему нравится, особенно когда есть за что. Следом Ковальски, видя, что не помогает, говорит о собственной зоне комфорта; ему плевать: эмоции Ковальски доставляют дискомфорт ему самому, и он от этого устал.       И он тащит дальше. Стадия гнева у Ковальски на удивление короткая; тот почти сразу перетекает в состояние апатии, выраженной столь ярко, что Рико не позволяет тому остановок – и тащит по всем известным ему злачным местам. Азартные игры, разумеется, приходится обходить стороной: это всё-таки Ковальски. Рико не улыбается возвращать выигрыши. Ему после этого будут долго припоминать.       Всё это, к счастью, затухает, и истощённый новыми впечатлениями Ковальски восполняет умственные резервы, пристрастившись к сладкому. Серьёзно пристрастившись. Слишком серьёзно. И на увещевания не реагирует. Заканчивается всё тем, что он насильно выжимает из того каплю крови на глюкометр, и Ковальски наконец-то останавливается.       Наступает затишье. Рико немного измотан, но всё ещё готов тащить дальше. Он уже даже не видит того, к чему нервно мечущийся Ковальски мог бы пристраститься, и это, наверное, означает, что тому остаётся только смириться?..       Затишье тянется. Ковальски о чём-то думает. У Рико наконец-то есть возможность передохнуть.       В какой-то момент ленивого совместного времяпрепровождения осторожные пальцы Ковальски полностью неожиданно для него самого оказываются у него в штанах... и тут он оступается. Всерьёз и надолго. Его остановка, чёрт побери.       И он не может остановиться.       Остаток пути Ковальски вытаскивает себя сам.       Когда он, уже засыпая, слышит едва различимый недоуменный вопрос Ковальски «чем мы занимаемся?..», адресованный самому себе, он понимает, что теперь он остаётся на своей остановке один.       Когда Ковальски говорит ему «прости», он понимает, что их путешествие окончено.       – Прости, – повторяет тот. – Мы больше не можем продолжать. Нам следует остановиться. Так неправильно. Так не должно быть.       Рико не хочет прекращать. Он никогда не мог бы предположить, но ему слишком хорошо с Ковальски, и он продолжает держать того за запястье, молча протестуя.       – Рико, пожалуйста... не нужно. Я плохой человек. Я использовал тебя. Я использовал тебя и не смог вовремя остановиться. Мне было хорошо, но это нужно прекращать. Отпусти меня, пожалуйста. Просто отпусти. Я тяну тебя вниз. Ты мой друг, Рико. Я хочу видеть тебя в здоровых отношениях.       И Рико отпускает. Он не альтруист, нет; он тоже плохой человек. После недавнего он хочет лучшего Ковальски, и он прекрасно знает, что когда тот уложит всё в голове и соберётся опять в этого своего сильного и независимого индивидуума, но уже целиком здорового, привычка приведёт Ковальски обратно к нему в лапы.       Слово «друг» греет ему душу, пока он ждёт. На его памяти из уст Ковальски бескорыстно это звучит впервые.       Ждёт он не неделю и не две, и даже не три – он недооценивает этого самого индивидуума. Ковальски сильный и независимый без шуток; Ковальски самодостаточен и может развлечь себя сам. И согреть тоже может сам. Теперь для этого достаточно достать из коробки конвектор.       Рико ждёт целый месяц, пока им не выпадает ещё одна ночёвка вдали от штаб-квартиры. Комнат в отеле хватает на всех, но они не стесняются заночевать в одной – в конце концов, чего они друг у друга не видели?       Ковальски торчит у шторы. Ковальски снова смотрит на горизонт. Пока он этим занят, Рико неожиданно приходит в голову сиюминутное желание поинтересоваться у всеведущего интернета, что же, всё-таки, там такое на самом дне, откуда он так упорно вытаскивал Ковальски, и он достаёт телефон.       Когда он немного обмозговывает прочитанное, его пробирает мороз: он совершенно ничего не знает о том, что было в жизни Ковальски до их знакомства. Да что там до знакомства – он до недавнего времени не знал, что у Ковальски вообще в жизни происходит помимо работы и научных изысканий. Кто с Ковальски так поступил? Или это тот сам так поступил? Что, чёрт побери, нужно было сделать с Ковальски, чтобы последний решил, что человек этого заслуживает?..       – Эй. Что-то интересное за окном?       Ковальски лениво поворачивает к нему голову.       – Кое-что. А что?       Взгляд Ковальски совершенно ни на что не намекает. Но он достаточно хитрый.       – Мне холодно.       Он почти не лжёт: ему и впрямь так себе после прочитанного. Ковальски оставляет горизонт в покое и подходит поближе; затем просто и без изысков прислоняет его виском к себе, делясь теплом. У того теперь есть возможность делиться.       – Хочешь о чём-нибудь поговорить? Я выслушаю.       Мягкий голос Ковальски буквально ласкает слух. Ковальски мурлычет.       Рико хлопает ладонью около себя, и тот доверчиво садится рядом. Ни следа прежней дистанции.       – Устал?       – Не особо. На послушать сил хватит.       Рико скользит взглядом по его шее. Ковальски на удивление правильно сложен для столь высокого человека, и сложен хорошо, да так, что кажется моложавым. Рико хочется его. Рико ничего с собой не может поделать. Рико хочет Ковальски себе...       И говорит об этом.       В первые несколько долгих-долгих секунд во взгляде Ковальски – изумление.       – После всего? – переспрашивает тот. – Всё ещё хочешь?       – Ты разбираешься в языках?       – Хм? – Ковальски ещё не догадывается, в чём соль. – Смотря о каких идёт речь. Я не особенно лингвист, но со словарём разберусь. А что?       Рико усмехается.       – О, этот ты знаешь. И мой лексикон в том числе, – его пальцы крадутся к футболке Ковальски и игриво забираются под неё, крайне прозрачно намекая на то, что речь идёт о языке прикосновений. – У меня к тебе долгий разговор, Ковальски. И ты выслушаешь всё, что я тебе скажу.       – Не наглей, если не хочешь жёсткий регламент.       Ковальски всё так же мурлычет. Ни капли возмущения в тоне. Рико подбирается совсем близко, вплотную, заводит руку выше, уже начиная параллельный разговор, тон которого пока что весьма обходителен, и Ковальски чуточку подаётся к нему, подставляясь под ладонь.       – Хочу здесь, – откровенно сообщает Рико, припоминая, с какого недоразумения всё начиналось. – Хочу, когда вернёмся. Везде, где вообще выйдет. Вернись.       Он требует. Он в полном праве требовать, и он не особенно беспокоится о том, как это будет воспринято: для Ковальски это, скорее, показывает определённость планов. Ковальки сам требует от окружающих чётких обещаний. Что ещё может быть чётче заявленного права?       – Ну? – Рико облизывается. – Давай, поговори со мной.       Ковальски просто вытаскивает из словаря один из ответов и немного наклоняет голову. И целует его.       Чуть позже, когда напряжение между ними естественным образом разрешается, и они расслабленно лежат рядышком, Рико приподнимается на локте, заглядывая Ковальски в глаза.       В светлых глазах Ковальски – океан. Ему впервые в жизни хочется утонуть. Ему впервые в жизни всё равно, кто сверху – лишь бы горизонтально, лишь бы с Ковальски, лишь бы поближе, чтобы опять не подхватил эту свою моральную простуду.       – Останься, – снова требует он, немного опасаясь того, что Ковальски сейчас снова заведёт свою шарманку про плохих людей. Ей-богу, пусть только заикнётся... он вожмёт того поплотнее в матрас и растолкует, что они оба так-то не особенно хорошие мальчики да и вообще два сапога пара.       – Ты не злишься на меня?       – А это что, по-твоему, было? – Рико вскидывает брови.       Ковальски мягко улыбается, и ему кажется, что чего-то он о Ковальски всё ещё не знает и не узнает.       – Мало ли. Если тебе надо, я не откажу.       – Не надо. Я соскучился. Я всё ещё скучаю.       Ковальски колеблется. Долго колеблется. Ну же, мысленно подбадривает его Рико. Не зря ведь столько отогревал...       – Я тоже, – наконец признаётся Ковальски. – Примешь?       Рико улыбается.       – Сделай мне подарок, Ковальски. У меня дата как раз подходит...       – Ко дню рождения? – Ковальски озадаченно хмурится. – А что ты хочешь?       Рико без лишних слов и стеснения откровенно укладывает тому ладонь на грудь и поглаживает. Ковальски бессильно усмехается, словно никак не может от этого удержаться, прикусывает губу, ненадолго прикрывает глаза, и взгляд Рико падает на пупырышки, покрывающие плечо того – на Ковальски нападают мурашки. Это почему-то взводит его как мальчишку, особенно когда он хрипловато уточняет:       – На год. А на следующий повторишь.       Ковальски кое-как справляется с собственной реакцией и почти деловито вопрошает:       – Ленточкой перевязываться?       – Как угодно. Заберу и без ленточки.       Ковальски нависает над ним, и ему почему-то кажется, что тот всё-таки что-то подумывает насчёт ленты: Ковальски изобретателен и здесь.       Следом Ковальски наклоняет голову ниже, окуная его в этот свой океан, и теперь мурашками покрывается Рико.       – Спасибо, – шепчет Ковальски. И целует его, благодаря и невербально.       Рико охотно прижимает его к себе, и они переходят на тактильные разговоры ещё на полчаса.

Конец