Пузырь сна

Рутина тянется как вываренный язык мерзкой устрицы, слизня-капустницы, она вклеивается между ребер, в печень, и, кажется, никогда не отвалится, как высохшая краска — тянется детским криком, протяжным, требовательным, парадирующим клаксон и термоклейкие ленты, банты, упаковочные пакеты, сопливые носы флаконов из-под духов длятся дольше, чем вечность. Будут преследовать Одри бесконечно, запрут в самой дальней складской каморке, норке, среди тончайшего стекла и размокшего от дождя картона, обступят, не дадут ни войти в их дружный круг, не выйти, станут рассматривать истощённое тело и даже гроб пропахнет химически синтезированными фруктами. В комнатушке елозит о зеркало или расписное рыбное блюдо пенопласт, это подросшая Герстен жуёт губы бойфренда, да, её подработка идёт полным ходом, доктор Хейворд, не переживайте, у нас всё классно. С каждым годом компьютеры упорно забираются на прилавки, открывают кассы и вбирают в себя тонны рукописных листов, неспешно теряют вес горбов, по ресничке, по морщинке — Одри считает их скопления вокруг глаз. Табло часов проявляет электрическую милость и всё-таки указывает на вечер, окончание рабочего дня, туман клубится над лесом и в его кудрях — Одри не видит, но чувствует его седое дыхание — прячется от хмурого неба под крылом чердака: рассыпающаяся труха ступеней, плесень, давящаяся листами обоев, бледных, с ветвистыми и костистыми цветами, похожими на грустные лица, чьи-то дневники или школьные тетрадки, пьющие влагу под расщелинами крыши. Телефонная трубка цвета поцелуя наточенной стрелы и тёплого тела птицы, разбросанные по полю перья — а кнопки кремовые, это старинный агрегат, старше Одри на тройку или пять школьных классов, говорят, что абсолютно не рабочий, хотя иногда Одри кажется, что динамик произносит хриплые гудки. Чердак улыбается шире, чем постоянно меняющие шкуру комнаты отца, Одри больше не замечает, немного скучает по улыбке демонов из выструганных тотемов — они ровно по ширине плеч, скрывают, когда это нужно, а иногда на их сухие цилиндрические тела можно облокотиться, небрежно прилечь, теребя край юбки — от тотемов пахнет не так стойко, как от смолистых стен или резных ручек дверей. В комнате встречает мрак, Одри лениво стягивает пиджак, наряжает в него кресло, оно выглядит официальнее её и вполне может получить должность в пристойном банке. Чуть поскрипывает, когда крутится, но это не старческий скрип, а бойкое приветствие — сон накатывает на глаза, под языком скапливается сладость приходящего сна. Нужно перемолоть сотенный вопрос касаемо стирки, готовки, возвращения одолженного миксера соседке миссис Ди, ах да она же в отъезде, тогда нужно спуститься полить цветы — Одри поднимает глаза только для того, чтобы увидеть лес, скрывающий сотню ужасных чудес — вечный туман, вечный обман клубится у его корней, выходит к вершинам старых буков и елей, Одри подсматривает за его духами с безопасного чердака — и отплывает в упругий пузырь сна. Магия случается в междуречье апреля и мая, да, ей стоит подождать до утра, но она уже здесь, хотя молчит, звучит только шорох одежды и моргающих глаз. Шуршит бархат, стучат носки ботинок и донья чашек о блюдца, в них плещется кофе или что-то более густое — Одри приоткрывает глаза в пространство сна, здесь всё живее, пластичнее, чем вне его — перламутровый блеск волос, запах жевательных пластин или колес, Лора морщит пунцовый нос. Одри немного поворачивает голову — тонкий испуг кажется разрушающим, оглушительным, разносящим на ворсинки вельвета это воздушное пространство — Одри видит его, Купер о чём-то беседует с Лорой, зубы немного чешутся погрызть позвонки — неспешно оборачивается, наверно, врождённое у этого места, только-только образовавшегося сонного пузыря. Сон оттягивает воротник, ставит в тупик, переворачивают мир вверх дном, Одри немного теряется, так, что Лора поворачивает к ней голову, ей есть что сказать, но она оставляет молчание нетронутым, недорисованным. Всевидящая рыба подглядывает из-за колышущихся стен комнаты глазами-окнами, глазами-биноклями пытается подтолкнуть Одри плавником, хлопнуть по спине хвостом, или сложить его в силуэт «палец вверх», или просто подглядывает, мол, некрасиво, неэтично, Одри хочет показать язык рыбе, но не уверена, что движется в том же времени, что и она. Время рябит в глазах, оно субстрат, растет вместе с полосами из-под носков туфель, Одри встаёт, опираясь на его безразмерное тело — шаг, как шах, как мат в один ход — Купер оказывается ближе, чем её собственный нос. Пахнет винилом и конвертами от пластинок, запускается тот автомат — две монетки, одна в кулаке, другую можно прокручивать в пальцах, пока бредёшь до кафе — узкая трещина пасти проглатывает их, чеканные цифры исчезают с рук. Лора охает, или хмыкает, или складывает ногу на ногу, слишком быстро, приветствие намного медленнее и длиннее, Купер скрипит ботинками — мелькают рыбы и близнецы, двойники, чьи-то красные воротники, которые Одри не успевает рассмотреть — Купер накалён шоком, обезоружен им, Одри складывает голову на плечо, привычная клетка юбки касается колен. Вокруг собирается тонкое, клейкое, плёночное, Одри слегка отталкивается, отлетает от полос и Купер следует за ней, комната остаётся позади, пузыри влетают, только погляди, они размером с целую космическую голову, тонкие, клейкие, мутноватые, проходящие сквозь друг друга, выбирающие и отдающие только музыку и ни грамма больше. Сонный шар сделан из тончайших звёзд, из него не видно сплетниц-звёзд, те не видят его, не станут шептаться или дразнить, как водную Землю. Одри ломко двигает бедрами, щекочет по рёбрам, чувствует себя нотой, сантиметром многотонного, многомиллионного безвоздушного пространства, нет балок потолка или обшивок кресел, здесь мир весел, не тесен, Одри расширяет границы сна, умело управляет пузырем, вселяет в него совершенно иной объем, такой не уместится в этой звёздной голове. Купер кажется немного поседевшим, но не постаревшим, чуть рассеянным, легко двигает плечом, Одри растрёпывает гель волос, получает выдох, полудух, призрак поцелуя в висок — чуть смазанное движение из-за слоя материи пузыря, она разом пропадает, исчезает, ломается, внедряется в иное место и готовится наблюдать, от носа к носу — три испуганных вздоха, немного тумана и вселенская темнота. Одри слышит развязные два, или четыре звонка, возможно, в дверь, шаловливые мальчишки или серьёзные типы в пиджаках со счетами в руках — потом, не сейчас, не к спеху. Но сон костенеет, редеет, космической голове более старшая, главенствующая, ещё круче запутанная советует выбросить из себя людишек, пузырь превращается в липкую ягоду, но не исчезает совсем, музыка вяжет мякотью, но не затухает. Одри неспешно просыпается, в полудрёме ей кажется, что древнейшая трубка цвета сваренной вишни чуть поднята, будто подпрыгивает от каждого звонка, так неожиданно сотрясающих старое тело и кресло обнимает рукавами пиджака — Одри закрывает глаза, пытаясь снова натянуть пузырь, представляя, что кто-то придерживает её за плечи. «Но я уснула слишком крепко, и не услышала звонка».