***
Дазай просыпается посреди ночи, едва не крича от ужаса, потому что под закрытыми веками снова разливаются реки крови, набатом звучат выстрелы, а сам он лежит на полу подвала мафии, глядя на то, как теперь в Чую, прикованного у стены наручниками, летят пули бесстрастного Мори и как гаснут теперь уже его небесно-голубые глаза. В последнее мгновение он смотрит на Дазая с болью и разочарованием, немо вопрошая: «За что?». Дазай знает, что виноват, он всем своим существом рвется на помощь, но не может подняться, даже пальцем пошевелить, лишь смотрит-смотрит-смотрит, а Чуя умирает снова и снова. Даже распахнув глаза, Дазай не видит никакой разницы: его все еще словно выворачивает наизнанку, руки трясутся, а скулы неприятно-влажные непонятно отчего. В палате темно и холодно из-за раскрытого на ночь окна, почти как в том самом подвале, и Дазай чувствует, что задыхается, не в силах различить явь и сон. Вскочив с койки и едва не падая, когда в глазах темнеет, а голова кружится, как при резком развороте на машине, он на ощупь добирается до второй кровати, кажется, в очередной раз потревожив швы на животе, но даже не чувствуя боли. Все, что ему нужно, — это ощутить тепло живого тела, прощупать пульс и убедиться, что Чуя здесь, рядом, дышащий и невредимый. Путь до второй койки кажется невероятно долгим, как вытягивающийся в кошмарах коридор, по которому ты бежишь бесконечно, но из которого не выберешься никогда. Дазай справляется, преодолевает этот нескончаемый путь, и награда стоит всех этих мучений. Пальцы слепо находят мягкие локоны, оглаживают с трепетом и спускаются к шее, ложась на толкающуюся в подушечки венку. Чуя бурчит что-то недовольно, отмахиваясь сквозь сон, как от надоедливой мухи, и Дазай, улыбаясь, словно безумный, обессилено валится на кровать, оплетая Чую всеми конечностями и вжимая его в свое тело как можно сильнее, утыкаясь носом в чуть влажные пряди на затылке. Чуе жарко? Но почему тогда самого Дазая бьет озноб? Бормотание почти переходит в рычание, когда Чуя чувствует столь наглое с собой обращение, он пытается, не открывая глаз, отпихнуть Дазая подальше, но потом замирает, видимо, почувствовав его дрожь. С тяжелым вздохом Чуя расслабляется, укладывая руки на дазаевы ладони на своем животе, и снова проваливается в сон, уже не чувствуя короткого нежного поцелуя в загривок. Пробуждение, пожалуй, становится самым приятным в жизни Дазая, даже несмотря на то что просыпается он от того, что кто-то с силой сжимает его волосы. Он узнаёт эту хватку, да и инстинкты не дали бы ему пропустить появление врага, поэтому он лишь улыбается уголками губ, ближе притискивая к себе Чую, который намеревается, видимо, снять с него скальп. Наверное, он хотел бы ударить, но не рискует снова порвать Дазаю швы, а из положения большой и маленькой ложки локтем никуда, кроме живота, заехать не получится. Вот Чуя и выбрал наименее травмоопасный способ жесткого пробуждения. — Дазай, — очевидно, Чуя понимает, что он проснулся. — Что, блять, в меня упирается? Улыбка Дазая становится шире и он чуть поводит бедрами даже несмотря на то, что хватка в волосах от этого становится еще более болезненной. — Ты имеешь в виду мои внушительные планы на наше будущее и мои твердые убеждения в твоей неотразимости? — невинно интересуется Дазай. — Я имею в виду, что оторву тебе то, что в меня упирается, чем бы оно ни было. Голос его звучит достаточно серьезно, чтобы не воспринимать его слова как пустую угрозу. — Хм. Тогда это рука. Любая, на твой вкус. Дазай поспешно отодвигается, а когда пальцы в его волосах разжимаются, и вовсе встает и отходит подальше. На всякий случай. Врач и Акутагава приходят почти одновременно: первый заметно нервничает в окружении стольких высокопоставленных членов мафии, второй серьезен, как при выполнении миссии, но если Чуя и находит это странным, то все равно ничего не говорит. Осмотр врач начинает с Чуи: он работает на мафию достаточно долго, чтобы знать о неубиваемости Дазая и его же нелюбви к людям в белых халатах, а еще наверняка слышал о том, как сильно босс интересуется Чуей. Ничего личного. Дазая такой расклад полностью устраивает, потому что он имеет возможность отойти с Акутагавой в противоположный угол палаты, пригвождая того взглядом к полу. — Принес? — холодный, деловой тон, привычное отсутствие тепла, и Акутагава сразу чувствует спокойствие из-за давно знакомой обстановки, а потому подбирается, готовый как всегда идеально выполнить свою работу. — Так точно, — он достает из-под плаща друг за другом пистолет, два ножа и небольшую плоскую коробочку с брендом ювелирного магазина. Дазай, спиной закрывая обзор врачу на случай, если тот самонадеянно решит рискнуть жизнью и подглядеть, также поочередно прячет оружие и убирает коробочку в карман брюк, взмахнув рукой, чтобы Акутагава убрался восвояси. Тот послушно уходит, даже не спрашивая, зачем сэмпаю такой экстравагантный набор: еще один плюс слепой преданности, который Дазай с удовольствием использует. Он не перестает краем глаза следить за врачом, но тот не отвлекается от своей работы, прилежно осматривая Чую и вслух поражаясь тому, что находясь на почти полностью уничтоженном этаже тот не получил даже синяка, хотя когда с него смывали кровь, все были уверены, что это станет последним омовением. От этой фразы Дазая передергивает, и он очень хочет пустить языкастому доктору пулю в затылок, но держится, как минимум потому, что сейчас ему не стоит привлекать внимание, не тогда, когда он задумал нечто великое. Потом при случае он обязательно присмотрится к этому докторишке повнимательнее: врачи, несмотря на все свои клятвы Гиппократа, бывают теми еще крысами, у Дазая почти всю жизнь есть перед глазами ярчайший тому пример. Но сейчас лучше будет не распыляться и сделать то, что задумано. Вердикт, который выносит врач, полностью совпадает с ожиданиями Дазая: Чуя полностью здоров и может покинуть лазарет уже сегодня. Это превосходно вписывается в план, но Дазай способен сдержать себя от торжествующей улыбки. Все после, пока еще не понятно, сможет ли он вообще отпраздновать победу. Оптимизм и надежда на светлое будущее ему не слишком свойственны. Когда врач поворачивается к самому Дазаю, он выглядит несколько сконфужено и явно не знает, как попросить самого демонического вундеркинда Портовой мафии раздеться для осмотра, особенно с учетом того, что бинты на его теле находятся постоянно и очевидно скрывают что-то неприятное. Зная о бесконечных попытках суицида, несложно догадаться, что. Дазай приподнимает бровь, убрав руки в карманы и даже не собираясь расстегивать рубашку, и выжидательно смотрит, размышляя о том, достаточно ли этот человек разумен, чтобы догадаться: ощупывать себя Дазай не позволит. От чужих прикосновений его тянет либо блевать, либо убивать, чаще всего — и то, и другое одновременно. Не подходил под это правило только Ода, и вот теперь — Чуя, а всем остальным он щипцами поотрывает пальцы, если те окажутся от него в непосредственной близости. Дазай в целом предпочел бы заниматься всеми своими ранениями самостоятельно, если в принципе делать с ними хоть что-то. То, что его зашили без его ведома, — вина лишь отсутствия сознания и дотошности Мори. Он прекрасно справился бы сам: несколько миллиграммов героина в вену, и даже наркоз не нужен, в такие моменты входящая под кожу игла его еще и веселит. А теперь придется снова раздирать кожу губкой, смывая с нее ощущение чужих рук и невидимой грязи, мысленно проклиная каждого, кто посмел коснуться его тела. — Г-господин Дазай… — врач, кажется, сам не уверен, что собирается сказать, а потому снова неловко замолкает. — Вы хотите сказать, что мое состояние достаточно стабильно для того, чтобы я мог покинуть лазарет и продолжить лечиться самостоятельно, не так ли? — он смотрит так, что правильный ответ становится очевидным, и врач неуверенно кивает, хотя знает, что находиться без присмотра медиков с такими ранениями не стоит. — Прекрасно! — Дазай хлопает в ладоши, отчего доктор вздрагивает и бледнеет, невольно отступая на шаг назад. — Тогда вы свободны. Врач тут же исчезает, не желая нарваться на гнев главы Исполнительного комитета, и Дазай, оставшийся с Чуей наедине, наконец может спокойно вздохнуть. За долгие годы своей жизни он привык играть на публику, меняя маски, как заправский актер, но сейчас, когда с Чуей он может быть если не настоящим, то очень-очень к этому близким, все его несуществующие личности кажутся слишком большим грузом. Приятно, когда можно не притворяться. Еще приятнее, когда несмотря на это от тебя не пытаются сбежать или всадить тебе нож в спину. — И что это было? — интересуется Чуя, вопросительно приподняв бровь. — Да ты же знаешь, на мне все заживает, как на собаке, — отмахивается Дазай и подходит ближе. — К тому же, я собирался сделать тебе сюрприз, и это довольно тяжело устроить в лазарете под постоянным надзором. У меня тут небольшой подарок, — он выуживает из кармана коробочку, протягивая ее Чуе. — Надеюсь, ты оценишь всю глубину моей задумки. Чуя смотрит с некоторым подозрением, когда забирает коробочку из его рук и оглаживает ее пальцами, медля с тем, чтобы открыть ее. — Это же не кольцо? — уточняет он на всякий случай. — Потому что твои собственнические замашки начинают меня пугать. — Пока нет, — хмыкает Дазай, но смотрит как-то хитро. Так, будто в перспективе кольцо он планирует. Помедлив еще пару секунд, словно надеясь разглядеть в глазах Дазая подсказку, Чуя вздыхает и все же снимает крышку, тут же широко распахивая глаза. На бархатной подложке лежит черный чокер с квадратной пряжкой из серебра или платины, скорее, второе: серебро слишком мягкий металл, чтобы выдержать уж слишком активную носку. Чуя аккуратно касается чокера рукой в перчатке, завороженно глядя на украшение, и уголки губ Дазая невольно приподнимаются, когда он видит, как сильно Чуе нравится подарок. Идиллия длится с десяток секунд, а потом Чуя вдруг отдергивает руку и поднимает на Дазая горящий гневом взгляд. — Это что, снова твои намеки на собак? Дазай округляет глаза, и возмущение на его лице такое натуральное, что не поймешь даже, притворяется ли он или и вправду оскорблен до глубины души. — Какого ты низкого обо мне мнения! — Дазай по-детски надувает губы, но когда видит все больше разгорающийся в глазах Чуи огонек ярости, тут же делает серьезное лицо. — Нет, Чуя, это символ того, что ты сам можешь держать себя в узде, что сам контролируешь себя и свою жизнь. Тебе не нужно бояться того, что таится внутри, потому что именно ты властвуешь над Арахабаки, несмотря на то, что он зовется богом. Каждый раз, когда вдруг начнешь сомневаться в том, что ты человек, можешь касаться ремешка на шее и вспоминать о том, что ты — именно личность, хозяин того существа, что дремлет внутри. Гнева в глазах Чуи больше нет, лишь огромная благодарность с толикой уязвимости, приправленная щепоткой нежности. Дазай легко забирает коробочку из его рук и вытаскивает ленту чокера, обходя Чую и убирая чуть в сторону его длинные волосы. Тот помогает: собирает пряди в подобие пучка, который придерживает руками, и Дазай чувствует себя так, словно он слуга, застегивающий ожерелье на шее благородного господина. Не сдержавшись, Дазай мягко касается губами его загривка, едва защелкнув застежку, а потом все же улыбается лукаво и добавляет: — Хотя идея с моим личным псом мне нравится не меньше. С рычанием Чуя бьет локтем куда-то назад, но Дазай успевает увернуться, тут же заполошно лепеча: — Чуя, Чуя, я ранен, не забывай! Ты же не хочешь на самом деле убить меня? Мы же так с тобой сблизились, будет обидно сейчас умереть! Действительно вспомнив о ранении, Чуя лишь сжимает кулаки в бессильной ярости, но не пытается снова ударить. Чокер на его шее смотрится удивительно органично, совсем не пошло, даже, наоборот, благородно. Настоящая услада для глаз. — Ах, да, — поняв, что бить его в ближайшее время не собираются, Дазай осторожно подходит ближе, выуживая из кармана какую-то бумажку. — Раз уж тебя выписали, то съезди-ка по этому адресу, — его взгляд снова становится серьезным, и он смотрит словно в самую душу, будто мысленно передавая свой план. Дазай подходит почти вплотную и сам убирает бумажку во внутренний карман жилетки Чуи, а потом склоняется к самому уху, начиная шептать. — Там находится моя личная квартира, о которой никому не известно, пин-коды ото всех дверей тоже в записке. Пока идешь туда, не забудь запутать следы, как я тебя учил. Когда попадешь внутрь — сиди и не высовывайся, если я не приду в течение двух дней, возьми документы в тайнике за кухонным фартуком и убегай как можно дальше от Японии. Дазай аккуратно мажет губами по виску застывшего Чуи и отстраняется, снова натягивая на лицо беззаботную улыбку: — Ну вот и ладушки! Уже скучаю! Весело насвистывая, Дазай принимается крутиться перед зеркалом, словно бы поправляя несуществующие изъяны в своем виде, но на деле явно ожидая, пока Чуя уйдет. Вот только тот уходить никуда не собирается. Он напряженно следит за Дазаем, сжимая и разжимая кулаки, и словно пытается понять его план, но никак не может, а оттого начинает раздражаться. Под препарирующим его взглядом Дазай останавливается и медленно выдыхает, понимая, что Чуя не станет слушаться, если не узнает смысл происходящего хотя бы в общих чертах. — До скорого, детка, мне еще нужно к боссу зайти, он наверняка отчета заждался, — Дазай улыбается несколько ломано, когда произносит следующую фразу. — А вечерком можем расслабиться, может, даже душ вместе принять. Как в наш первый совместный вечер, помнишь? Голос звучит весело, даже игриво, а вот в глазах плещутся боль и тьма. Здесь и у стен есть уши, а возможно, и глаза, и именно поэтому Дазай так усиленно говорит намеками, хотя последний из них дается ему очень тяжело. Он надеялся никогда не поднимать тему того приступа, самого сильного за последние пару лет, но именно та ситуация может подсказать Чуе ответы. А в голове Чуи встают на места детальки пазлов, пока он смотрит на кривую дазаевскую улыбку. Вспоминается нежелание Дазая подпускать его к Мори, абсолютно неискреннее уважение к боссу, шрамы на чужом теле, которых слишком много даже для мафиози, а по некоторым виднеется стойкое желание уйти из жизни. Вспоминаются неуверенные попытки Дазая быть ближе, касаться чаще, которые сразу исчезали, стоило им зайти в офис мафии, словно Дазай скрывал свои чувства, боялся их или… боялся за него? И тот приступ, который сейчас с явным нежеланием упомянул Дазай, он же случился ровно после посещения босса. И что он шептал там, на полу ванной? «Пожалуйста, не трогайте его, сделаю все, что прикажете, босс»… В тот вечер Чуя не обратил особого внимания на его слова, слишком ошарашенный всей ситуацией, а потом старался не вспоминать момент, показавший уязвимую часть казавшегося бесчувственным человека, но сейчас помнит эту фразу отчетливо, и от осознания по его спине расползается холодок. Чуя кашляет, словно не хочет, чтобы его слова были первым, что разобьет тишину, или просто пытается заставить свой голос звучать ровнее. Дазай навряд ли бы стал говорить загадками, если бы не боялся, что их подслушивают. Чуя тоже должен попытаться не выдать ничего лишнего. — Мне казалось… — Чуя судорожно подбирает слова, но получается явно не так завуалировано, как у Дазая. — Мне казалось, ты упоминал кого-то из знакомых в тот вечер. Может, пригласим? Лицо Дазая будто идет трещинами, но он кивает, благодарный как за то, что Чуя пытается понять его, так и за то, что не говорит слишком открыто. — Не думаю, что кто-то придет, — а затем тянет как-то задумчиво. — У кого-то заканчивается дружба, а у кого-то заканчиваются друзья… Чуя вздрагивает, когда слышит эту фразу. Сказанная словно бы между делом, она пропитана ненавистью и болью, пустым, отчаянным одиночеством, которое Дазая не просто преследует — оно определяет всю его жизнь. Чуя вдруг понимает, что Дазай не общается ни с кем, кроме него: не ходит выпить, не перекидывается ничего не значащими фразами, не смотрит ни на кого даже лишний раз, словно отгородился от всего мира и не подпускает к себе людей. И эти его бесконечные маски, каждая из которых отталкивает чем-то: он изображает то язвительного идиота, то бесчувственного садиста, будто опасается, что хоть кто-то сочтет его интересным, приятным человеком и решит остаться рядом. Дазай боится привязать к себе людей. Дазай боится привязаться сам. Потому что раньше это, очевидно, ничем хорошим не заканчивалось. «Пожалуйста, не трогайте его, босс»… Что Мори сделал с кем-то, кто был Дазаю дорог? Что Мори сделал с самим Дазаем? Отпускать его к боссу кажется худшей идеей на свете, Дазай явно задумал недоброе, и Чуя лишь отчаянно доказывает себе, что тот слишком умен, чтобы поступать безрассудно. Дазай, очевидно, терпел много лет. Он не может сорваться сейчас на бессмысленный в своей самоубийственности поступок. Не может же? Чуя сглатывает, прежде чем спросить, лелея надежду, в тщетности которой уверен в глубине души: — Босс ждет отчета только от тебя? — а в голове стучит только «Возьми меня с собой, возьми меня с собой, возьми…» — Только от меня, — обрывает все надежды кивком и мягким взглядом полных понимания глаз. Дазай знает, что Чуя не хочет им рисковать. Дазай не хочет рисковать Чуей тоже. И последнему приходится с этим смириться, потому что в битве с триадой он видел, что Дазай не может сосредоточиться с ним под боком. И потому что это только его боль и только его реванш, последнее, через что Дазай должен будет пройти в одиночестве, ведь дальше Чуя пойдет с ним рядом. Обязательно. — Тогда я буду тебя ждать. Ты только возвращайся. — Жди. Вернусь.***
За окнами — снова крошечный, простирающийся вдаль город, в креслах напротив друг друга — снова два человека, которые давно перестали его замечать. В этот раз их не разделяет даже стол, словно Мори не хотел оставлять ни шанса на то, чтобы Дазай мог отгородиться, но тот лишь думает, что так даже будет удобнее. Они сидят так близко к окну, но от каждого человека в этом городе они слишком далеко. Между ними всего метра три, но друг от друга они еще дальше. Дазай смотрит в глаза боссу, пытаясь прочитать в них хоть что-то, но они, вечно усталые и равнодушные, всегда показывали ему лишь черноту зрачков и ничего больше. Учитель, которого никогда не превзойдет ученик. Единственный человек, кого Дазай не смог разгадать. И единственная же в мире головоломка, на решение которой Дазаю плевать. Он не хочет узнать, каков Мори внутри. Он хочет его уничтожить. — Я сам осматривал вас, — говорит Мори, и у Дазая тут же к горлу подкатывает кислый комок. Блять. Он терпеть не может любые прикосновения, но руки Мори для него — навсегда самые грязные, запачканные кровью не только невинных людей, на которых Дазаю плевать, но и кровью его единственного настоящего друга. Того, кто мог вытащить его из этого ада, и сделал бы это, если бы Мори не был достаточно жаден, чтобы не захотеть отпускать свою любимую игрушку. А теперь он касался Чуи. Того, к кому Дазай клялся себе его не подпускать. Стараясь не показывать, как сильно его мутит сейчас, Дазай вдыхает чуть глубже, надеясь избавиться от ощущения чего-то лишнего в горле, и растягивает губы в улыбке, не касающейся его глаз: — Понравилось? Проигнорировав выпад, Мори опускает подбородок на пальцы одной из рук, поставив ту на подлокотник, и чуть наклоняет голову, словно пытаясь ввинтиться глубже в глаза Дазая, до самой истерзанной души, если от нее осталось хоть что-то. — На Чуе не было ни царапины. Все-таки регенерация, или он и сам справился без увечий? — Регенерация, — отвечает Дазай, позволяя прочитать в своих глазах то, что его слова честны. В этом нет нужды, Мори и так знает, что Чуя пострадал — невредимых не надо отмывать от их собственной крови. В том, что он выяснил, в чьей крови был почти утоплен Чуя, Дазай не сомневается. — И все равно он хороший мальчик, — в голосе Мори проскальзывает удовлетворение, а у Дазая чешутся руки от желания свернуть ему шею. — И очень, очень полезный. А вот ты снова разочаровываешь меня, Дазай. — Такая уж у меня судьба, — фыркает тот, перебивая, отчего Мори недовольно морщится. — Ты позволил себя ранить. Почему? Отвлекся на что-то? На кого-то? В его глазах виднеются алые искорки, так сильно напоминающие кровь. — Просто не успел среагировать на слишком близко появившийся портал. — Ты не настолько слаб, — благожелательно говорит Мори. — По крайней мере, с точки зрения реакции и физической подготовки. Я же сам тебя тренировал. Дазай растягивает губы так, что улыбка становится похожей на оскал: — О да. Об этом-то я точно не забуду. Вздохнув, Мори притворно-расслабленно откидывается в кресле, положив обе руки на подлокотники, и его взгляд вдруг становится по-отечески снисходительным: — Ты же понимаешь, что если промажешь, Чую ты больше не увидишь? Ну конечно, он догадался. Что и следовало ожидать от самого босса Портовой мафии. — Значит, у меня есть хороший стимул стрелять точно. Одновременно с этими словами Дазай выхватывает из кобуры пистолет, вскакивая с места, а Мори делает выпад вперед и чуть в сторону, уходя от направленного в него дула и одновременно пытаясь то ли схватить Дазая, то ли ударить. Тот уворачивается, но Мори, предвидев это, делает подсечку, двигаясь чрезвычайно легко, особенно с учетом возраста, в очередной раз доказывая, что свою должность занимает не зря. Дазай успевает заметить подсечку, но слишком поздно для того, чтобы элегантно избежать ее, отчего движение выходит не совсем правильным и он теряет равновесие на долю секунды, почти сразу же восстанавливая его. Однако боссу мафии этого оказывается достаточно. Мори дергает его на себя, разворачивая, и оказывается за его спиной, локтем захватывая его шею, а второй рукой резко ударяя по только недавно им же зашитой ране. Перед глазами Дазая взрываются световые бомбы, дыхание перехватывает, когда все внутренности сжимаются от резкой боли. Пистолет из его руки выбивают, но он этого почти не замечает, судорожно пытаясь вдохнуть. Локоть Мори сильнее пережимает горло, пресекая эти попытки, а сам босс оказывается стоящим вплотную к его спине, касаясь всем телом. Руки Дазая инстинктивно дергаются вверх, чтобы освободить горло и позволить легким втянуть воздух, но замирают совсем рядом с рукой Мори, так и не дотронувшись до нее. Он и так касается самого ненавистного человека слишком сильно, по его телу проходит дрожь, ему нужна хотя бы тоненькая прослойка воздуха между ним и боссом, иначе его вырвет прямо сейчас. Дазай дергается в его руках, напоминая рыбу, выброшенную на берег, забывая все, чему его учили, и думая лишь о том, что вся грязь босса сейчас просачивается в его тело, наполняет всего целиком, черной липкой массой заливая легкие. По его белой рубашке расползается алое пятно. — Зачем ты вообще пошел куда-то с таким ранением? — шипит Мори ему на ухо, опаляя кожу горячим дыханием, заставляя содрогнуться снова. — Мне казалось, ты ненавидишь боль. Рука на горле сжимается сильнее, словно он хочет сделать все, чтобы Дазай не смог ему ответить. Тот отчаянно цепляется за ускользающую реальность, хрипит, пытаясь вдохнуть, но все же находит в себе силы сосредоточиться и выдавить, звуча почти привычно насмешливо: — У меня было время к ней привыкнуть. Да, было. Потому что боль сопровождала его перманентно, всю его жизнь, отличаясь лишь интенсивностью. И избавить его от боли раньше мог только Ода, своей смертью принесший самые сильные страдания. А теперь может Чуя, тот, кто своими прикосновениями не пачкает, а очищает, тот, кто ждет его в квартире, которую Дазай и покупал когда-то в надежде на то, что найдется хоть кто-то, кто сможет забрать его боль, ради кого он уйдет из этого ада не в другой мир, а просто уйдет. Тот самый Чуя, которому Дазай сам причинит невообразимое количество боли, если не вернется к нему. Или которого Мори убьет, как только Дазай отключится, и когда Осаму очнется, самого прекрасного существа уже не будет в этом мире, а сам он вновь превратится в оболочку с мертвыми глазами. Причинять вред боссу нельзя. Все действия должны иметь лишь одну цель — процветание организации, а босс сейчас — ее основа, столп, на котором держится вся Портовая мафия. Это вбивали в Дазая с самого детства, столько, сколько он в принципе себя помнит, эти постулаты навсегда зацементировались в его еще не окрепшем тогда разуме, вросли корнями так глубоко, что уже и не раскопаешь. Но сейчас фундамент всех его установок рушится, потому что Мори, которому нельзя причинять вред, отравляет его своими прикосновениями, а Чуя, который, наоборот, исцеляет, будет страдать, умирая сам либо теряя Дазая, который со всеми своими несовершенствами каким-то чудом стал ему дорог. Нож выскальзывает из рукава и ложится в ладонь словно бы сам собой. Это был план на крайний случай. Самый крайний, буквально миллиметр от пропасти. Застрелить Мори он еще мог бы решиться, это проще: набраться смелости всего на секунду, чтобы надавить на курок. Заливать руки его кровью, чувствовать, как нож вспарывает плоть, словно теплое сливочное масло — это совсем другое. Это хуже, чем использовать пистолет и быть услышанным, просто потому что нет ничего отвратительнее, чем своими руками касаться тьмы. Это страшно, это непозволительно, это грешно в мироздании, где Мори — самопровозглашенный бог: в той реальности, в которой воспитывался Дазай. Вот только он уже выбрал себе нового бога, олицетворяющего не тьму, а рыжие всполохи рассвета на чистом голубом небе. Дазай резко бьет ножом назад, ощущая, как расходится под напором кожа, чувствуя шеей, как прерывается на мгновение дыхание Мори, но тот не позволяет себе вскрикнуть. Хватка на шее ослабевает всего на мгновение, но Дазай успевает глотнуть спасительного кислорода, и его сил хватает на то, чтобы вырваться из щупальцами оплетающих его рук и толкнуть Мори в ближайшее кресло, наваливаясь сверху и обхватывая пальцами одной руки его горло. Не желая допускать той же ошибки, какую позволил себе совершить Мори, Дазай тут же полосует его ножом по мышцам плеч, отчего босс дергается, из последних сил терпя боль, а его руки сразу перестают подниматься. Пальцы на горле Мори сжимаются все сильнее, тот хрипит, и кисти его рук подрагивают, словно он пытается пошевелиться, но никак не может этого сделать. Руки Дазая трясутся тоже, все сильнее с каждой секундой, а по всему телу расползается парализующий холод, но он не перестает смотреть в глаза Мори, когда снова засаживает нож ему в живот, еле удерживая скользкую от крови рукоять. Слишком много прикосновений, слишком близко к нему находятся ненавистные глаза, настолько черные, что отливают фиолетовым. Кажется, что грязь пропитала их обоих насквозь, Дазаю очень хочется смыть ее всю с себя, а затем зарыться в успокаивающие объятия, прячась в них от всего мира и вдыхая с рыжих кудрей ставший родным запах. Взгляд Дазая становится все более безумным, когда он снова и снова вонзает нож в уже не сопротивляющееся тело. Мори все так же смотрит в его глаза своими, уже не такими яркими, из уголка его рта стекает струйка крови, когда он улыбается с какой-то жалостью и сипит, тратя на это все оставшиеся силы: — Ты так и не смог понять… что ты, в первую очередь, наследник, и только потом… мой сын. Именно поэтому ты и остался таким… ничтожеством. Это «мой сын» бьет по ушам, заставляет сердце на мгновение сбиться с ритма. Дазай считал, что Мори подобрал его случайно, оставил при себе лишь потому, что увидел потенциал, хотя это всегда казалось странным: ну какое великое будущее можно увидеть в пятилетнем мальчишке? И теперь эти слова заставляют задуматься о том, о чем Дазай не хотел бы думать никогда в жизни. Что, если Мори имел в виду ровно то, что сказал? Не подкидыш, не ученик, даже не приемный ребенок. Просто «его». Просто сын. Дазай отбрасывает эти мысли, потому что даже если это правда, это не меняет ничего. Мори все так же является тем, кто уничтожил его, выпотрошил и собрал заново так, как хотел сам, превратил в монстра, едва ли достойного жизни. Даже если он и был тем, кто ему эту жизнь подарил. — Ты так и не смог понять, — рычит Дазай в ответ, — что тебя окружают не инструменты, а люди. Именно поэтому никто не будет скорбеть о твоей смерти. Нож в последний раз вонзается в неприятно-теплое тело, и Дазай замирает, завороженно глядя на то, как медленно гаснет свет в глазах его босса. Его отца. Его самого ненавистного врага. Лишь убедившись, что его сердце больше не бьется, Дазай с трудом выпрямляется, тут же пошатываясь и моргая в надежде прогнать круги перед глазами. Рубашка липнет к животу, и он заторможенно дотрагивается до нее, ощущая на пальцах влагу. Не сейчас. Он должен покинуть офис мафии, добраться до квартиры, и тогда сможет спокойно зашить рану и вырубиться. Если, конечно, он до квартиры доживет. А ему надо дожить: он не простит себе, если из-за такой глупости подведет Чую. Выходить из кабинета босса в окровавленной рубашке — не лучшая идея, поэтому Дазай надевает оставленный на вешалке при входе плащ, застегивая его на все пуговицы едва ли не впервые в жизни. Это, конечно, подозрительно, но не так сильно, как кровавое пятно во весь живот. Дазай смотрится в оконное стекло, как в зеркало, проверяя, чтобы на лице не осталось брызг, оглядывает брюки и отходит к двери, убеждаясь, что кресло, в котором осталось тело Мори, отвернуто достаточно, чтобы сидящий в нем не бросался в глаза. В последний момент он зачем-то снова подходит к боссу и стягивает с его шеи красный шарф, с задумчивым выражением лица убирая его на самое дно большого кармана. Он и сам не может объяснить себе этого действия, просто хочет иметь что-то, что напоминало бы ему о том, что он так никому и не подчинился. У Чуи для этого будет чокер. Себе он решает оставить шарф, который всегда мелькал перед глазами в самые страшные моменты его жизни. Вдохнув чуть глубже, Дазай стискивает зубы и с прямой спиной выходит из кабинета, изо всех сил стараясь сделать шаг твердым. Он надеется, что выглядит достаточно мрачным, чтобы никто не рискнул его останавливать, и недостаточно бледным, чтобы его можно было в чем-то заподозрить. Руки приходится убрать в карманы: они все еще в крови и трясутся только сильнее, дрожь постепенно расходится на все тело, и Дазай уже не надеется закончить вечер без панической атаки, он старается только оттянуть этот момент до безопасности своей тайной квартиры. Там есть героин и Чуя, и если первый еще мог бы не справиться, то второй точно должен суметь ему помочь. Дорога проходит, как в тумане. Дазай на автомате запутывает следы, потому что эту въевшуюся в кости привычку не уничтожит даже отключающееся сознание, и не думает ни о чем. В голове неприятный вакуум, кажется, что тряхнешь ею чуть сильнее, и по вискам застучат колокола, вызывая головную боль и рвоту. Плащ понемногу пропитывается кровью, шаги становятся все менее уверенными, и на последние ступеньки нужного этажа Дазай едва ли не заползает, всем весом опираясь на перила. Цифры перед глазами расплываются, когда он набирает электронный код на входной двери квартиры, но он все же попадает по нужным, пачкая экран чьей-то кровью, он уже не уверен, чьей. Стоит замку щелкнуть, и Дазай, открывая дверь, забывает отпустить ее ручку, из-за чего с глухим стоном и грохотом пыльного мешка падает прямо при входе, едва переступив порог. Картинка перед глазами расплывается, от боли почти невозможно дышать, но Дазай едва заметно улыбается, когда слышит быстрые шаги и испуганный окрик Чуи. Он дома. Он успел. — Твою мать, Дазай! — захлопнув дверь, рычит Чуя, падая рядом с ним на колени и судорожно пытаясь расстегнуть пропитавшийся кровью плащ. — Что произошло?! Только, блять, не отключайся, я не ебаный хирург, я не умею штопать людей! Дазай не прекращает улыбаться, и ему кажется, что он смотрит на все происходящее как будто со стороны. И единственное, что он видит, — это то, насколько Чуя красивый. Так хочется его поцеловать… — Ты ебанулся? — видимо, он озвучил свою последнюю мысль вслух. — Лучше скажи, что мне делать, тупая ты скумбрия! Он наконец распахивает плащ, и его глаза в ужасе округляются при виде почти полностью алой рубашки. Краем глаза он замечает, как из кармана плаща выпадает что-то, и застывает, стоит ему понять, что. Чуя медленно поднимает красный шарф, держа его на вытянутой руке, словно ядовитую змею, и переводит ошеломленный взгляд на Дазая. Улыбка того становится шире: — Я свободен, — шепчет он в полубреду, и его глаза начинают закатываться. — Дазай, блять! — рявкает Чуя, тут же приходя в себя и отбрасывая шарф в сторону. — Очнись и скажи мне, как тебя лечить! От крика Дазай вздрагивает, вновь с трудом поднимая веки: — Кухня, третий ящик справа, — язык ворочается неохотно, но договорить нужно, Дазай понимает это краем сознания. — Там аптечка, в ней все есть. И ви́ски захвати… Чуя срывается с места, и Дазай, видимо, отключается на несколько секунд, потому что ему кажется, что тот оказывается снова рядом меньше, чем через мгновение. — Готово. Что дальше? — Плесни виски на руки, срезай рубашку и бинты… — голос Дазая снова начинает затихать. — Дальше! — гаркает Чуя ему в лицо, заставляя встрепенуться и приоткрыть глаза. Слушая еле слышную инструкцию от периодически отключающегося Дазая, Чуя разрезает его рубашку и вытирает часть крови вокруг раны, все больше и больше бледнея, когда его глазам предстает масштаб катастрофы. И Дазай так спокойно просит зашить ему живот того, кто даже пуговицу ни разу в жизни не пришивал?! Повезло, что над ним уже работал профессиональный врач, и швы разошлись не все, иначе Чуя послал бы Дазая с его кружком «очумелые ручки» к черту и разрыдался. Потому что перевязывать тончайшие сосуды неумелыми дрожащими руками не только пиздецки страшно, но еще и ненадежно абсолютно, Чуя бы тогда скорее случайно добил Дазая, вместо того чтобы ему помочь. — Обезболивающее? — хрипло спрашивает Чуя, ледяными пальцами продевая хирургическую нить в специальную иглу. Блять, насколько часто Дазай занимался этим сам, если у него все материалы есть?! Черт, черт, черт, Чуя совсем не уверен, что сможет это сделать. — Обычно… я пользуюсь героином, — слабо пожимает плечами Дазай. Взгляд, который в ответ на это кидает на него Чуя, должен бы испепелить его на месте. — При распаде героина в организме формируется морфин, — пытается оправдаться Дазай. — И забавные картинки перед глазами здорово так отвлекают. Чуя сжимает зубы, заканчивая с нитью и напряженно думая. Потворствовать наркоману — такая себе идея, особенно с учетом того, что он хотел бы связать с этим наркоманом жизнь. Молодец, Чуя, такую выгодную партию отхватил: зависимый от героина убийца с букетом психических расстройств, где ты еще такого найдешь? С другой стороны, этот мудак ему все еще дорог, и пытать его Чуе вообще не улыбается. — Где эта твоя дрянь? — рычит он сквозь зубы. — Не-е, — тянет Дазай, пьяно улыбаясь. — Я тогда точно отключусь. Как же я могу бросить тебя в такой ответственный момент… Да и я все равно обещал тебе бросить… — С-сука, — шипит Чуя, но не спорит. Операции не лежат в пределах его компетенций, как там что правильно делать он не знает, и без руководства этого маньяка он навряд ли не угробит его. — Диктуй. Под монотонный бубнеж Дазая Чуя начинает зашивать на живую, матерясь сквозь зубы и дрожащими руками пытаясь выводить ровные стежки. Ему кажется, что это длится вечность, он сосредоточен как никогда в жизни и прикусывает губу до крови, стараясь сфокусироваться на деле и не думать о том, что сейчас буквально протыкает иглой живого человека, наверняка принося ему невероятные мучения. Чуя не моралист, он людей убивал и не раз, но это совсем другое: мучить, а не просто устранять, тем более — причинять боль тому, кого, вообще-то, хотелось бы защищать. Не то чтобы Дазаю была нужна защита, но это же что-то на уровне инстинктов — заботиться о том, кто тебе дорог. А Дазай Чуе, черт побери, очень. — Ты как? — напряженно спрашивает Чуя, затягивая последний узелок. Все выглядит не так плохо, как ему казалось в процессе: шов длинный и не совсем ровный, но выглядит достаточно надежно, чтобы не разойтись от первого глубокого вдоха. Кровь идти тоже перестала, и Чуя почти уверен, что справился довольно сносно. Осталось только услышать подтверждение Дазая о том, что он перестал умирать, и вообще все будет отлично. Когда ответа не следует, Чуя оборачивается к Дазаю и застывает, едва удерживаясь от того, чтобы начать судорожно трясти его, ведь из-за этого швы могут снова разойтись. Потому что Дазай не смотрит на него в ответ. Он лежит, прикрыв глаза и блаженно улыбаясь, словно видит какой-то прекрасный сон, а не переживает операцию без обезболивающего. Чуя медленно протягивает руку, как будто со стороны наблюдая за тем, как сильно она дрожит, и прикладывает пальцы к его шее, молясь про себя о том, чтобы почувствовать пульсацию венки, даже несмотря на то, что никогда не поклонялся никаким богам. Пальцы отодвигают бинты на шее Дазая и касаются испещренной шрамами кожи, мягко надавливая, чтобы точно не пропустить пульс. Чуя рвано выдыхает, когда чувствует, как в его пальцы размеренно толкается сонная артерия. Живой. Только сейчас к Чуе медленно приходит осознание того, что он смог сделать. Вместе с шоком накатывает непомерная усталость, камнем придавливающая к земле, и он обессилено опускается на пол рядом с Дазаем, аккуратно приобнимая его одной рукой за плечи. Чуе кажется, что от пережитого стресса он не уснет еще долго, но он и сам не замечает, как почти мгновенно проваливается в сон.***
По телу разливается приятное тепло, мягкость кровати приятно обволакивает с ног до головы, даря ощущение практически невесомости. В волосах чувствуются знакомые пальцы, мягко перебирающие пряди, и Чуя улыбается сквозь сон, наслаждаясь приятными ощущениями. Это, видимо, замечают, потому что затем прикосновения начинают чувствоваться на шее, потом — на боку, мягкими поглаживаниями забираясь под безразмерную футболку и опускаясь ниже, к кромке боксеров. — Грабли свои убрал, — лениво тянет Чуя, даже не открывая глаз. — Ну Чуууечка, — по-детски обиженный голос Дазая звучит мило, особенно если при этом он дует губы и смотрит оленьими глазами, но Чуя ему никогда об этом не скажет. — Я все еще на тебя обижен, — звучит категоричное в ответ, и Дазай со вздохом убирает руку. С убийства Мори Огая и их легендарного побега из Японии прошло уже два года. За это время они успели посетить с десяток стран, растрачивая накопленные Дазаем за время работы на мафию миллионы и откровенно наслаждаясь жизнью. Первый год их даже не преследовали: Портовая мафия довольно долго не могла оправиться от шока, и внутренние распри захлестнули ее с головой, утопив преступный мир Йокогамы в крови. Каждая мелкая сошка видела себя новым боссом, а ослабленную отсутствием руководства организацию — лакомым кусочком, от которого все судорожно пытались откусить побольше. Во главе мафии в итоге встала Кое, что Дазая совсем не удивило, и как только навела порядок, — отправила головорезов за убийцей Мори. То, что убил его Дазай, вычислили почти сразу, да и он не особо заметал следы, так что погоня была вполне ожидаемой, а еще являлась неплохим развлечением для засидевшихся на одном месте беглецов. Со всеми ресурсами Портовой мафии Кое даже могла бы доставить им серьезных проблем, но… не захотела. Никто из Черных Ящериц так и не заявился к ним на порог, бегали за ними только шестерки, не напрягающие даже, а скорее предупреждающие: вас опять нашли. Чуя с Дазаем, вообще-то, совсем не прятались, но всегда послушно срывались с насиженных мест, а Осаму еще и рассылал воздушные поцелуи, прося преследователей передать сестрице Кое наилучшие пожелания. Возможно, их все еще продолжают ловить только для того, чтобы та могла убедиться: у нерадивых воспитанников все в порядке. Дазай помнит, с какой печалью она смотрела на него, выползающего с очередной «воспитательной беседы» с Мори. Навряд ли она может осуждать его за убийство своего мучителя. Продолжают постоянно переезжать они не только из-за мафии: некоторые страны им надоедают, другие просто не подходят. В Финляндии Дазаю было вечно холодно, в Италии Чуя обгорел и отказался выходить из дома куда-либо кроме аэропорта. Из Мексики Дазая пришлось выгонять пинками: он связался с растаманами и едва не подсел еще и на марихуану, а из США вытаскивать пришлось уже Чую, потому что тот вспылил, когда в клубе его попытался облапать какой-то мужик, и разнес способностью половину здания, вследствие чего им заинтересовались местные спецслужбы. В данный момент Чуя довольно потягивается на простынях, приоткрывая глаза и глядя в окно на Эйфелеву башню. Пока из всех посещенных стран Франция нравится ему больше всего: красивый язык, великолепная архитектура и вдохновляющая атмосфера не могут не полюбиться человеку с таким хорошим вкусом, как у Чуи. Хотя насчет своего вкуса он уже начинает сомневаться: ему все-таки нравится Дазай. Тот самый, который, соскучившись, завалился к Чуе на работу, застал его обнимающимся с девушкой и устроил скандал. И Чуя бы понял претензию, если бы не работал моделью, чудом выбив себе место даже с небольшим ростом, и это не была стандартная съемка с другой моделью, обнимался с которой он строго по требованию фотографа под наблюдением еще с десятка человек от визажистов до осветителя. Вот только Дазай, которого раньше почему-то называли демоническим вундеркиндом, своим гениальным мозгом навоображал интрижку за своей спиной и, сорвавшись, впервые за последние несколько месяцев обкололся героином, хотя клятвенно обещал, что прошлый раз был последним. Где Дазай опять достал эту мерзость, Чуя так и не узнал, но пиздюлей ввалил знатных, заодно выселив тупоголового наркомана на диван. Тот довольно быстро остыл и понял, что поспешил с выводами, но вот уже третью неделю пробирается в собственную кровать посреди ночи и тайком, и ответ на вопрос «окажется ли он беспощадно спихнут на пол?» зависит только лишь от настроения Чуи. Сегодня вот оно у него хорошее. — Чуечка, ну прости меня, — продолжает ныть Дазай. Все-таки соизволив посмотреть на него, Чуя уточняет: — За что именно? За то, что опозорил меня перед коллегами? За то, что настолько мне не доверяешь, что обвинил в измене? Или за то, что снова кололся? — За все, — канючит Дазай, но, не видя должной реакции, переходит на деловой тон. — А что если я пообещаю больше не употреблять героин? — Обещал уже, — Чуя фыркает и отворачивается. Переговорщик, блин, нашелся. Как его вообще с такими навыками коммуникации в мафию взяли? — А если в этот раз честно пообещаю? И при тебе выкину все запасы? Чуя поворачивается, показывая, что готов слушать дальше. — И подарю тебе мотик, на который ты уже месяц облизываешься? — видя, как Чуя приподнимает бровь, Дазай вздыхает и сдается. — И буду предупреждать тебя, если снова решу заявиться к тебе на работу. Последнее предложение Дазай из себя едва не клещами вытаскивает. Ну потому что его Чую на работе красиво одевают и бесстыдно раздевают, а все пялятся, заразы. Внезапные появления — неплохой такой шанс поймать кого-нибудь, кто вдруг решит перейти от разглядываний к ощупываниям. На самом деле в Чуе Дазай уверен, не уверен он в нравственности окружающих и еще — в самом себе. Ну потому что он все еще очень проблемный парень с кучей моральных и не только травм, по которому психушка плачет, а Чуя — само совершенство, неизвестно каким чудом ему доставшееся. Чуя и вправду божество, и дело там совсем не в Арахабаки: просто тот, при всей своей вспыльчивости, оказался достаточно терпеливым и милосердным, чтобы все еще оставаться рядом с Дазаем. — Ладно, — сдается Чуя, видя, как много значит для Дазая последний аргумент. — Прощаю. Дазай взвизгивает, как девчонка, и накатывается сверху, принимаясь под недовольное шипение расцеловывать его лицо. Эта рыжая язва — лучшее, что случалось с ним в жизни, и он не простит себе, если потеряет его из-за дурацкого героина. От Чуи он зависим куда сильнее. Вцепившись Дазаю в плечи, Чуя немного отодвигает его и фиксирует напротив своего лица, серьезно смотря ему в глаза: — Ты же в курсе, что я люблю тебя, и не стал бы тебе изменять? Каким бы мудаком ты ни был, я тебя никогда ни на кого не променяю. В глазах Дазая рождаются мириады звезд, а выражение лица становится по-детски беззащитным. Он выдыхает как-то рвано и ложится на Чую полностью, зарываясь носом ему в шею, словно не в силах выдержать пронзительный взгляд голубых глаз. — Спасибо, — выдыхает он Чуе в ключицы, цепляясь за его талию, как за спасательный круг, будто отпустит — и потонет. Это немного больно, наверняка останутся синяки, но Чуя послушно терпит, понимая, как сильно это нужно Дазаю — разбитому и уничтоженному еще в детстве, а потому глубоко внутри так и оставшемуся ребенком, у которого всегда отнимали все самое дорогое. Чуя запускает пальцы ему в волосы, поглаживая милые коричневые кудряшки, и хитро улыбается, глядя в потолок: — Но если я еще раз увижу тебя под дозой — сдам в диспансер и любить буду уже издалека. Дазай улыбается тоже, Чуя чувствует это ключицами, а потом приподнимается, опираясь на руки по бокам от чуиной головы и нависая сверху, и медленно, глубоко целует, подцепив пальцем чокер и притянув ближе. Его рука оглаживает лицо Чуи, спускается ниже по груди и талии, касаясь теперь нежно, словно извиняясь за предыдущую грубость, подхватывает его обнаженное бедро, приподнимая и чуть раскрывая, чтобы удобнее было толкнуться пахом в пах. Даже через слои белья на обоих это чувствуется превосходно, позволяет в полной мере ощутить начавшую появляться твердость. Чуя тяжело выдыхает в поцелуй, когда Дазай становится напористей, вылизывает его рот изнутри с таким аппетитом, словно хочет сожрать Чую целиком. Одной рукой Дазай смелее гладит бедро Чуи, перемещаясь к внутренней стороне и выше, почти к самому паху, а другой хватает оба его запястья, фиксируя их над его головой. Иметь иллюзию власти, словно Чуя не сможет сбежать из-под него, до одури приятно, даже несмотря на то, что оба прекрасно знают: Чуя смог бы уйти, если бы захотел. Но так даже лучше: знать, что Чуя выбрал остаться. Спускаясь поцелуями ниже, Дазай иногда не сдерживается и прикусывает кожу, оставляя следы, как пес метя свою территорию. И вот когда он уже готовится провести языком по соску, в квартире срабатывает сигнализация, которую он сам установил, запрограммировав срабатывание на попытки вскрыть электронный замок на входной двери. Обреченно уткнувшись лбом Чуе в плечо, Дазай едва не рычит от разочарования: — Кое, обломщица! Не могли эти проклятые мафиози еще часок подождать?! Чуя хихикает в ответ, спихивая его с себя: — Это все равно считалось, в следующий раз сверху я! — Что? Нееет! — Дазай стонет, откидываясь на подушки и наблюдая за тем, как Чуя, сверкая своими шикарными подкачанными ногами, собирает необходимые вещи. — Так не честно. Нацепив рубашку и закрепив поверх нее портупею, Чуя снова поворачивается к нему, окидывая оценивающим взглядом: — Ладно, я подумаю и посмотрю на твое поведение. А теперь подъем, ленивая задница, нам снова пора сваливать!