***
Первой появляется боль. Несильная, словно приглушенная чем-то прохладным, но неприятно пульсирующая где-то в районе живота. Ощущение собственного тела медленно распространяется от этой точки до кончиков пальцев, и когда ими получается легонько дернуть, Дазай плавно открывает глаза. Белый потолок. Потолки почти всегда белые, но этот Дазай узнал бы из тысячи: слишком часто он просыпался вот так, обессиленный и опустошенный, только чтобы увидеть именно его. Лазарет Портовой мафии находится на пятом этаже офиса, не совсем при входе, чтобы небоеспособные сотрудники не попали под потенциальное нападение первыми, но и не слишком высоко, чтобы раненых было проще сюда доставлять. Дазай моргает, делая изображение четче, и опускает взгляд, рассматривая свой обмотанный бинтами торс. Эта картина тоже привычна, разве что бинтов стало чуть больше, и на животе они плотнее. Хорошо, что остальные бинты с него не снимали, вид собственного ничем не прикрытого тела вызывает у Дазая стойкое отвращение. Обычно, очнувшись в этом кабинете, Дазай ощущал пустоту с толикой разочарования. Теперь в его груди копошится гораздо больше всего, и главное из этого — тревога и надежда. Если его самого успели вовремя найти, то должны были спасти и Чую. Вот только если с отверстиями в животе врачи мафии справляться привыкли, то что делать с истекающим кровью прямо из кожи Чуей они могли и не понять. Дазай оглядывается, скользя безразличным взглядом по привычной обстановке, но его глаза словно вспыхивают изнутри, когда он замечает в палате вторую койку. Она недалеко, метров пять, а на ней, с разметавшимися на белом рыжими кудрями, лежит тот, из-за кого подключенный к Дазаю кардиомонитор начинает пикать чуть быстрее. Дазай мог бы контролировать свое сердцебиение. Дазай совершенно точно не хочет этого делать. Чуя живой, но без сознания, его кардиомонитор рисует правильную зубчатую линию, и видеть ее кажется жизненно необходимым. Не отрывая от Чуи взгляда, Дазай отталкивается рукой от стены, не обращая внимания на вспыхнувшую ярче боль. Койка подкатывается ко второй, и Дазай кладет ладонь поверх руки Чуи, убеждаясь, что он и вправду здесь, а не является бредом его больного сознания. Он красивый: с расслабленным, почти счастливым выражением лица, милыми веснушками и яркими, мягкими словно шелк волосами, которые Дазай трогает, не удержавшись. Когда очнется, Чуя навряд ли позволит ему это сделать. Всю кровь с него смыли, Чуя лежит под одеялом, но руки поверх него чистые, так же как лицо и волосы. Дазай ловит себя на мысли, что злится от того, что кто-то другой прикасался к нему. Уверенный в том, что Чуя ударил бы его, если бы узнал, Дазай все равно аккуратно приподнимает его руку и отодвигает одеяло, желая оценить ущерб и надеясь, что сломанные ребра вкупе с огромной нагрузкой от использования способности или чем бы это ни было не навредили Чуе слишком сильно. Отсутствие бесконечного переплетения трубок, конечно, обнадеживает, но Дазай не склонен к оптимизму и нуждается в гарантиях. Он застывает, все еще держа в кулаке край одеяла и ошеломленно глядя на обнаженный торс Чуи. На нем нет ничего: ни бинтов, ни гематом, ни ранений, которые Чуя точно получил за время их сражения — Дазай помнит разрезы от ножей на его рубашке. Не осталось даже шрамов, словно ничего с Чуей и не случалось, но Дазай знает, что это не так, он все же не настолько сошел с ума. Вот и невероятная способность к исцелению, которая пропадала, а теперь снова появилась. Хотя нет, не так: способность к исцелению есть всегда, но, очевидно, не работает вне того странного состояния, когда тело Чуи захватывает нечто безумное. Безумное и невероятно сильное, оно одновременно пытается подлатать Чую, потому что нуждается в носителе, но в то же время и разрушает его куда быстрее, слишком могущественное для хрупкого человеческого тела. Завершить мысль Дазай не успевает, потому что Чуя вдруг дергается и резко садится, громко втягивая в себя воздух раскрытым ртом, как утопающий, которого в последний момент чудом успели выдернуть из-под воды. Его глаза по-родному голубые, но смотрят невидяще, руки Чуи начинают дрожать, и он словно видит на них что-то страшное, начиная судорожно вытирать их друг об друга и об одеяло, трясти, безуспешно пытаясь избавиться от невидимой грязи. — Чуя, — тот не реагирует на звук собственного имени, и тогда Дазай, не обращая внимания на собственную боль, тоже резко садится и хватает его за руки, сжимая его кисти пальцами и заставляя замереть на месте. — Чуя! Вздрогнув, тот застывает, с явным трудом фокусируя на нем взгляд. Его продолжает потряхивать, а с дрожащих губ срывается хриплое: — Дазай… — он старается вытащить руки из хватки, но сил у него практически нет. — Кровь… Он дергает руками, словно боится Дазая испачкать, а тот переводит взгляд с его абсолютно чистых ладоней на такие же чистые глаза, и в его груди что-то сжимается. — Чуя, там ничего нет, — он перекладывает его ладони в свою одну и свободной рукой касается его щеки, наклоняясь ближе не давая прервать зрительный контакт. — Смотри мне в глаза и медленно дыши вместе со мной. Давай, вдох. Вот так, теперь выдох. Все хорошо, да? Чуя неуверенно кивает, продолжая медленно дышать по инструкции, а Дазай сам не замечает, как начинает поглаживать его по щеке и подается ближе, касаясь его лба своим. Дыхание Чуи понемногу выравнивается, а у Дазая, напротив, сбивается. Находиться так близко к Чуе почему-то волнующе, но с приятной стороны, не так, как со всеми остальными людьми. Чуя окончательно успокаивается, но не отодвигается, даже рук не отнимает, лишь смотрит своими невозможными глазами, словно ожидая чего-то, а в животе Дазая завязывается узел предвкушения. Не переставая смотреть ему в глаза, Дазай медленно подается еще ближе, разделяя кислород на двоих, и, не видя сопротивления, мягко, почти невесомо касается его губ своими. Он, если честно, ожидает удара, готовится к боли, но ее не следует. Чуя не шевелится, даже, кажется, дышать перестает, и Дазай смелеет, накрывает его губы своими теперь сильнее, сминает, запуская пальцы в его волосы и притягивая ближе, закатывая от наслаждения глаза. Его окутывает непривычное блаженство, в груди становится очень тесно, но при этом очень легко, так странно: годами висевшая там пустота придавливала к земле неподъемной тяжестью, вдавливала под почву, словно в могилу, а теперь внутри так много всего, но Дазаю кажется, что он ничего не весит. Прекрасное чувство, когда ты и вправду веришь, что можешь летать. Эйфория восходит в абсолют, когда Чуя отмирает и вместо того, чтобы дать ему по роже, начинает неумело, робко даже, отвечать на поцелуй. Его движения мягкие и аккуратные, но с каждым мгновением становятся увереннее, словно он входит во вкус и наслаждается этим не меньше Дазая. Губы скользят по другим, мягким и сладким, Дазай невольно напирает сильнее и едва сдерживается от того, чтобы застонать в поцелуй. Желание присвоить себе Чую целиком, чуть ли не сожрать его, разрастается в груди, как паразит, Дазай выпускает его ладони и скользит рукой вверх по бедру, жадно сжимая сильные мышцы. Чуя, кажется, окончательно приходит в себя, потому что его движения становятся более жесткими, они словно борются за первенство, а ведь Дазай терпеть не может проигрывать. Перед глазами взрываются галактики, а внизу живота начинает тяжелеть. Оторваться получается лишь с огромным трудом, Дазаю приходится несколько раз напомнить себе, что это не лучший момент для перехода к чему-то большему, хоть алчный зверь в его груди и требует завладеть Чуей немедленно, словно это может как-то помешать тому исчезнуть из его жизни после. Но Дазай все еще ранен, и если для него самого это не аргумент, то Чуя наверняка, когда заметит, пригрозит вырубить его хуком справа, чтобы не двигался лишний раз. Мысль о подобной своеобразной заботе отчего-то греет. К тому же для Чуи все это наверняка впервые, навряд ли в лаборатории, где его и человеком-то не считали, он мог завести с кем-то отношения. Дазай понимает, что даже немного этому рад: самостоятельно опорочить столь светлое, пусть и колючее, существо кажется самым желанным грехом. А еще им нужно поговорить. Дазай уверен, что после произошедшего во время нападения Мори уж точно не станет избавляться от Чуи, только чтобы показать свою власть над Дазаем. Нет, Мори слишком умен, чтобы упустить возможность заручиться безоговорочной верностью подобного эспера, и Дазай просто обязан узнать все подробности первым, чтобы точнее спланировать ответный, а лучше — упреждающий удар. Он почти уверен, что Чуя не будет рад этому разговору, что ожидает чего-то другого после внезапного поцелуя, но все равно обязан спросить. — Чуя, скажи мне, кто занял твое тело во время нападения? Они все еще сидят слишком близко, и Чуя только сейчас распахивает глаза, глядя непривычно уязвимо и почему-то враждебно, словно загнанный в угол зверь, готовый напасть в любую секунду, лишь бы не сдаваться на милость охотника. Кинув взгляд на собственные ладони, словно надеясь еще раз убедиться, что никакой крови нет, он зарывается руками в одеяло, как будто вид ничем не прикрытых рук доставляет ему дискомфорт, а потом возвращает взгляд на Дазая. — Заметил, да? — Чуя ухмыляется, стараясь выглядеть сильным и самоуверенным. Дазай никогда не скажет ему, насколько ломаной выходит его ухмылка. Отвечать нет смысла, все предельно очевидно, поэтому Дазай молчит, ожидая его следующих слов. Вот только те оказываются и близко не такими, как он предполагал. — Тогда что это сейчас было? Зачем? — Чуя чуть отклоняется, словно хочет оказаться как можно дальше, смотрит куда угодно, только не на Дазая, и усмехается, дергаными движениями перебирая пальцы под одеялом. Все его тело напряжено, а когда он все-таки поднимает взгляд, в глазах пылает злость: — Блять… Я же знал, что все так и будет, но все равно повелся! Так для чего все это было? — он неопределенно машет рукой у своего лица, тут же пряча ее обратно. — Какой-то эксперимент? Дурацкая проверка? Или, может, тебе просто было любопытно: сможешь потом рассказывать всем, что целовал такое! Чуя начинает негромко смеяться, истерично, словно вот-вот сорвется то ли в крик, то ли в слезы, а Дазай весь обмирает внутри. Вот, значит, каким Чуя его видит. Неужели не замечает его искренности, жадности, почти помешательства? И то, как он снова отзывается о себе, ржавым гвоздем скребется по ребрам. Дазаю казалось, он смог убедить Чую в его человечности, в его ценности, но, видимо, он снова ошибся, гребаный эгоист, за своей жаждой не заметивший, сколько всего бушевало в душе единственного важного человека в его жизни. — Я не понимаю, о чем ты, — выходит хрипло, Дазай чувствует, как руки начинают мелко подрагивать, потому что Чуя ускользает от него, потому что Дазай теряет его и никак не может понять, что опять сделал не так. — Я поцеловал тебя, потому что хотел это сделать, Чуя, и я не понимаю, что… — Вранье! — перебивает с нажимом, рычит, абсолютно уверенный в своих словах и источающий чистую, неприкрытую ярость, с каждой секундой распаляется все сильнее. — Спрашиваешь, кто занял мое тело? Арахабаки, так его зовут. Бог огня, хаоса и разрушений, могущественный и беспощадный, — он тянет это насмешливо, а сам едва не скрипит зубами от злости. — А знаешь, кто я? Я — его сосуд, и единственная моя ценность в том, что я не подыхаю от того, что Арахабаки существует во мне. Я даже не человек — просто емкость для хранения древнего божества, которое на самом деле единственное интересует всех вокруг. В лаборатории мне рассказывали о мире за стенами взамен на информацию об Арахабаки, разрешали пользоваться интернетом, если я послушно, как собачонка, ты в точку тогда попал, использовал способность, пока ученые измеряли, насколько хорошо мне подчиняется сила заключенного во мне бога. Всем всегда нужен только он, и я привык, это нормально, я ведь просто сосуд, так что прекращай делать вид, что тебя во мне интересует хоть что-то, кроме Арахабаки, потому что я, блять, верю! — его голос срывается, и заканчивает он уже шепотом. — И разочаровываться, сука, больно. Не получается даже нормально дышать. Дазай смотрит на яркого, полного жизни, всегда самоуверенного Чую, которого буквально размазывает от столь знакомого самому Осаму ощущения собственной ничтожности, и чувствует, будто его внутренности перемалывают в мясорубке, даже не вынимая из тела. Носить маски, видимо, умеет не он один, вот только если его изображает клоуна и распиздяя, то маска Чуи — гордого, уверенного в себе человека. А внутри они оба одинаковые: потрепанные жизнью и сомневающиеся в том, что вообще ее достойны. Разница лишь в том, что Чуя все равно сильнее: если Дазай, не считая себя заслуживающим жить, пытается закончить свои мучения, то Чуя когтями и зубами вырывает свое право на существование, оглядываясь и страшась, что отнимут, но зная, что драться он будет до конца. — Мне плевать на Арахабаки, — Дазай не знает, как уместить в слова все, что он чувствует, ведь раньше для описания своих эмоций ему хватало скупого «ничего», а теперь — взрывы, пожар и обваливающиеся балки, еще немного, и убьет, хотя уже не то чтобы хочется. — Мне не нужна твоя сила, я даже наоборот не хочу, чтобы ты снова ее использовал, — от воспоминаний о безумном взгляде и льющейся рекой самой ценной на свете крови его передергивает. — Мне нужен ты. Чуя вскидывает голову и смотрит так, что сразу понятно: не верит. Но на дне зрачков можно заметить крохотный огонек надежды, и его срочно нужно раздуть, потому что надежда — она как спичка: потухшую заново не разожжешь уже никогда. Дазай ненавидит разговаривать открыто, тем более — о том, что для него важно, это инстинкт с самого детства: не показывай, а то отберут, не открывайся для удара, ведь никто не захочет пропустить такой шанс. Но Чуя доверился ему и заслуживает хотя бы немного доверия в ответ, и если Дазай не хочет снова остаться в пустоте и одиночестве, ему придется сделать этот рискованный шаг. Почти как в пропасть, только страшнее. — Знаешь, что я подумал, когда впервые увидел тебя? — Чуя молчит, но Дазай и не ждет ответа. — Я подумал, что в тебе должна быть просто неизмеримая жажда к жизни и свободе, раз даже без сознания тебя не решались избавить от цепей. И я убедился в этом потом: ты человечнее всех, кого я встречал, и… — Но я не человек! — перебивает Чуя, звуча как калека, которому напомнили о его недуге: отчаянно и зло, словно проклиная в душе идиота, язык которому достался, а вот мозги — совсем нет. — Ты человечнее всех, кого я встречал, — с нажимом повторяет Дазай, открыто показывая, что не желает слушать эти бредни. — Ты обладаешь огромной силой, но не стремишься подмять весь мир под себя, ты полон сострадания и ненавидишь бессмысленные мучения, хотя можешь по щелчку пальцев размазать по стенке любого, кто косо на тебя посмотрит. В тебе множество эмоций, но ты прекрасно читаешь людей, тебе не нужны манипуляции, чтобы втереться к ним в доверие, потому что ты настолько искренний в своих поступках, что тебе готовы простить любые недомолвки. Ничего из этого не было в том существе, которое я видел во время нападения. Арахабаки — безумный бог хаоса, жаждущий только лишь разрушений, ты же — полный противоречий человек, который покоем наслаждается ничуть не меньше. Арахабаки не управляет тобой сейчас, и он не смог бы создать такую полноценную личность, имея понятие лишь о безумии и хаосе. Ты — не он, и пускай Арахабаки находится где-то внутри, именно ты решаешь, выпускать ли его наружу, ты контролируешь его, а не наоборот. Я хочу, чтобы ты хорошо это запомнил, и никогда, слышишь, никогда больше не считал себя чем-то меньшим, чем человек. Потому что ты — намного-намного больше, каким бы коротышкой ни казался. Пока он говорит, голубые глаза распахиваются все сильнее, и к концу речи Дазай наблюдает в них неразделимую мешанину чувств и только-только начинающую появляться влажность. Дазай жадным взглядом скользит по прекрасному лицу, впитывая в себя все эти эмоции и, кажется, оживая еще немного, а Чуя выдыхает резко, словно решаясь на что-то, и с трудом хрипит: — Романтичный ты ублюдок. И впечатывается в его губы грубым, кусачим поцелуем, таким, какого и ожидал Дазай от него с того самого момента, как в принципе начал ловить себя на разглядывании его губ. Чуя напирает сильнее, больно оттягивая его волосы, целует все еще неумело, но так властно, что Дазай даже раздумывает, стоит ли перенять инициативу или позволить ему немного покомандовать. Когда он все-таки решает попробовать взять верх, Чуя за волосы отстраняет его от себя, и в его глазах нет ни капли прежней уязвимости: — Если я узнаю, что ты меня используешь, я перережу тебе глотку. Дазай пьяно улыбается в ответ: — О, я буду премного тебе благодарен. Он шипит, получив мощный удар по ребрам, а Чуя матерится, когда замечает расползающееся на одеяле в районе его живота красное пятно. Дазай думает, что как-то так и звучит счастье.Часть 4
29 июля 2023 г. в 11:00
Бинты туго ложатся друг на друга, аккуратно и правильно, фиксируя, но не перетягивая слишком сильно, словно работает настоящий врач. В этом Дазаю нет равных, это одно из многих его умений, имеющих неприятную историю, зато позволяющих избегать больниц, где при таких увечьях не могут не вызвать полицию. Обращаться к врачам мафии в этот раз Дазай не хочет тем более: Мори не должен узнать, что у Чуи нет регенерации, а состояние самого Дазая снова движется к обострению. Второе он не хочет сообщать на случай, если в очередной раз решит покончить с собой, ведь иначе это опять будет обозначено отвратительным словом «попытка». Первое он не даст узнать Мори, потому что любая крупица информации о Чуе и его способности будет использована только для того, чтобы уничтожить его. Их обоих.
В кабинете главы Исполнительного комитета Портовой мафии тихо, даже Чуя от неприятных ощущений лишь морщится, но молчит, стараясь смотреть в окно, а не на сидящего слишком близко к нему Дазая. Тот закрепляет узелок, заканчивая фиксацию ребер, и замирает на пару секунд, почти невесомо оставляя руки поверх бинтов и невольно зависая на красивом профиле. Чуя кажется возвышенным и отрешенным, глядя в панорамное окно на огромной высоте, которая уже не поражает его, но в которой Чуя все равно каждый раз находит что-то достойное внимания. Дазай на такой высоте обычно думает о том, как приятно было бы сделать шаг и камнем обрушиться вниз. Чуя наверняка думает о том, что мог бы взлететь к небесам.
И все же, почему Чуя не умер, накачанный десятком различных препаратов, а теперь не может заживить какие-то сломанные ребра? Почему, превратив лабораторию, в которой его держали много лет, в руины, практически стерев ее с лица земли, сам он не получил ни одного серьезного повреждения? Если Мори узнает о таком несоответствии, непременно начнет проводить уже свои, медицинские, эксперименты, надеясь извлечь пользу из этой странной особенности, и тогда вся предыдущая жизнь покажется Чуе раем. Нет, такого нельзя допустить ни в коем случае, все, что попадает в руки Мори, выходит из них переломанным и перекроенным, как монстр Франкенштейна, что двигается, говорит, думает даже, но человеком уже не является.
Дазай отстраняется, тоже переводя взгляд за окно, надеясь и сам увидеть там что-то важное, что-то, недоступное обывателям, но то, что всегда замечает на такой высоте Чуя. Вот только Дазай все еще недостоин восхищения жизнью, поэтому в небе не видит ничего, кроме облаков и одиночества. Взгляд невольно опускается ниже, на неутихающий город, пробегается по бесчисленным улицам и крошечным людским фигуркам, суетящимся, словно муравьи, а потом еще ниже, к самой земле, где, он уверен, прямо под окнами этого небоскреба хотя бы в одном из параллельных миров уже лежит то, что осталось бы от его тела, будь он чуточку решительнее и шагни уже с крыши.
И все же Дазай не заслуживает даже этих грязных мечтаний, потому что спустя пару мгновений он замечает странного человека, что мнется неподалеку от здания мафии. Дазай тут же сосредотачивается, начиная сканировать взглядом местность, и отмечает еще нескольких подозрительных личностей, его инстинкты вопят об опасности, хотя если не всматриваться слишком сильно, те люди ничем не отличаются от других: кто-то метет двор, кто-то читает, сидя на лавочке неподалеку от входа в офис. Это нормально, все небоскребы здесь — бизнес-центры, по крайней мере, официально, и белых воротничков здесь правда много. Вот только Дазай живет в том мире, где малейшая невнимательность означает боль, этот урок он хорошо усвоил еще в далеком детстве, поэтому замечает, как эти люди время от времени окидывают взглядом периметр, как сверяют часы и иногда даже кивают друг другу издалека.
— На мафию нападают, — ровно говорит Дазай, словно бы в пустоту, но его голос заставляет Чую вздрогнуть и перевести на него настороженный взгляд.
Один из подозрительных людей за окном вдруг встает с лавочки и, выпрямившись во весь рост прямо перед входом в офис, разводит руки в стороны, а его тело разом окутывает зеленоватое свечение.
— О чем ты говори… — начинает было Чуя, но его перебивает вой сигнализации.
Глаза Чуи широко распахиваются, скорее от удивления, чем от страха: он не из пугливых, но такое точное предсказание Дазая наверняка выглядит для него похожим на слова пророка. Дазай не двигается, все так же стоя у окна, лишь хмурится, прикидывая сценарии развития событий. Кто может быть достаточно смелым и наглым, даже безумным, чтобы напасть на штаб мафии? Здесь самая надежная защита, бóльшая часть оружия, а сейчас, посреди дня, еще и почти все сотрудники, многие из которых обладают способностями. Сюда полез бы только кретин-самоубийца, но Дазай в своем роде такой один, а нападающих тут, судя по всему, маленькая армия. Никого достаточно сильного, чтобы хотя бы на равных противостоять Порту, в Йокогаме нет, а увеличения количества людей, прибывающих в город, обнаружено не было: Дазай предполагал, что гонконгская триада захочет отомстить за похищение Чуи, и приказал мониторить повышение «туристической» активности.
Но тогда из сильных организаций города остается только две: та самая гонконгская триада, выжившие члены которой, по данным Порта, не покидали Японию, и Особый отдел по делам одаренных, с которым у Портовой мафии заключено перемирие, но который не раз за прошедший месяц поднимал вопрос возвращения Чуи в правительственные лаборатории, переходя от просьб к угрозам и обратно. Могли ли министерские шавки решиться на открытое противостояние? Вряд ли, они слишком чтят закон и не любят марать руки, да и светиться в СМИ, рисковать жизнями гражданских, которых в соседних, и даже на нижних этажах этого здания великое множество, Особый отдел бы не стал.
Остается лишь один вариант: гонконгская триада, но это же глупость неимоверная — посреди дня, в лобовую нападать на гораздо более сильную организацию. Те, кто смогли выкрасть Чую из секретной лаборатории Особого отдела, не могут быть идиотами, и Дазаю очень не нравится то, что он не понимает их плана и того, почему они напали именно сейчас. Зато он понимает их цель, и Чую он не отдаст, даже если ему придется драться со всей триадой в одиночку.
— Дазай-сан! — Акутагава вваливается в кабинет без стука, немыслимая дерзость, за которую он несомненно поплатится позже. — Дазай-сан, извините за вторжение, но нам необходимо руководство, босс приказал обратиться к вам.
Поджав губы, Дазай оборачивается, смеряя Акутагаву недовольным взглядом: снова эта импульсивность, он не думает сам и мешает думать другим, прерывая все размышления своими подобострастными речами, слишком сильно желающий немедленно исполнить приказ Мори и получить новые указания от своего сэмпая, но при этом не говорит ничего полезного из того, что уже успел узнать и что может повлиять на принимаемое решение. Он словно уподобляется роботу: готов исполнить все, что ему скажут, не возразит и не предложит свой вариант, желающий лишь быть удобным. Акутагава человек, но не пользуется ни мозгами, ни чувствами, и Дазая неимоверно бесит такая бессмысленная растрата столь ценных ресурсов.
Смотреть на того, кто лучше по всем параметрам, гораздо приятнее. Чуя уже стоит посреди кабинета, сжимая и разжимая кулаки, готовый драться несмотря на то, что ему больно даже дышать. Он тоже неимоверно целеустремленный, но, в отличие от Рюноскэ, мыслящий и чувствующий, на самом деле не послушный, словно пес, а исполняющий лишь те приказы, в эффективность которых верит, и исполняющий их не потому, что ему приказали, а только лишь потому, что сам с ними согласен. Чуе не нужна четкая инструкция от и до, ему нужна цель и основные вехи на пути ее достижения, а остальное он с легкостью додумает сам. Вот в чем его главное отличие.
— Доложи обстановку, — говорит Дазай холодно, потому что до Рюноскэ все еще не дошло, что для того, чтобы озвучить приказ, ему нужно знать, с чем они имеют дело.
Все-таки с Акутагавой Дазай ошибся, перестарался может, или, наоборот, не был достаточно последователен в своих жестоких тренировках. Рюноскэ не глуп, но настолько не ценит собственное мнение, что не обращает на него никакого внимания, как кукла ожидая, что его дернут за ниточки в нужном направлении, и он все-все сделает, ровно так, как приказали, не лучше и не хуже. Дазай терпеть не может собственные ошибки. Дазай терпеть не может эти серые глаза, что смотрят на него с обожанием и бесконечной покорностью.
— Напала гонконгская триада, — подтверждает Акутагава его размышления. — Порядка сотни бойцов, около десяти из них обладают способностями.
— На каком этаже удалось их задержать?
Акутагава запинается, видимо, осознавая, что это надо было сказать сразу, и опускает взгляд в пол.
— Ни на каком, Дазай-сан. Судя по всему, у них есть эспер-телепортатор.
Убить Акутагаву прямо тут, а потом свалить вину на врагов кажется просто превосходной идеей. Рюноскэ сжимается под уничтожающим взглядом, когда Дазай шипит:
— И ты решил сказать это только сейчас? Я выпытывать из тебя информацию должен? — он подходит все ближе, с садистским наслаждением глядя на забитого подчиненного, и медленно поднимает руку, намереваясь отвесить ему сбивающую с ног затрещину. — Ты вообще на кого работаешь, раз скрываешь такие важные сведения? Может, мне с тобой как с предателем разбираться?
Чуя перед ним вырастает настоящей вспышкой, и Дазай замечает только мельком вздрогнувшие мышцы на его лице, говорящие о том, что столь быстрое движение приносит ему боль. Но Чуя все равно загораживает Акутагаву собой, не давая подойти ближе или ударить, и смотрит жестко, решительно, так, что сразу понятно: если Дазай захочет сделать еще хоть шаг в сторону Рюноскэ, ему придется пройти через Чую, и тот не пропустит его, пока будет способен стоять. Это восхитительно. Это так превосходно, что Дазай с трудом сдерживает дрожь в руках: вот опять, в Чуе столько эмоций, что хочется впечатать его в свое тело, вдавить себе под кожу, чтобы украсть хоть немного.
— Остынь, Дазай, — твердо говорит Чуя, смотря ему прямо в глаза. — У нас сейчас есть проблемы посущественней.
Тот медленно кивает, молча опуская руку и отшагивая, несмотря на то что лицо Акутагавы удивленно вытягивается, когда он видит, как его сэмпаем так легко командуют. На мнение абсолютного большинства людей Дазаю всегда было плевать, и Рюноскэ ничем среди них не выделяется. Он смотрит только на Чую, который выдыхает и даже улыбается, и Дазай не понимает, чего в нем сейчас больше: благоговения перед этой робкой улыбкой, что так редко бывает адресована ему, или жгучей ненависти к Акутагаве, ведь счастливым Чую сделал тот факт, что именно Рюноскэ не пострадал.
Дазай не успевает ни поразмышлять о природе этих ощущений, ни даже подавить их, потому что посреди кабинета вдруг вспыхивает зеленым портал, и на пол ступает незнакомый мужчина. Его взгляд тут же натыкается на огненно-рыжую копну, и глаза загораются нездоровым энтузиазмом:
— Он здесь! — успевает прокричать незнакомец, прежде чем Дазай выхватывает из-за пояса пистолет, тут же выпуская две пули ему в голову.
Тело незнакомца вспыхивает бледно-голубым, и пули застревают в куске льда, что тот создал способностью прямо перед своей головой. Ледяная крошка осыпается на дорогой паркет, парень усмехается, а Дазай бросается к нему, не переставая стрелять. Пули не достигают головы парня, но зато достигают цели Дазая: незнакомец отвлекается на создание все новых ледяных барьеров и не успевает среагировать на его приближение. Как опрометчиво. Схватив его за руку, Дазай тут же обнуляет его, и лицо незнакомца удивленно и немного испуганно вытягивается, когда способность вдруг перестает его слушаться.
Ответная ухмылка расползается по лицу Дазая, когда он, сам находясь буквально на расстоянии дыхания, прижимает дуло пистолета к его лбу и жмет на курок. Грохот выстрела бьет по ушам, парень дергается и обмякает, не успев даже вскрикнуть, кровь и ошметки мозгов брызжут в разные стороны, пачкая и кабинет, и самого Дазая, растекаясь по его лицу страшным узором, но он не обращает на это внимание, с наслаждением безумца глядя в стекленеющие глаза. Дазай ненавидит, когда к нему прикасаются живые. Прикосновения мертвых его не тревожат.
Когда он оборачивается, он понимает, почему за всю эту короткую схватку ему в спину не прилетело ни одной пули: Чуя и Акутагава плечом к плечу стоят у портала, сдерживая атаки. Раскрошив несколько досок дорогущего паркета, Чуя отправляет его части в противников, стоя на расстоянии нескольких метров от портала и сосредоточенно глядя в его мутную глубину. Он иногда морщится от прошивающей тело из-за сломанных ребер боли, но в остальном ничто в нем не могло бы выдать этого довольно серьезного ранения. Акутагава добивает тех, кто все-таки смог увернуться и пробраться в кабинет, стоя чуть впереди Чуи, потому что к контактному бою тот не готов ни с точки зрения физической формы, ни с точки зрения обучения, потому что месяц тренировок — это прекрасно, но явно недостаточно для того, чтобы противостоять прожженным мафиози Гонконга.
Это красиво — то, насколько серьезен сейчас Чуя, насколько величественен, он похож на грозное божество, приносящее кару всем провинившимся. Красные всполохи способности переливаются в его волосах, глаза горят гневом, и Дазаю кажется, что во всем мире не найдется картины прекраснее. Даже Акутагава в этот момент раздражает его не так сильно, словно ничего не способно испортить этот момент, и даже все новые врывающиеся в кабинет враги — не проблема. Но помочь им все-таки было бы неплохо.
Дазай почти мгновенно оказывается у портала, касаясь его и уничтожая с помощью способности, а в следующую секунду резко уклоняется, спиной почувствовав опасность. Краем уха он слышит, как Чуя кричит его имя, но ему не нужны предупреждения: с детства живя в логове своего главного врага, Дазай выработал инстинкты получше звериных, используя их иногда — чтобы опасности избежать, иногда — чтобы осознанно шагать в объятия смерти. Сейчас ему умирать нельзя. Сейчас за его гибелью последуют плен и мучения для Чуи, которых он не может допустить.
Новые порталы снова и снова появляются по всему кабинету, Дазай не успевает их ликвидировать, а Чуя с Акутагавой все с бóльшим трудом отбиваются от атак. Рюноскэ понемногу теснят назад, отчего расстояние между ним и Чуей, а значит и между нападающими и Чуей, сокращается. С учетом того, что гонконгские мафиози атакуют теперь со всех сторон, выныривая из внезапно проявляющихся порталов, это означает, что в один прекрасный момент Акутагава может не успеть прикрыть Чую, или, менее вероятно, но все же возможно, задеть его своей атакой.
Сквозь всполохи способностей и удары противников Дазай наконец добирается до Чуи, одновременно оказываясь под прикрытием его способности, неуязвимый теперь для пуль, и готовый защищать его от ближайших противников. Дазая вся творящаяся вакханалия раздражает неимоверно: в ней нет системы, нет логики, словно вся гонконгская триада ввалилась в офис Портовой мафии только чтобы эффектно сдохнуть, разгромив при этом половину здания и унеся с собой несколько десятков жизней японцев. Судя по всему, появлявшиеся по всему офису порталы нужны были только для того, чтобы отвлечь внимание и найти настоящую цель — Чую, ведь сейчас немаленький кабинет Дазая выглядит как поле битвы средневековой армии: яблоку негде упасть.
Вот только чего все эти люди добиваются, Дазаю все еще непонятно. Он не слишком следит за ходом боя, выполняя привычные действия как-то механически, и одновременно с этим активно размышляет. Даже если им удастся вырубить Чую, не убивая его, из здания их никто не выпустит, а порталы, похоже, работают только в одну сторону. Спуститься по всем этажам с безвольным телом на руках они не смогут: про Чую в Портовой мафии знает каждый, про то, насколько его ценит босс — тоже, надо быть совсем кретином, чтобы позволить противнику его забрать, а идиотов в мафии не держат.
— Акутагава, выметайся отсюда, — командует Дазай, меняя магазин пистолета. — Устрани телепортатора, — фраза «иначе мы не протянем» остается неозвученной. — Возьми кого-то из Черных ящериц в качестве прикрытия, остальные пусть обеспечат безопасность серверов с засекреченной информацией, а затем займутся зачисткой периметра. Пошел!
Что-то полезное в Акутагаве все-таки есть: как минимум, он безоговорочно выполняет приказы. В моменты, когда секунда промедления может стоить чьей-то жизни, это можно даже считать удобным качеством, пусть оно и все еще смахивает на поведение цирковой собаченки. Как Дазай и ожидал, выйти из кабинета у Акутагавы получается довольно легко: противники, конечно, сопротивляются, но скорее для вида, не особо качественно. Их цель все равно находится внутри кабинета, вон, пускает новые алые всполохи, вытирая со лба пот.
Паркет переломан уже почти весь, Чуя отбивается от атак, но это явно дается ему все труднее: сломанные ребра дают о себе знать. А Дазай, мимоходом вонзая нож очередному нападающему куда-то в район печени, снова погружается в размышления о причинах этого странного стратегического хода. Если Чую они не смогут отсюда вывести, логично было бы предположить, что его пришли убить. Однако это довольно глупо: триада не стала бы заморачиваться с тем, чтобы похищать его у правительства живым, только чтобы убить через месяц после его потери. К тому же Чуя в их глазах — совершеннейшее оружие, код активации к которому, правда, Дазай пока не подобрал, но которое в теории может за пару минут стереть с лица земли целое здание, и терять которое было бы ну совсем не рационально.
Осознание приходит мгновенно. В ту же секунду Дазай понимает, что их с Чуей все это время пытались развести в разные углы кабинета, оборачивается на него, безуспешно стараясь поймать взгляд, чтобы предупредить, но Чуя слишком сосредоточен на том, чтобы держаться на ногах. Его, видимо, пару раз все-таки задели: порезанная местами одежда отражает росчерки ножей, из уголка рта стекает кровь — Дазай искренне надеется, что обломки ребер не повредили его легкие. Он вдруг осознает, что Чуе все это время было нестерпимо больно, и что именно он, Дазай, в этом виноват, а еще понимает, что обещал ему защиту за работу на мафию, но лишь снова и снова подвергал его опасности. В груди неожиданно шевелятся чувства, эмоции, яркие и ослепляющие, Дазай теряет концентрацию всего на мгновение, но этого оказывается достаточно.
Боль пронзает живот, и Дазай давится собственным вдохом, глядя в глаза парню, который появился из портала всего в паре десятков сантиметров от него, а теперь смотрит с торжеством, видя растерянность демонического вундеркинда Портовой мафии, и прокручивает нож в ране. Последних, отчаянных сил хватает на то, чтобы воткнуть собственный нож ему в глаз, а затем Дазай пошатывается, хватаясь рукой за рану прямо рядом с ножом и чувствуя сочащуюся сквозь пальцы кровь. Он ненавидит боль, но молча выдергивает из живота лезвие, не позволяя себе кричать, как делает уже много лет, и надеясь, что Акутагава в ближайшее время прикончит телепортатора, и тогда у них будет шанс продержаться до того момента, когда кто-нибудь из них свалится от болевого шока или потери крови. По-хорошему вытаскивать из раны нож не стоило бы, с ним кровотечение было бы гораздо слабее, но бой все еще продолжается и лезвие во внутренних органах не сильно способствует мобильности.
Он мог бы сопротивляться еще какое-то время, Мори не зря приучил его терпеть и идти до конца, вот только Чуя все еще слишком живой для того, чтобы работать на мафию. Надежда на то, что тот не заметил его ранения, исчезает вместе с паническим вскриком, вместе с которым Чуя замирает, глядя на торчащий из его живота нож.
— Дазай!
На Чую кто-то напрыгивает со спины, что из-за сломанных ребер по ощущениям должно быть сравнимо с пыткой, но тот даже не смотрит на того, кого способностью отбрасывает в стену. Чуя пытается прорваться к Дазаю, но на них обоих нападают еще яростнее, как хищники, почувствовавшие слабость своей добычи. На Дазая, кажется, даже более активно, он уже не уверен, потерявшийся в мешанине тел под ногами и ударов, сыпящихся со всех сторон. Дазай выпускает последнюю пулю и отбрасывает ставший бесполезным пистолет: магазины у него кончились, а до ящика стола сейчас не добраться, всего несколько метров превращаются в непреодолимое расстояние, когда повсюду тебя окружают враги.
— Сосредоточься! — рявкает Дазай, кидая взгляд на Чую, но обращаясь и к себе в том числе. — Уходи отсюда, мне все равно давно стоило сдохнуть!
Сейчас он в этом уже не так уверен, Дазай вдруг осознает, что умирать ему вообще-то не очень хочется: это же будет означать разлуку с той самой голубоглазой жизнью, к которой он все старался оказаться поближе. Но это пустяк по сравнению с тем, чтобы снова остаться на этой ненавистной земле пустой оболочкой, влачащей свое жалкое существование только потому, что упокоения он не достоин. Дазай согласен остаться гнилым трупом в этом разрушенном кабинете, если это будет означать, что живым отсюда выйдет Чуя.
Вот только, кажется, с этим не согласен сам Чуя, который, наплевав на полу-просьбу полу-приказ, продолжает прорываться к нему, действуя все более суетливо, грубо, даже не пытаясь двигаться так, чтобы уменьшить боль в ребрах. Дазай тоже отвлекается на него, отбивая удары уже совсем не элегантно, а топорно и в последние секунды, пропускает пару несильных, но вкупе с дырой в животе — более, чем чувствительных. Во рту чувствуется привкус металла, адреналин в крови, на котором он выезжал последние несколько минут, понемногу рассасывается, и Дазай неловко падает на собственный стол, едва успев увернуться от выстрела в голову. Столь близкий выстрел оглушает, и чудом умудрившись откатиться в сторону, Дазай встречается взглядом с Чуей.
Уже очень много лет Дазай не испытывал страха, но в эту секунду волна ледяного ужаса накрывает его с головой, прокатываясь дрожью вдоль позвоночника, потому что он понимает, что в ответ на него смотрит совсем не Чуя. В этом существе нет ничего от ставшего слишком дорогим парня: в нем не плещется жизнь, в нем нет сострадания, а прекрасный голубой свет, который Дазай надеялся сохранить навечно, и вовсе исчез из его глаз. Остался лишь зрачок, безумный, крошечный, как у героинового наркомана: Дазай знает, сам не раз наблюдал такие в зеркале. Руки Дазая начинают подрагивать, а сам он замирает, распятый на столе, и не следит даже за тем, собираются его добить или нет: все уходит на второй план, перед глазами только искаженное лицо не-Чуи, а в голове — единственная мысль: «Я не могу его потерять».
Краем глаза Дазай замечает, как кто-то над ним замахивается ножом, но тело кажется парализованным и не реагирует на отчаянные крики инстинктов, приказывающие увернуться. Он просто лежит, ожидая своей участи и стеклянными глазами смотря на то, что осталось от Чуи, пока от груди до самых кончиков пальцев распространяется холод, словно он уже умер, но пока не успел этого заметить, слишком занятый созерцанием своих разбившихся мечт.
Чуя вдруг резко замахивается и совершает движение, похожее на бросок мяча одной рукой, вот только секунду назад в его руке ничего не было, а теперь с кончиков его пальцев срывается что-то черное и шарообразное, непонятное, но то, отчего за милю веет опасностью. Оно сносит нависшего над Дазаем человека с ног и впечатывает в стену, тут же взрываясь со страшным грохотом. Кровь и ошметки плоти летят в разные стороны, стена обваливается, погребая под кусками бетона еще нескольких человек, а Чуя запрокидывает голову и хохочет, чудовищно, безумно, словно буйнопомешанный, который искренне наслаждается устроенным хаосом. Ударной волной Дазая сносит на пол, опрокидывая на живот и с силой ударяя о раскрошенный паркет.
На пару мгновений перед глазами темнеет от боли, зато удар возвращает Дазая в реальность, где кровь из раны начинает литься сильнее, а сам он скользит перепачканными ладонями по полу, пытаясь подняться хотя бы на четвереньки. Чуя все больше сходит с ума. С его пальцев срываются все новые черные сферы, в мгновение ока взрывающие стены, вышибающие стекла из окон, дырявящие даже пол, отчего несколько нападающих с криком валятся на этаж ниже.
Мозг Дазая работает в аварийном режиме, но ему все же удается провести параллель между управлением гравитацией и невероятной силы взрывами, которые устраивает Чуя: тому удалось на несколько столетий опередить лучших физиков мира и приручить черные дыры, самому создавать их компактные версии — гравитационные бомбы, над разработкой которых безуспешно бьются ученые. Понятно, почему он настолько сильно нужен правительству. И тем более понятно, зачем гонконгская триада устроила весь этот фарс: им не нужно похищать Чую или убивать его. Им нужно было всего лишь вывести его из себя посреди офиса Портовой мафии, когда там находится босс и большинство сотрудников, и им это удалось.
Дазай поднимает голову на швыряющегося бомбами и истошно хохочущего Чую и снова обмирает, замечая то, на что не обратил внимания раньше. На нем больше нет перчаток, они, разорванные в лоскуты, валяются в пыли на полу, рукава рубашки разодраны в клочья, шляпа слетела, а волосы создают на его голове ураган. Но самое худшее не это. Страшно то, что по рукам, телу, даже лицу Чуи течет его собственная кровь. Она пузырится у губ, алыми слезами расчерчивает когда-то миловидное, а сейчас искаженное безумием лицо, просачивается сквозь поры, пачкая белоснежную рубашку и капая с кончиков пальцев. Кажется, еще немного, и она вытечет вся, и тяжелое дыхание Чуи лишь подтверждает эту догадку: его тело очень скоро не выдержит такого напряжения.
Порталы по всему кабинету вдруг разом гаснут, заставляя немногих оставшихся в живых подчиненных гонконгской триады в ужасе распахнуть глаза, а Дазая — зло ухмыльнуться. Акутагава справился. Неплохо. Дазай с трудом сошкрябывает себя с пола, опираясь на стол, чтобы выпрямиться в полный рост. При этом он старается не привлекать внимания занятого уничтожением оставшихся врагов Чую: тот не выглядит достаточно адекватным, чтобы узнать его, а если Дазай умрет прежде, чем приведет его в чувства, то Чуя непременно последует за ним, что абсолютно недопустимо. Дазай не знает, сможет ли вернуть своего Чую, но даже несмотря на угрозу жизни он не отступится от того, чтобы попытаться это сделать.
Уверенности в том, что «Исповеди» удастся остановить Чую нет: Дазай убежден, что то, что сейчас происходит, — не просто способность. Способности могут выходить из-под контроля, вот только сам их носитель все равно остается в сознании и знает, что творит его сила. «Снежный демон» Кёки сразу после принятия ее в мафию нападал на всех, кого считал угрозой своей хозяйке, «Догра Магра» вообще сводит с ума каждого, кто причинил вред Кью, стоит только разорвать куклу, даже если сам Кью не хочет этого, чем регулярно пользуется Мори. Но и Кёка, и Кюсаку прекрасно видят, что творят их способности и могут попытаться сопротивляться тому, с чем не согласны. Чуи же здесь просто нет: это не способность, это что-то куда более могущественное, и Дазай только надеется, что его сил хватит, чтобы Чую вернуть. У правительства это однажды получилось. Это просто не имеет права не выйти у Дазая.
Когда Чуя запускает гравитационную бомбу в последних противников, Дазай отталкивается от стола, на нетвердых ногах направляясь к нему. Алое пятно расплывается по его разодранной рубашке, последние силы вместе с кровью стекают вниз по штанине и хлюпают в ботинке, но все это не важно, когда Чуя выглядит так, словно в своей крови искупался. Невероятно сильный, прекрасный в своей неуязвимости и страшный в сумасшедшей ярости, Чуя все равно где-то глубоко внутри остается собой, и сейчас Дазай это видит, даже когда тот обращает к нему невменяемый взгляд. Чуя улыбается окровавленными зубами, смотрит вроде бы и на Дазая, но все равно сквозь него, и материализует новую бомбу у себя на руке. Если Чуя хочет его убить, Дазай не против. Только пусть он это сделает после того, как позволит себя спасти.
Последний шаг дается особенно тяжело, Дазай буквально валится на Чую, захватывая его в свои объятия, повисая на его шее и прижимаясь всем собой, словно это поможет изгнать нечто темное из него и вернуть самого Чую на место.
— Ты уничтожил врага, — хрипит Дазай ему в ухо, цепляясь, словно за спасательный круг. — Передохни, Чуя.
Их переплетенные тела охватывает голубое свечение, и Дазай с облегчением выдыхает, глядя, как родная, цвета безоблачного неба радужка возвращается в его глаза. Красные всполохи гаснут, Чуя удивленно оглядывает царящую вокруг разруху и переводит взгляд на Дазая, который сам не заметил, как начал улыбаться. Вот только улыбка застывает на его лице, когда в следующее мгновение глаза Чуи закатываются, а сам он обмякает, заваливаясь на пол вместе с неспоспособным расцепить руки Дазаем. Тот глухо стонет от удара, вызвавшего новую порцию боли, а Чуя не реагирует никак. Благо, руки Дазая все еще обхватывают его шею, отчего тот чувствует успокаивающую пульсацию сонной артерии под кожей.
Успев подумать лишь о том, что это довольно неплохо — то, что Акутагава достаточно верный пес, чтобы как можно быстрее вернуться в кабинет к своему хозяину, а значит найти их обоих и привести врача, Дазай отключается, лежа у Чуи на груди.