Лисы и мыши

Не сказать, чтобы Гоголь и впрямь любил и ждал новый год. Скорее, даже наоборот — недолюбливал из-за традиции суетиться, судорожно наводить порядок в доме и готовить такое количество салатов и блюд, от которых в буквальном смысле ломился стол. А с поступлением в универ так тем более — сессия настолько омрачила этот праздник, что Гоголь почти его возненавидел. Время близилось к вечеру. Запах мандаринов по всей квартире, звуки готовки на кухне и валяющийся на диване отец, который лениво переключает каналы с новогодними программами и фильмами — классическая картина, предстающая перед любым среднестатистичесим подростком постсоветского пространства. Каждый год одно и то же. Ни о каком праздничном настроении — по крайней мере, у Гоголя — и речи быть не могло. Он, измотанный уборкой, надевает фартук, чтобы помочь матери, и игнорирует возмущенный возглас «мужчины» в этом доме — о том, что ему, будучи мужиком, не пристало вообще вмешиваться в женские дела. Но Коле до лампочки, какими там социальными ролями решили ограничить себя люди. Ему по-человечески жаль свою мать, которая с утра до ночи горбатится на кухне, а к самому празднику и вовсе еле выдавливает из себя подобие радости. Она, к слову, для приличия вторит ему то, что сказал отец, но смотрит глазами полными безмолвной благодарности, когда Гоголь, естественно, решает ослушаться. К восьми часам стол уже был накрыт. Николай сидел, помешивая вилкой винегрет в своей тарелке, пока отец с матерью почти на повышенных тонах спорили о бытовых мелочах. Аппетита, как и настроения, не было, так что он вызывается вынести мусор, хоть его и не накопилось особо много. По правде, Гоголь просто воспользовался поводом на время огородиться от этой гнетущей атмосферы дома. И выбросив пакет в мусорный бак, он не торопится возвращаться, останавливаясь в одном из дворов. Вместо этого, неспеша наполняет легкие колючим морозным воздухом, с нотками гари от салютов, и запрокидывает голову наверх. Как и ожидалось, не видно ни одной звезды. Разочарованный выдох облачается в клубящийся дым, к которому невольно приковывается его взгляд. — Коля? Чужой оклик звучит слишком близко и неожиданно, и Гоголь невольно пугается, чертыхаясь себе под нос. — Ты нахуя так подкрадываешься? — ворчит он, оборачиваясь, а Федор, напротив, довольно усмехается. — Я и не подкрадывался. Это ты где-то в облаках витаешь. Гоголь закатывает глаза, причитая что-то навроде «да-да, конечно», а усмешка Федора, как ни странно, превращается в непринужденную улыбку. И она расплывается сильнее, когда Коля испуганно вздрагивает от громкого хлопка — где-то поблизости в который раз за вечер запустили салют. — Что ты здесь делаешь? — наконец, интересуется Гоголь. Они и правда живут достаточно близко, но конкретно в эту местность Достоевский обычно не забредает. — Решил подышать свежим воздухом. — Свежим? Будто в подтверждение словам Коли, вдалеке снова слышатся ритмичные хлопки салютов. — Ладно, будь по-твоему. Решил подышать смогом и гарью, — сдается Достоевский. Гоголь тихо посмеивается. Когда звучат очередные хлопки, они, не сговариваясь, обращают взгляды наверх, но обзор перекрывают многоэтажки, и салюты видны разве что в отражении их окон. И после нескольких минут ободного молчания и провальных попыток увидеть салюты хоть краем глаза, Федор, кажется, не выдерживает: — Думаю, на крыше будет видно гораздо лучше. Иголками пронзающие кожу мурашки Федор склонен приписать к морозу, но никак не к волнению. — Это что, приглашение? — игриво уточняет Коля в ответ. Достоевский смотрит на него, как на идиота, едва воздерживаясь от порыва закатить глаза. — Да понял я, понял, — примирительно говорит Гоголь, заметно повеселев, и дополняет: — Давай тогда на крышу твоего дома? Только где-то через час, мне нужно предупредить маму. — Хорошо. — Тогда... До встречи? — До встречи. Гоголь одаряет Достоевского кривоватой улыбкой, прежде чем направиться к себе домой, а тот, вспоминая его изначальное состояние, мысленно надеется, что хоть немного смог его приободрить.

***

В квартире Достоевского атмосфера в канун нового года сильно отличалась от словосочетания "новогодняя суета" или "семейный праздник". Когда он возвращается со своей прогулки, его на пороге встречает только Смурфик, которого Федор, после долгих и безуспешных поисков пары добрых рук, все-таки решил приютить и оставить себе. И хотя Достоевский, привыкший к одиночеству, убеждал себя, что большего ему и не надо, он не мог не радоваться тому, что Гоголь составит ему компанию на этот раз, и что впервые за последние годы отмечать этот праздник он будет не один. Смурфик путается у ног Федора, пока он, шурша пакетами, пытается пройти в свою маленькую кухню. Коля не любит вкус алкоголя, но любит пьянеть, поэтому он подобрал для него коктейль со вкусом мохито, а себе — свое любимое шампанское. Помимо алкоголя были куплены сухой и влажный корм для Смурфика, газировки, чипсы, энергетики, рамен и сигареты — и все на двоих. Исходя из перечисленного, можно догадаться, что спать они оба отнюдь не планируют. Не успевает он снять верхнюю одежду, как звучит сигнал домофона. Строить из себя ледяное и равнодушное изваяние, пока Коля — не пытающийся в отличие от него хоть как-то скрыть свой восторг и предвкушение — приветственно его приобнимает, Федору дается тяжело, но он, конечно же, справляется. Улыбка, подаренная Гоголю украдкой и в спину и ощущение всеобьямляющего тепла остаются никем, кроме него самого, незамеченными. А тот, конечно же, не дожидаясь приглашения по-хозяйски проходит вглубь квартиры, уже пропадая за поворотом на кухню. — О, ты купил джин! — восклицает Коля, пока Федор следует за ним, а Смурфик, ожидаемо, принимается кружиться у ног их частого гостя. Внимание Гоголя, ставившего на стол пакеты с новогодними салатами из дома, тут же переключается на кота. — Смурфик! — он расплывается в умилительной улыбке, тут же подхватывая бедное животное на руки, и принимается его интенсивно тискать, крепко прижимая к себе. — Хороший ты мой, ты что, похудел? Этот изверг совсем тебя не кормит, да? — Этот изверг, вообще-то, все прекрасно слышит, — ворчит для вида Федор, по обыкновению опираясь плечом о дверной косяк. — И твой хороший сожрал за сегодня пачки четыре, не меньше. Гоголь поднимает кота над собой, изучая его комплектацию, и отрицательно мотает головой. — Вот как тебе не стыдно врать, а! — возмущается, снова ревностно сгребая кота в охапку, пока Федор решительно гонит от себя мысли о том, что хотел бы сейчас оказаться на месте своего питомца. — Ничего, сладкий, уж я-то тебя откормлю. Он подносит мордочку Смурфика к своему лицу, и, издавая звуки агрессивного умиления, звонко и несколько раз чмокает того в носик. Достоевскому невольно думается, что этому коту в жизни повезло явно больше, чем ему. — Фу, он же этой рожей яйца себе вылизывает, — кривится для вида он, хотя сам, впрочем, ничем не хуже Гоголя, особенно когда остается со Смурфиком наедине. — Иди вымой рот. — Сам мой, грубиян, — показывает язык Коля, наконец отпуская четвероногое на свободу. На такую детскую выходку Достоевский привычно и демонстративно закатывает глаза. — И что это ты навалил? — спрашивает наконец он, без вопросительного тона в голосе, принимаясь копошиться в контейнерах. Оливье, крабовый салат, сельдь под шубой и винегрет. Кто бы сомневался. Брюнет только было открывает рот, чтобы, видит бог, наехать, но Коля его опережает: — Это мама настояла принести! Да и вообще, у тебя дома никогда нормальной еды не бывает! — Гоголь возмущенно выплескивает руками, указывая на пакет с покупками Федора. — Ну вот что это такое!? Так и гастрит заработать недолго! Ладно. Здесь он и в правду прав. — Да пошел ты, — цокает он, но контейнеры, все-таки, вытаскивает, принимаясь их открывать и расставлять ими и без того небольшое пространство на столе. А Гоголь, победно усмехнувшись, снова показывает ему язык, прежде чем ретироваться в ванную, чтобы сполоснуть руки. Они пьют чай с салатами в комфортной тишине, время от времени тихо гремя столовыми приборами. За окном — снег, салюты, мигающие тут и там гирлянды и люди с подарками наперевес, а у них — тепло, уют, громкое мурчание Смурфика, утроившегося у Гоголя на коленях, и им же приготовленные салаты с самой что ни на есть кривой нарезкой, которую Федор когда-либо видел. Но по совместительству, мать его, самые вкусные из всех, что ему когда-либо доводилось есть. — Как тебе оливье? — как бы невзначай спрашивает Коля, словно прочитав его мысли, и отпив чаю из своей кружки. — Сойдет, — на удивление, врать у Федора о подобном получалось даже слишком легко и натурально. — Но нарезать овощи настолько не пропорционально и отлично от формы кубика, это, конечно, надо постараться, — не сдержавшись, с издевкой сьязвил он, после с наигранной озадаченностью добавляя: — Или так, может, специально было задумано? Федору больших усилий стоит не засмеяться с лица Гоголя, которое стремительно скисло уже от одного лишь его "сойдет". — Да это нож у нас неудобный! — искренне возмущается он. — И вообще, не нравится — не ешь! Рука Гоголя, разьяренного и смущенного, тянется было закрыть контейнер перед Достоевским, но тот, будто предугадав наперед его действия, ловко перехватывает ее. — Нравится мне всё, Коля, — хриплый и мягкий тон голоса, в купе с легкой и такой несвойственной Федору нежной улыбкой в один миг тушат всё негодование Коли, вынуждая его ошеломленно уставиться на друга. — Всё очень вкусно. Ты отлично постарался. И после того, как Федор отпускает его запястье, Гоголю, кажется, чудится, словно тот перед этим бережно огладил его кожу большим пальцем. Что за чертовщина? Коля чувствует, как начинают гореть от смущения щеки, и он нервно прочищает горло, прежде чем деловито проворчать: — Так и сказал бы сразу. Любишь же ты выводить меня из себя. Федор лишь хмыкает в ответ, даже не собираясь как-то опровергать это утверждение. И пока Гоголь неловко потупляет взгляд, сосредоточенно перемешивая вилкой салат, тот, потеряв интерес к еде, в открытую пялится, подперев подбородок ладонью. Дело в том, что у Достоевского сердце от нежности щемит аж до боли каждый раз, когда он смотрит на такого Гоголя; оробевшего и сбитого с толку, с зардевшимися от стыда и волнения щеками. Возможно, то было влияние атмосферы праздника, а возможно — просто игривое настроение, но Федору вдруг просто захотелось отдаться очарованию момента, не задумываясь о том, какие последствия будут иметь его действия для их "дружбы". Ко всему прочему, кажется, Гоголя вообще этот пункт никогда и никак не волновал. Может же и Достоевский иногда позволить дать себе слабину? — Да всё! — не выдерживает вдруг Коля, громко ударяя вилку о тарелку. — Не смотри на меня так! — Как это — "так"? — вальяжно любопытствует Федор в ответ. Очевидно, ему это всё приносило одно сплошное удовольствие. — Не ты ли говорил мне как-то раз, что я могу и не скрываться? Гоголь открывает было рот, чтобы что-то возразить, но не находится с ответом после последующей фразы друга. А лицо, которое вообще уже не подчинялось никаким его потугам сохранять самообладание, казалось, было готово сгореть со стыда. Кто же знал, что его мышеловка загонит в ловушку его же самого. — Да пошел ты! — он резко встает со стола, не выдерживая напряжения. Смурфик, обескураженный резкой переменой Колиного настроения, успевает спрыгнуть с его колен в последний момент. — Я наелся, пойду в зал. И его фигура тут же стремительно исчезает в темноте его квартиры. — Пффф, — сдержать рвущийся наружу смех, пока Смурфик сверлит его своим типично-кошачьим, укоризненно-высокомерным взглядом, у Федора получается с горем пополам.