Катерина

— Я хотел с тобой поговорить. — Неожиданно, что могу сказать. Все в порядке или у вас что-то случилось? — Случилось-то оно может и случилось, а что случилось я не понимаю, — Костенко переломил ветку, выбросил её куда-то за куст. — Я вас, честно сказать, тоже не понимаю. Вы хоть объясните, — началу, кажется, серьезного разговора помешала забежавшая во двор со стороны леса лиса. — Это… Касается перемещения во времени. Скорее, даже не во времени, а… Между вселенными. Так это называется, да? Ты разбираешься в этом, очевидно, лучше всех остальных здесь… Поэтому… — по правде говоря, Никита ни разу не видел его таким стушевавшимся. Всегда держит лицо, в меру строгий, страха не показывает. Сейчас-то что могло такого случится? — Постараюсь объяснить все, о чем знаю сам. От Вас желательна только конкретика. — Без конкретики — я и сам не понимаю, о ком хочу спросить. Я будто помню кого-то, но… — Но уверены, что этого «кого-то» в вашей жизни никогда не существовало, я прав? — Да. Меняя вселенные и возвращаясь в новые, ты встречал своих старых друзей, так? Тебе не казалось, что это не они? Помнил ли ты тех, кто существовал в искомых, но не существовал в настоящих вариантах вселенной? — Они не могли существовать, но обстоятельства складывались таким образом, что они могли жить, — Никита замялся, — В пред- и предыдущий раз, например, Аня умерла, но… В следующей вселенной она была жива, хотя и ее родители побоялись радиации заводить второго ребенка. Она не должна была родиться, однако по каким-то причинам, снова стала существовать, но уже сиротой. То есть, по сути, безусловно, это все одни и те же люди… Хотя, правильнее было бы сказать, что это просто похожий набор атомов, а не тот же человек, — на ум ничего, кроме шутки, если честно, не приходит, хочется просто хоть немного разрядить обстановку, — По правде говоря, я и с вами этот разговор не в первый раз веду, но вы этого не вспомните — это была другая жизнь. Тот, о ком вы спрашиваете, почти со стопроцентной долей вероятности жив или жива, просто вы об этом не можете знать ввиду неспособности осознать себя, как иную вариативную личность. Я не хочу изъяснять все в научных терминах, но… — Объясни хоть как. — Хоть как… Есть движение предметов, течение жизни, сознательный, подсознательный и бессознательный поток, который в конце, а конец всегда есть, сводится к сумме происшествий, которая лежит внутри времени. Каждое событие характеризуется протяженностью во времени, любое мое пребывание в самых разных вариантах жизни, что в восемьдесят шестом, что в пятьдесят шестом, что сейчас — это… Как бы выразить… Это… В указанном смысле время… Мое время не совпадает со временем существования ни единого объекта во всех ныне существующих вселенных. Ни с вашим, ни с этим, ни с тем. — Я не понимаю, к чему это сейчас? — Это сейчас напрямую к вашему вопросу. Я не могу ни с того ни с сего ответить вам, не объяснив ничего о сути, — Никита поднялся со ступеней и подошел к столу, где стоял ящик с яблоками, — Непосредственное влияние на людей здесь оказывал не я, хотя вы так наверняка думаете. Я не в силах изменить что-то в ключе того, что вы станете другим человеком, да вы вряд ли в состоянии осознавать себя в другой вселенной, вы никогда им не являлись. И не в силах изменить того человека, о котором вы сейчас думаете и о котором спрашиваете. Я не имею моральных прав допытываться до того, что у вас случилось, но вы должны понимать, что ответить на вопрос безошибочно и конкретно я не могу ввиду всего того, что я сказал. — Ты думаешь, это успокоит? — Вы не упомянули, что вас это тревожит. — Но подразумевает. — Можно было сказать об этом напрямую. Объяснение должно было понизить уровень тревоги… Как назло, тревога только усилилась. Она будто была в воздухе, Костенко ею дышал. Никита — нет. Впрочем, его можно понять, он ни раз подобные лекции выслушивал от Антонова и ни раз читал её же Паше. Ему было далеко не тревожно. *** — Ты не выяснил, про кого он тогда спрашивал? Что за человек? Не он один задавался этим вопросом, хотя и именно он тогда всем говорил, что у Костенко никого и никогда, кроме них, не было. — Выяснил. Неразглашение было вопросом этики, но когда Сергей Александрович… приказал долго жить, а похороны состоялись — рассказать ему Никита нашел силы. *** Он мало кому доверял. Прямо скажем — после марта 95-го — никому. Дальше простого товарищества с офицерами в отделах КГБ, по которым его мотали туда сюда, никогда не доходило, о романтике и речи быть не могло. Что? Почему? Кольцо есть, а где жена? Казалось, такой светлый дядька, офицер КГБ СССР, как он не упускал возможности с улыбкой иногда представляться. Но это раньше — лет десять назад, наверное. Сейчас строго — генерал-майор Костенко. Что случилось? Что за помутнение? Никто не знал, не догадывался даже. За исключением, разве что, Никиты. *** — Как так вышло? А как так вышло, он и сам толком не понимал. Только-только, когда в девяносто восьмом в Москву вернулся, первое, что Никиту стукнуло — он обращался к нему по-другому. Но не в обращениях дело — он единственный за десять с лишком лет назвал его Пашей. А после первого их знакомство, как из тумана, вышел уважаемый Антонов, и вот тогда-то стукнуло двоих сразу. Костенко точно нужно было что-то, но чтобы так резко все взять да вывалить, это что случиться должно было? Уж очень все это трагично было, что и объясняет резкость, но была еще одна деталь… *** — Мне нужна твоя помощь. — Я прошу прощения? — Не перебивай. Я тебя помню, это ты тогда, еще в восемьдесят шестом, мне всю жизнь под откос пустил, но твое счастье, что меня в Москву перевели еще до того, как успели обвинить в измене родине. Никита обернулся на Антонова, остатком лица пытаясь выразить все свое, мягко скажем, недоумение и злость. Было ли то видно — остается загадкой, но Антонов мог почувствовать всю злость — Вершинин ею дышал. — Не смотри так на него, я вынудил все рассказать, да и ты бы не отвертелся, Паша. — Не смей. — Да, да… Так вот, помощь твоя нужна… *** — Ты же говорил, вы с Костенко пересеклись в четырнадцатом году? — Мне надо было убедительно соврать, чтобы еще тогда вынудить вас поехать со мной в Америку, — Никита выдохнул как-то слишком тяжело, — Мы с ним, кстати, были на твоей выписке. — Нет, подожди, а зачем ему нужна была твоя помощь? Пока твой рассказ выглядит, как огромная хронологическая ошибка. — Как мы умно заговорили… — Не язви. Чего он хотел? — Он хотел переместиться еще раз. Но не на двадцать семь лет назад, а всего на три года. Из девяносто восьмого в девяносто пятый. Ну, — он оговорился, — разработки заняли еще два с половиной года, так что вкупе — шаг смещения вышел пять с половиной лет. — Подожди… В таком шаге должен отсутствовать коридор, вы не могли интегрировать шаг в пять с половиной лет, это невозможно. И ты не мог переместиться в прошлое, ты же не вернулся оттуда. — Как видишь, возможно. Ты, по сути, тоже перемещаться не должен, но все же, как-то это делаешь, да? Шаг другой — не из восемьдесят шестого в пятьдесят шестой, и не из четырнадцатого в восемьдесят шестой. Повторяю, для особо забывчивых — из середины двухтысячного в девяносто пятый. Это многого стоило, но Костенко умер раньше, чем это имело смысл. Первое успешное испытание нового образца мы провели за день, до его смерти и не успели ничего ему сказать. А он… Он не успел ничего исправить, хотя так рвался… — Почему ты не упомянул о времени, когда велись разработки? — Я должен доложить о сути, в этой вселенной, она, к сожалению, иная, нежели в той, где Костенко о ней спрашивал. Ну… А в период разработок ничего не происходило. Статичное время. *** Он специально приехал сюда в день своего рождения. Жутко холодный и снежный ноябрь в девяносто третьем получился. Спасибо, что хоть коммунальщики снег удосужились разобрать, лежат теперь горы у тротуаров. — Я знал, что ты здесь будешь. — Это могло бы быть более, чем предсказуемым. Они встретились ровно у главного входа перинатального отделения, откуда уже выходили его родители. Такие молодые, а улыбаются все так же, он был очень рад их видеть. Странно, разве что, было видеть совсем маленького себя, укутанного в голубоватый пеленальный конверт. Уже в третий раз. — Все у тебя не как у людей. Сигарету выбрось, у роддома стоим, в конце концов. — Молодой человек! Вот ему говорят «молодой человек», а тут же ему будто снова двадцать три, он пусто смотрит в противный белый потолок одним оставшимся глазом и пытается разобрать, что ему там упорствует сказать влетевшая внезапно медсестра, пока Антонов, судя по голосу, говорит с кем-то в коридоре. Будто у него снова паника и он не видит вторым глазом, чувствуя засохшие бинты у себя на лице, руках и торсе. — Все в порядке? — Да, пошли. Надо показать кое-что. *** — Ты знал, что у него была жена? Что? Какая жена? Все всегда знали, что не было у него никого и никогда, это был неоспоримый факт, который даже доказательств не требовал. Да в конце концов, ну… Не может быть. — А про кого он тогда по-твоему спрашивал? Про гуппи из своего старого аквариума, которые дезинтегрировались при подмене вселенных? — Ну, может… Про сослуживца какого-нибудь? Про Евгенича, например, или про Егора с Сашей… — Ты еще про Клэр скажи. — А почему бы нет? Да даже хотя бы она, у них был роман, в конце концов. — Я бы тоже хотел так думать. *** Март девяносто пятого случился прелестный. Приятная прохлада, деревья расцвели рано, запах травы стоял прекрасный. Но это только внешне. Костенко встретил его у машин, они перешли через бело-красную ленту, натянутую среди деревьев, дальше — вдвоем практически бегом пробирались через кусты и низенькие деревья, чувствуя нарастающую тревогу и лихорадочную панику. — В дом нет других входов? Погреб? Подвал? Окна? — Нет, ребята стоят по периметру, он никого не пускает, дает поговорить только по рации и… — Сереж, стой. — Что опять? Не время сейчас, пошли. — Нет, стой. Эти внезапные сентиментальности выводили Костенко из себя. Она там наедине одна с этим поехавшим, а этому тут поговорить приспичило. — Стой, сколько влезет, я пошел. Спорить бесполезно — Никита понял сразу и пошел за ним. Одна из дач в подмосковье выглядела чуть иначе, чем другие: на отшибе, отчужденная, обшарпанная, с неубранным и неухоженным участком. Вымпеловцы стояли по периметру, уже готовились было снаряжать переговорщика, потому что как-то ее все-таки надо оттуда вытаскивать, а то план с так называемым «выкупом» провалился едва ли не моментально, впрочем, вполне ожидаемо. Как она там оказалось — загадка до сих пор. Вот тебе факт — принимай, как есть: звонок, женский плач, паникующий Костенко и ничего не понимающий Никита. Нервная и совсем, честно, не смешная штука про контракт с поддержкой Арбитража, потом гаражи здания органов госбезопасности на небезызвестной Лубянке, подразделение Вымпел, потеря связи и вот уже проклятая подмосковная дача. — Полковник! — Костенко кротко окрикнул командира подразделения, — Вольно. Слушай меня сюда, поступим так: снаряжайте переговорщика, пусть идет, создает видимость, что мы все делаем по его плану, я через погреб залезаю в дом и… Будь, что будет, постараюсь сам. Вы, главное, отвлеките его на разговор. — Нашелся, самостоятельный, — выбросил Никита с явным раздражением и даже злостью, после чего отвел полковника чуть поодаль, — Он сейчас на эмоциях, знаете вы или нет — там его жена. Я один его отпустить не могу, под мою ответственность дайте оружие, пойду с ним. — Я иду один и это не обсуждается, — Костенко выглянул из-за куста сирени. — Нет, Серега, не обсуждается тут то, что ты идешь не один. Черт с ним, оба понимали, что спорить бесполезно. Сергей кивнул полковнику, тот выдал Никите пистолет. — С богом, — полковник поправил броник на переговорщике, провожая взглядом убегающих за дом генерала и его друга, наверное, командир так и не понял. *** — У него было какое-то чутье, не иначе. Мы заходим — его нет. — Как нет? — Так и нет, один переговорщик в отрубе с двумя рациями валяется. Услышал, может, разговор — иначе я этого объяснить не могу. *** Они сидели у задней входной двери и тяжело дышали. Особенно Вершинин, ему стало до того плохо, что он решил даже снять гипс, на что Костенко как-то жалобно на него посмотрел и, отвернувшись, стал говорить, но тут же был перебит. — Над комнатой, где он ее держит, есть еще одна, там вентиляция сквозная, прям в потолке, я из окна заметил. Ты сзади подойди, а я сверху постараюсь снять. — Снимать не надо, живой нужен. — Тогда стреляю по рукам, а ты — забираешь пулемет и уводишь ее, — Костенко в ответ лишь кивнул, и они вошли в дом. Никита, как и договорились, пошел наверх, сориентировался, где эта комната, лег, присматриваясь в небольшого диаметра вентиляцию и…

Костенко на корточках подполз к двери, которая, как на зло, была почти полностью закрыта, но — их счастье, оставляла щель, которая давала отличный обзор всей кухни. Он присмотрелся и…

— Твою мать, где он?

Они друг друга услышали, но времени на размышления не было, Никита через пару секунд, запыхавшийся, уже стоял во весь рост в кухне. — Куда он делся? — Сергей в панике, на лице — сброд эмоций, от ужаса, до… Да от ужаса до ужаса, ничерта больше. Никита никогда не видел его таким напуганным, — Где она, твою мать, где?! — он чуть ли не кричал, хватая полуживого переговорщика за грудки бронежилета. Тот в ответ, хрипя, показал на открытый нижний шкафчик. — Тут лаз. Эта сука подслушала и свинтила. — Блять. *** — У нас не было ни времени, ни ресурса, чтобы оцепить территорию. Пришлось импровизировать, только вот толку от этого, как оказалось, никакого. *** Очевидно было, что в сторону офицеров подразделения он бы не сунулся, так что территория поиска беглого мгновенно сократилась вдвое, они побежали назад. Импровизация — единственный вариант, времени нет. Они его уже видят, а что делать — черт бы разобрал. Никита — в обход, Костенко — в упор. — Или отпускаешь девушку, или спускаем собак! Лес окружен, бежать некуда, веди девушку в перед! — Костенко старался — нет, он правда очень старался — сохранить перед поехавшим холодность, но никто, кроме него самого и, по случаю, Никиты, не знал, что он пистолет еле в руках держал. Да и сам себя он вертикальном положении, по правде говоря, еле держал, — Я повторяю: дай девушке пройти вперед и брось оружие! Позиция у маньяка была что ни на есть ужасная: встал на возвышение вреди канавы так, что и впереди, и сзади него — небольшой ров, который трудно будет преодолеть настолько быстро, насколько этого потребует ситуация. — Вот же сука. Но нет же — он ее отпустил и даже пулемет бросил в ров, среди которого стоял. Никита каким-то чудом бесшумно подошел сзади и уже было скрутил его, в то время, как Костенко уже встречал ее, но только вот… Только вот ров еще надо было преодолеть, а с этим, как мы уже поняли ранее — проблемы. Они оба уже порядком успокоились. Один убрал пистолет, готовясь вязать руки, другой — чтобы обнять уже наконец жену, с которой не виделся больше суток. Виновник торжества решил по-другому. Все произошло как-то неестественно быстро: он в один момент притянул ее за талию, вырвал чеку из гранаты, засунул ей под водолазку, видимо, для того, чтобы вырвать было нельзя и… все. На крик «Граната!» Никита среагировал быстро — успел немного отбежать и лег, закрывая голову руками, Костенко так и остался стоять в ступоре метрах в пятнадцати от… От кровавого фаршмага. Ему, наверное, повезло, что потерял сознание он практически моментально, потому что Никита видел абсолютно все. Признаться, он думает, что видеть то, как ты материализовался среди доски — лучше, чем видеть, как на гранате подрываются сразу два человека. Там даже дыма не было, что повышало видимость. Вот ливер: кишка, как серпантин, полетела вслед за печенью и легким, кажется, а вот рука, а вот вторая, чуть поодаль ступня и так далее, не вдаваясь в подробности. Никита в ужасе поднялся, смахивая с голых щек кровавые ошметки уже не разберешь чьего тела. *** — Так что да… Хорошо, что он сознание потерял. — Какой ужас… — Паша нахмурился, отводя взгляд куда-то на перелесок. Погода стояла, судя по рассказам, почти такая же: мартовская приятная прохлада, рано расцветшие деревья и пахнущая трава. Но вот становится холодно, опускается туман, и перелесок, и дорогу, и арку Ваганьковского уже перестает быть видно. — Вы общались после этого? — А почему должны были прекратить? — Ты под свою ответственность взял и пошел — это мало того, так ты еще и спланировал эту… Это. — Ты забываешься. Я спланировал действия в доме — не в лесу. Мое влияние сведено к одной сотой. Я возвращался туда, в март девяносто пятого, трижды. Исход в любом случае один и тот же, так было надо. — Время снова наказывает нас за то, что мы пытаемся его поменять? — Можно сказать и так. В любом случае, хоть я в это и не верю, хочется думать, что хотя бы сейчас они вместе. — Ты не сказал, как все обернулось потом, — Паша встал с лавки, вытягивая затекшие руки. — Он ушел в отставку спустя полтора года или около того, скажем так, доживал последние пять с половиной лет, если не в мыслях о ней, то, наверное, в мыслях о том, что ему делать дальше. Видимо, не придумал. «Для нее уже не получится. Для нерожденного ребенка тоже», — так он в записке написал, прежде чем застрелиться. Не существует характеристик, чтобы описать эмоции Паши в этот момент. Что-то под протяжным и глуховатым «да бля-я-я-ть», наверное, может определяться как невероятной силы сожаление, жалость и что-нибудь в этом роде, тем не менее, не будь он таким вымотанным, прослезился бы даже. — Там только после судмедэкспертизы выяснили, что у нее четвертая неделя была, она сказать ему, видимо, не успела. Я правда пытался ему помочь, Паш, я делал все, что мог, — а вот то, что Никиту пробило на эмоции — плохо, — Я возвращался туда, пытался все менять — она все равно умирала. Меня трижды забрызгивало ее кишками, блять, я после этого ни спать, ни есть сутками не мог, я приходил к нему каждый божий вечер, я видел, как ему плохо, что с ним происходит, но ты думаешь, он принимал помощь? Ни черта он не принимал, Паш, ни черта, он все равно умер, он пять с половиной лет думал только об этом, а видел все это и не мог помочь, — Паша стоял, мягко скажем, в недоумении. Сентиментальности Никите стоило поучиться — так Паша думал. Оказывается, это ему стоило поучиться, — Зачем я все еще существую в каждой возможной и невозможной вселенной, если толку от меня никакого… Проклятье какое-то. Так или иначе, их история на этом закончилась. Никита, как обычно, остался с воздухом на руках, Костенко в этой вселенной умер, хотя хочется надеяться, что где-то там, где он снова сидя на ступеньках спрашивает про наборы атомов, еще жив и счастлив — один на старой даче у реки или с ней где-нибудь в отпуске в Карпатах. Паше казалось, что их личная и общая трагедия набрала слишком высокие обороты и врезалась в несостоятельность системы хронофантастики, которую они сами и создали. Все получилось именно так, как Никита и говорил Костенко: существует течение жизни, сознательный, подсознательный и бессознательный поток, который в конце, а конец у них получился, признаться, куда ни на есть трагичный, сводится к сумме происшествий, которая лежит внутри времени. Каждое событие характеризуется протяженностью во времени — их общее время выпало на отрезок, длинной всего вкупе около шести лет, а сумма происшествий явилась тремя смертями. Безысходность и вина внутри Никиты утихомиривается лишь мыслью о том, что в другой вселенной с ним все хорошо. А пока он просто кладет на память деталь вчера разбитой машины времени на могилу, проводя рукой по холодному широкому мрамору с надписями «Катерина Романовна Костенко, 15.05.1968 — 21.03.1995» «Сергей Александрович Костенко, 18.09.1965 — 21.05.2000».