Пустые слухи

Ещё с самого первого сезона в Версале Рене порой посещали мысли о том, что она словно бы очутилась в царстве эльфов из сказаний. Там час может тянуться целый месяц, а год может показаться мгновением. Нечто подобное происходит и с Рене: каждый день версальского лета, наполненного развлечениями, интригами и шпионскими заданиями, длится бесконечно — и напротив, долгие месяцы в отчем доме пролетают совсем незаметно. Приëмы, салоны, редкие визиты в театр (эта часть радует больше всего)… Рене привыкла легко относиться к случайным связям — однако за целый год на её пути, как назло, не попадается никого, с кем она могла бы разделить ложе. Иные кажутся ей недостаточно привлекательными, иные — слишком скучными. Да и можно ли сказать наверняка, что вон тот вроде бы привлекательный и даже нескучный господин не отвергнет с возмущением её намëки, или не попытается благородно предложить брак для сохранения её чести? Или, чего хуже, сперва насладится ею, а после объявит падшей женщиной — и хорошо ещё только Рене в лицо? Даже её природного чутья и умения читать людей недостаточно, чтобы полностью исключить такой исход. Среди женщин, в обществе которых она вращается, также, похоже, не наблюдается ни одной сапфистки. Совершенно очевидно, что в Париже всё обстоит решительно не так, как в Версале. Рене, вопреки ожиданиям, время от времени вспоминает о Лу. Когда ей случается ласкать себя, его образ непроизвольно встаёт перед глазами, — его тело, его касания и взгляды… Пожалуй, их связь полезна как минимум тем, что она способна служить хворостом для костра фантазий. Однако Рене ловит себя и на желаниях другого рода — побеседовать с ним, услышать его голос, увидеть его улыбку, — и всякий раз встряхивает головой, отгоняя сентиментальность. Между книгами, которые она читает, встречается недавнее сочинение опального ныне Бюсси, «Любовная история галлов». Произведение это написано остро и иронично, однако автор, по всей видимости, выводит мораль о невозможности зарождения настоящей любви в мире масок и притворства, и о том, что люди ради простоты именуют любовью похоть. Мысль о его правоте утешительна — и всё же немного грустна. В один из дней Рене занимается разбором очередной порции корреспонденции — в основном от родственников разной степени дальности. С тех пор, как стало известно об укреплении её положения при дворе, их число выросло, кажется, чуть ли не вдвое. За этим занятием её застаëт отец — и его глаз выхватывает из груды писем одно, с печатью в виде красных ромбов. — О, Роганы! — ахает он потрясëнно. — С какими важными господами ты водишься, дочурка! Надо полагать, род этот и в самом деле исключительно высок, раз о нём знает даже отец. Рене — дерзкая, неколебимо уверенная в себе, с малых лет привыкшая брать на себя ответственность — в том числе и за отца, — в моменты, подобные этим, вдруг чувствует себя растерянной маленькой девочкой. Однако миг этот длится недолго: улыбнувшись и со всей возможной беззаботностью махнув рукой, она комментирует: — Ах, это мадам де Роган. Нанетта. Мы с ней дружны. Бормоча что-то про полезные связи, отец покидает её, а Рене распечатывает письмо, — конечно, это не Нанетта. Почерк Лу (откуда только раздобыл её адрес?) парадоксален, под стать его натуре: он умудряется выглядеть одновременно изящным и совершенно нечитаемым. Но гораздо большее впечатление на Рене производит содержание этого послания — посвящëнный ей самой мадригал. Лу отчего-то зовëт её Иридой, его слог выспренный и неловкий, ритм — ломаный, а метафоры настолько корявы, что Рене не выдерживает и смеëтся в голос. И ещё несколько дней давит улыбку, когда ей подчас приходят на ум эти строки. Это так дурно, что даже в некотором роде очаровательно. Рене положительно не знает, что ей следует на это ответить. Попытаться ли перещеголять горе-поэта в косноязычии? — но для этого, вероятно, нужен особый талант. В итоге письмо остаётся без ответа, и о нём Рене практически не вспоминает. До того дня, когда в преддверии своего отъезда в Версаль снова получает письмо с ромбами. Неужто её ожидает новый шедевр поэзии? Рене уже приготовляется от души потешаться — однако на сей раз ей пишет... и впрямь Нанетта. Впору начать бояться того, как претворяются в жизнь любые её слова, оброненные в отношении этого семейства! Почерк Нанетты оказывается округлым и таким проработанным, точно на каждое слово она тратила не менее минуты. И вновь — главным становится не почерк, а суть. Нанетта приглашает Рене в салон некой совершенно незнакомой ей мадам Монвуазен. Любопытство одолевает её: что представляет из себя этот салон и почему ей оказывают такую честь? Любопытство — главное достоинство Рене и главный же порок. Снедаемая им, в назначенный день она просит подать себе экипаж, указывает кучеру адрес и отправляется навстречу новым впечатлениям. Салон проводится в саду и в довольно поздний час, что весьма нетипично. Нанетта, чьи рыжие кудри заметны даже в полумраке, приветливо машет Рене рукой. — О, как я рада видеть вас! Даже не ожидала, что вы примете моё приглашение! Рене улыбается её оживлëнному чириканью. — Но вот я здесь. Вы прибыли сюда одна, без сопровождения мужа? — Муж, по счастью, не считает меня своей рабой… О, вообразите только, — Нанетта складывает руки на груди в подобии молитвенного жеста, — мадам Монвуазен умеет беседовать с духами! — Беседовать с духами? — Рене едва удерживается от того, чтобы скептически не фыркнуть. — Неужели вы верите во всю эту… мистику? — Я верю в то, что есть нечто недоступное простым людям, — откашлявшись, Нанетта переходит на таинственный шëпот: — Однажды, например, я явственно слышала, как кто-то звал меня по имени. Однако когда я оглянулась — рядом не было ни души! — Верно, вам это почудилось. Нанетта делает страшные глаза. — А если не почудилось?.. Среди гостей обнаруживается Олимпия Манчини. Если Гортензию Рене видела воочию, то Марию — лишь на портретах, — однако сходство её новой знакомой с сëстрами заметно невооружённым глазом. — О, Олимпия! Я много слышала о вас. В жизни вы ещё прекраснее. Если бы Рене знала Нанетту недостаточно хорошо, то решила бы, что она подлещивается ко всем, дабы расположить к себе. Однако она уже давно сделала вывод, что та попросту восторгается всем новым для себя, открыто выражая свои эмоции… порой даже чрезмерно открыто. Олимпия рекомендует маршала Анри де Монморанси как своего дорогого друга — Рене нет охоты размышлять, эвфемизм ли это. Гораздо больше её занимают разговоры о готовящейся войне с Испанией и о назначении нового начальника парижской полиции. И всë же если эвфемизм… Как должен был ухудшиться с годами вкус Олимпии, если ей в самом деле нравится этот малосимпатичный горбун! — Представляете, его отец сражался на дуэли из-за моей бабушки, — шепчет Нанетта ей в самое ухо. — И вообще был страшным бретëром, за что поплатился головой… Ужас. А о самом Анри говорят, что он не проиграл ни одного сражения. Рене удивляет количество собравшихся. Разумеется, ей прекрасно известно, что не все посещают церковь, и что далеко не все, кто посещают, искренне веруют в бога, — однако популярность таких мероприятий обескураживает. Впрочем, нельзя исключать того, что кто-то пришёл из тех же соображений, что и сама Рене — ради интереса. За беседами она не замечает, как приближается полночь. Хозяйка салона, та самая Тринетт Монвуазен, торжественно возвещает: — Сегодня мы будем вызывать дух королевы Анны. Вот так любопытное дельце. Каково было бы королеве, чья набожность к закату жизни достигла невообразимых пределов, узнать о подобном? Что же она скажет тем, кто потревожил её покой? Тринетт подходит к Рене, отчего-то выделяя среди всех именно её, фамильярно кладёт руку ей на плечо и задерживает там. По всей вероятности, делает вид, будто считывает некие энергии. — Я чувствую, что вы не верите. А ваше неверие помешает нам услышать духов. Рене едва удерживается от смеха. Очевидно, шарлатанка боится быть ею разоблачëнной. Ведь стоит одному гостю усомниться в её магических способностях — это может вызвать цепную реакцию. Вздохнув, Монвуазен добавляет с деланным сожалением: — Боюсь, вам придëтся уйти. Подобная бесцеремонность обескураживает Рене, однако устраивать сцен она не желает, и потому решает послушно удалиться. Неожиданно со своего места поднимается Нанетта. — Раз вы выгоняете мадемуазель де Ноай, то и я не останусь здесь ни на минуту! Серо-голубые глаза мечут молнии, рыжие брови сходятся на переносице так знакомо. Хоть их с братом черты не слишком схожи между собой, мимика практически идентична. Рене направляется к своему экипажу, однако заметив, что Нанетта следует за нею, замедляется. Впору было бы раздражиться этим, но она выглядит странно потерянной. — Отчего вы не пригласили мадам де Монтеспан? Быть может, ей бы понравилось это мероприятие? Взгляд Нанетты мгновенно тускнеет. — Мы с ней давно не поддерживаем связь. Когда мне открылось, что за глаза она называла меня глупой, но удобной… Рене ощущает некое облегчение. Нанетта в упор не видела, что её используют — что ж, лучше поздно, чем никогда. — Я не умею отличить искреннее участие от лести и корысти. Возможно, Франсуаза и права насчёт моего ума. Нанетта склоняет голову, отчего её миниатюрный силуэт кажется ещё меньше. А следом резко поворачивается к Рене, и непринуждëнно распущенные волосы мягко хлещут её по плечу. — Вы ведь, верно, тоже считаете меня глупой. — Не считаю. Рене понимает, что это не дежурная вежливость. Нанетта наивна, но глупость — слишком сильное слово. — Считаете же! — упорствует та. — На что мне разубеждать вас, если вы придерживаетесь своей правды? — Простите, — Нанетта выдыхает. — Просто всё было на поверхности. Не могу взять в толк, почему я не обращала должного внимания на то, как Франсуаза манипулировала мною. Вероятно, это оттого, что я переоценивала женскую… общность, что ли. Воображала, будто любая женщина непременно поймëт и поддержит другую. — Видеть всех женщин своими подругами — такая же крайность, как и видеть их соперницами и врагинями. — Как точно вы это отметили! Кажется, я понимаю, почему… — Нанетта осекается и даже делает такое движение, словно собирается прикрыть рот ладонью. Рене усмехается: — Что же вы хотели сказать? — Что бы я ни хотела, я не скажу! Лу настоятельно просил не обсуждать ни с кем… вас. Воздух напоëн отдалëнными звуками фонтанов и ароматом ландышей. Упоминание Лу оседает приятной искрой в душе. Отчего-то хочется сказать нечто хорошее. — Ваша непосредственность обворожительна. Нанетта отводит взгляд со смущëнной улыбкой. — О, благодарю вас. И, набрав в грудь воздуха, выпаливает: — Быть может, я и простушка и со мной не о чем говорить, кроме платьев. Но моё к вам расположение абсолютно искренно. Возможно, я могла бы иногда бывать в вашем обществе? Рене задумывается на несколько секунд. В прошлом году Нанетта была тенью Франсуазы. Теперь она, кажется, разбирается в людях несколько лучше, но не станет ли уже её, Рене, тенью? Не хотелось бы такой участи для себя — и для Нанетты, пожалуй, тоже. И всë же — если бы Рене как раз сумела бы чему-нибудь научить её? Едва ли эти встречи были бы так уж обременительны… — Это вполне вероятно. — О, как это лестно с вашей стороны! Слышали ли вы о том, что для демонстрации новых фасонов одежды по всей Франции стали распространять восковых кукол ростом с человека, именуемых Пандорами? Нанетта воодушевлëнно щебечет о последних новостях моды, пока они неспешно прогуливаются до своих экипажей. Рене изредка вставляет свои замечания, но больше слушает, — это, во всяком случае, лучше разговоров о войне или мистике. Спустя несколько дней Рене возвращается в Версаль, размышляя о том, что принесëт это лето. Если бы всяческие гадания могли помочь это выяснить — возможно, она и обратилась бы к ним. Однако ей отлично известно, что всё это — полнейший вздор. Обязанности свиты принца Филиппа, в которую Рене перешла после смерти королевы, заключаются преимущественно в посещении приëмов и дуракавалянии — что полностью её устраивает. Обменявшись несколькими праздными репликами с Арманом и Катериной, Рене направляется в свою комнату. Она уверена, что за два года превосходно изучила лабиринты Версаля и теперь точно не заблудится, однако возобновившиеся строительные работы немало затрудняют её путь. Не желая дышать пылью и краской, Рене распоряжается, чтобы служанки разложили её багаж, и выходит в сад. Его запахи и звуки услаждают обоняние и слух намного сильнее. Ноги словно бы сами несут Рене к лабиринту, и она шутливо рассуждает сама с собой: «Это определённо влияние Армана. О, лабиринт, овеянный мрачной и печальной славой — я воспела бы тебя в стихах, если бы умела…» Неподалёку от живой изгороди — уже, вероятно, обновлëнной — Рене замечает Лу. На лице сама собой появляется улыбка — не то от столь забавного совпадения, не то… Закусив изнутри щëку, чтобы не улыбаться слишком широко, Рене приближается к нему. — О, небо! — она картинно всплëскивает руками. — Успокойте меня, скажите, что вы не причинили вреда этим несчастным кустам! Лу, в свою очередь, не сдерживает смешок: — Напротив, я пристально слежу за тем, чтобы никто не тронул их и пальцем. Рене отмечает, как ускоряется её сердцебиение, как горят её щёки — по счастью, смуглый цвет кожи наверняка не позволяет это увидеть. Да она ведь знает Лу уже давно, что за напасть… — Без вашего задора мне было одиноко, Рене. «Всё же помнит моё имя», — язвительно нашëптывает внутренний голос. Тем не менее, она ощущает, как к волнению парадоксальным образом примешивается некое спокойствие. Будто бы всё — как надо. — Но кто-нибудь ведь скрашивал ваше одиночество? — Рене усмехается, а уголки её губ отчего-то дрожат. Пусть он ответит утвердительно, пусть докажет, что их отношения ограничиваются постельными утехами. Это всё упростит. И вопреки её расчëтам Лу произносит: — Я не был ни с кем после вас, если вы об этом. — В самом деле? Я была уверена, что мужчины… — Что же в этом такого поразительного? — Лу фыркает почти сконфуженно. — Пятнадцать лет своей жизни я уж как-то умудрился провести — что значит один год? С нервной ухмылкой Рене устремляет взгляд в изгородь. Никто из них не приносил клятв верности, а в результате… Подлинная комедия. — Но если вы не желаете, — Лу звучит неуверенно и чуть ли не виновато, — чтобы наши встречи продолжались… Рене прерывает его движением руки. — Отчего же, желаю. И почему именно эта готовность отступить всегда так провоцирует её? — Сказать по чести, — в голосе Лу слышится тот азарт, с каким дети рассказывают свои страшные тайны, — мадам де Тианж очень усердно добивалась моего внимания. Однако осталась ни с чем. — Кто же такая эта самая мадам де Тианж? — О, вы ведь её не знаете. Сестра мадам де Монтеспан… — Кхм-кхм. То, что призвано быть деликатным покашливанием, напоминает больше следствие застарелого бронхита. Оглянувшись, Рене видит Клода — вероятно, в отсутствие Александра поручения будет передавать он. — О, садовник! — шаловливо посмеивается она. — Вы желаете поговорить о реставрации изгороди? — Я желаю передать, что король скоро созывает совет по поводу деволюционной войны. Вам имеет смысл его посетить. И вам, — Клод небрежно кивает в сторону Лу, словно только что заметив его, — это тоже могло бы быть полезно. Лу ничуть не выглядит оскорблëнным его бесцеремонностью: — Благодарю. Учитывая, что Его Величество в последнее время не слишком утруждает себя тем, чтобы оповещать меня о своих планах… — Извиняюсь, что отвлëк вас от чрезвычайно важной беседы, — кривая ухмылка Клода явственно показывает, насколько мало он об этом сожалеет. Рене ясно ощущает, что ей нет дела до того, какие мысли роятся в его голове и в каких выражениях он предположительно будет сплетничать о них со служанками. Одарив лже-садовника невозмутимой улыбкой, она отвечает: — Право, не стоит извинений. Клод удаляется на почтительное расстояние, а Рене осознаëт потребность поставить в чрезвычайно важной беседе точку. Или иной знак препинания. — Вы ведь покажете мне, как скучали? — выдыхает она Лу на ухо, чуть подрагивая от предвкушения. — Непременно, — энергично кивает тот. Руки Лу на миг приподнимаются словно бы в стремлении обнять, и тут же безвольно падают обратно. — У меня, в… — Лу на секунду хмурится, — в десять часов пополудни. На этой ноте они прощаются, и Рене направляется на заседание. Она не слишком вникала в политику, считая эту сферу невозможно скучной. Однако теперь война представляется не чем-то далëким и эфемерным, а более чем вероятным будущим. Должно быть, столь же суровым и неотвратимым, как и смерть королевы минувшим летом. И точно так же, как и тогда, Рене не знает ещё, как осмыслить эту новую реальность и как примириться с нею. По дороге она встречается с тем самым новым начальником полиции, Габриэлем де ла Рени. Прося — практически требуя — у короля полного контроля над Парижем, горячо обещая положить конец любому беззаконию, он звучит как истинный фанатик. По словам короля, о Габриэле хорошо отзывался Жак-Бенинь — и это внушает ещё большее опасение. Вспоминая травлю Луизы, Рене думает о том, что неблагосклонность проповедника следовало бы воспринимать как комплимент. В своëм выступлении Габриэль поминает и ведьм, что вызывает у неё изумление: Инквизиция уже несколько веков как упразднена, и неужели он действительно верит в существование нечистой силы? Как бы то ни было, эта тема уступает место более насущной — грядущей войне, поводом которой служит нежелание Испании выплачивать приданое Марии-Терезии. Кольбер, по своему обыкновению, напирает на вопрос бюджета. Предложение умерить расходы на развлечения и реконструкцию Версаля встречает бурный гнев короля. «Умеренность сказала бы Европе, что мы на грани банкротства!» «И если это и впрямь близко к истине, кого надлежит в этом винить?» — Рене с некоторой долей опаски ловит себя на крамольных мыслях. Вслух же она рискует осторожно поддержать министра финансов в его стремлении следить за расходами. Король учтиво кивает в ответ — должно быть, из вежливости — и продолжает свои пылкие речи о необходимости взять своё по праву. По окончании заседания Рене сталкивается с дофином. Вероятно, после спасения он видит в ней чуть ли не друга — и потому рассказывает, что Жак-Бенинь, назначенный его наставником, бьёт его линейкой за ошибки. Рене это ужасает, но нисколько не удивляет: иного ждать от таких Тартюфов не приходится. Зато мадам Скаррон, новая гувернантка, по словам дофина — очень хорошая и добрая. Эта фамилия кажется Рене знакомой… точно, она ведь читала «Комический роман» за авторством Поля Скаррона, весьма остроумное произведение о странствующей актëрской труппе. Должно быть, это его жена — или же вдова. По пути в свою комнату Рене размышляет о том, что и король некогда был таким же милым мальчуганом, чистым душой и помыслами. Всегда ли портит и очерствляет людей бремя власти? Если не всегда, то каковы границы этой самой власти? Дофин, в свою очередь, и сам однажды вырастет и взойдëт на трон… каким-то он станет с подобным наставником? Рене неоднократно слышала о себе, что якобы король всегда принимает во внимание её мнение, что она едва ли не его правая рука. Сейчас это суждение смешит её особенно. Какими всë-таки неправдивыми зачастую бывают слухи… Ах, слухи. Ближе к десяти пополудни Рене отправляется уже известной ей дорогой. Никак не прихорашиваясь, не меняя наряд и не поправляя причëску. Сперва по привычке убеждает себя: это оттого, что для неё эта встреча не имеет такого уж большого значения. После — понимая: это оттого, что Лу решительно всё равно, как она выглядит. Пока Рене петляет по коридорам, стук сердца кажется ей громче собственных шагов. С чего бы ей тревожиться — это ведь далеко не первое их свидание… От этого слова, пусть даже произнесëнного лишь мысленно, пульс учащается ещё сильнее. Обыкновенно оно служило своеобразным эвфемизмом — но теперь Рене переносит на себя весь возвышенно-романтический флëр, заключëнный в нëм, и конфузится. Оказавшись наконец у комнаты Лу, она скребëт ногтëм по косяку. Дверь распахивается практически сразу же, словно хозяин покоев подлетел к ней в мгновение ока. Или это Рене так кажется? — Сейчас я осуществлю то, что не мог сделать на людях. С этими словами Лу берëт её за талию и приподнимает над полом, кружа по комнате. Рене смеётся, почти задыхаясь, а ощутив под ногами опору, игриво интересуется: — Это ведь не всë, чего вы не можете сделать на людях? Лу с улыбкой привлекает её к себе. — Далеко не всё. Он целует Рене пылко и неистово, словно желая восполнить все месяцы без их встреч. Та не остаëтся в долгу: ловит его губы своими, гладит кончиком языка, и когда Лу сдавленно, но явно удовлетворëнно мычит — слегка кусает за губу. — Не слишком-то расслабляйтесь, — она отстраняется с коварным хихиканьем. Шалость приятна, однако зрелище его удивлëнного лица приятнее вдвойне. Лу обхватывает лицо Рене ладонями, проводит кончиками пальцев по щекам — трепетность, безотчëтно заставляющая задержать дыхание. — Мне вас не хватало, Рене. Не то в попытке отогнать ненужные размышления, не то от нетерпения она приникает к Лу теснее, даже через несколько слоëв ткани чувствуя, как он возбуждëн от одного предвосхищения. Потирается о него, упиваясь осознанием своей желанности, ëрзает вверх и вниз, распаляя и дразня их обоих. Щëки Лу розовеют — что, как Рене невольно замечает, чрезвычайно его красит, — и его ладони тотчас проскальзывают к её спине, развязывая шнуровку. В противоположность самой первой ночи, движения его порывисты и резки, но им удаëтся оставаться столь же ловкими. — Корсет призван украшать женскую фигуру… однако к вам это не относится. Хихикнув, Рене кокетливо склоняет голову набок. — Мм, вот как, значит? Ожидаемо смешавшись, Лу растерянно отвечает: — Я имел в виду лишь, что без него вы гораздо прекраснее. Внутри всë сладко сжимается, когда его ладони порхают по её бокам, груди, животу… О, эта извечная мучительно-чрезмерная деликатность. Тоже дразнит? Ну негодник. Рене ловит эти изящные кисти, заставляя касаться решительнее. Почти синхронно сбросив туфли, они оказываются примерно на одном уровне. Какой всë же удобный у Лу рост. Однако предстать обнажëнной перед ним, полностью одетым, теперь-то точно было бы несправедливо. Рене снимает с него жюстокор, намереваясь оставить тот на ковре — но Лу с удивительным проворством перехватывает его в каком-то дюйме от пола. — Пожалуйста, кладите на кресло, а не на пол. Интонации его мягки вместе с тем убедительны. Таким же тоном Лу уговорил сестру прекратить разговоры об их с Рене связи? Можно было бы выдать что-нибудь в духе «какой вы неженка» или съехидничать по поводу чистоты полов, но для Рене сейчас первостепенно — увидеть Лу, и она выполняет его просьбу. А после не сдерживает упоëнного вздоха, когда тот, высвободив её груди из корсета, приподнимает их и перекатывает затвердевшие соски между пальцами. О, вне всяких сомнений, Лу отлично знает, как доставить наслаждение. Поднимая взгляд, Рене почему-то опасается найти на его лице хищническое удовлетворение, однако видит лишь благоговение. — У вас такие нежные пальцы, — замечает она. Обратила ли на это внимание только сейчас, или ей так кажется? — А это ещё один секрет, — заговорщически шепчет Лу. — Всё оттого, что я обрабатываю руки особым составом на ночь. Выходит, не кажется. Рене лишает его камзола и рубашки, пальцы не слушаются её от нарастающего вожделения и от его ласк — а она даже не стесняется своей дрожи, из-за которой всë чаще ненароком дотрагивается до его торса. Давно знакомая Рене картина рождает в ней какое-то новое желание. Тело Лу, крепкое и изящное разом, подобно греческой скульптуре. Но скульптуры не бывают такими горячими и податливыми… Рене избавляется от уже расшнурованного платья, — сорочку, однако, запахивает, скрывая грудь от восторженного, алкающего взгляда. Лу морщится и слегка шипит, когда она расстëгивает его кюлоты. Ох, пуговицы… наверное, это неприятно. Она осторожно высвобождает из ткани его плоть и заворожëнно вздыхает. Лу твëрд, точно камень, и от этого пленительного осознания любопытство распирает Рене почти так же сильно, как собственное возбуждение. — Как вам моë соломоново кольцо? — осведомляется она, начиная плавные движения ладонью. — Что?.. Ах, портрет. Я ведь говорил… — Лу хватает воздух пересохшими губами, с трудом складывая слова в предложения, — говорил, что оно возымеет противоположный… эффект. — Скажите мне правду, — Рене стремится звучать коварно и внушительно, но из-за сбивающегося дыхания это ей удаëтся слабо. — Вы трогали себя? Думали обо мне? Она продолжает гладить Лу, и собственная откровенность кружит голову. Не хочется обличать, ехидничать, тем более — унижать, — хочется лишь провоцировать. — Да… С тихим стоном Лу толкается в её ладонь. С затуманенным взором, с полыхающими щеками он выглядит таким уязвимым, таким жаждущим… таким притягательным, что низ живота скручивает новым спазмом желания. — А вы? Рене даже не сразу улавливает суть вопроса. А уловив — обескураженно ахает. Как ловко Лу вернул ей её карты — и это он-то плох в азартных играх? — И я, — отвечает она практически машинально. Губы Лу приоткрываются, брови хмурятся, и лицо его приобретает какое-то страдальческое выражение. — Давайте… замедлимся, — шепчет он едва ли не с мольбой в голосе. — Иначе всё закончится слишком скоро. Рене кивает, признавая его правоту: она сама чересчур взбудоражена — и чем же? Мыслью об этой… взаимности? Спустя ещё некоторое число манипуляций они оба остаются совершенно обнажëнными и валятся на постель — Рене тихо хихикает, когда кровать жалобно всхлипывает от резкости этого движения. Она явственно чувствует и даже слышит, как возбуждена — но хочет вдоволь насытиться ожиданием и сладостным томлением. Лу, вероятно, тоже. Рене зарывается пальцами в его кудри — теперь ей известно, какое это удовольствие. Прерывистое дыхание согревает щëку Рене, затем губы. Этот поцелуй, в противоположность предыдущему, медленный и… вдумчивый. Лу тоже перебирает её локоны, гладит, портит причëску — впрочем, не всë ли равно, когда так приятно. Кольцо цепляется за какую-то шпильку — Лу вызволяет его второй рукой и проводит ладонями по плечам и спине. Рене прерывает поцелуй, чтобы не перебивать ощущения. Как это забавно: переведя их отношения в привычное русло, она рассчитывала, что все её странные мысли и чувства развеются, как дым — однако они окрашивают близость в какие-то особые тона. Ведомая ими, Рене очерчивает пальцами россыпь веснушек на плечах и груди — конечно, замечала их ранее, но будто бы не акцентировала внимание. Лу вздыхает тихо и порывисто, и прикрывает веки от удовольствия. Как удачно — собственные действия кажутся Рене непозволительно нежными, и она не знает, как смотрела бы в его глаза и что прочла бы в его взгляде. Она что же — будто стесняется? И это после всего? Вот умора. Лу скользит по изгибам фигуры, то едва касаясь, то сминая кожу, стремительно покрывающуюся мурашками. К груди Рене он, кажется, неравнодушен особенно — и та охотно потакает его слабости, ненавязчиво привлекая к себе, деликатными поглаживаниями по шее поощряя целовать кожу, поочерёдно втягивать в рот набухшие соски… Сладостное предвкушение, обещание наслаждения заставляют дыхание сбиваться, а корпус — выгибаться навстречу. В голове еле слышным шëпотом, что громче набата, звучит одно слово: «взаимность». Отстраняясь, Лу резко распахивает глаза, и свет свечей придаëт им, пронзительно-голубым, с расширенными зрачками, какой-то фантасмагоричный вид. Будь Рене суеверной, она, возможно, могла бы в этот момент поверить во всякую мистическую околесицу. Или не могла бы — слишком плотские, слишком откровенные ощущения вызывают умелые прикосновения к её паху. Длинные пальцы Лу тонут во влаге, и он взволнованно выдыхает. Дразнящие лëгкие постукивания кончиками пальцев, нежное давление всей ладонью, медленные круговые движения. Рене не успевает ни к чему привыкнуть — ëрзает по постели, сбивая простыни и становясь всё чувствительнее с каждым касанием. Лу говорил однажды, что знает её — чем немало её раздосадовал — разумеется, в другом контексте… Но сейчас Рене чудится, будто он и в самом деле её знает. — Возьмите меня. Фраза неожиданно выходит не похожей на просьбу. Так скорее звучат приказы. Рене ощущает, как вздрагивает плоть, упирающаяся в её бедро. Судорожный выдох Лу шевелит лëгкие пряди у висков. — Как я мечтал об этом… О чëм именно мечтал — Рене неведомо, однако это делается неважным, когда Лу заполняет её. Пожалуй, даже немного резко, но Рене так распалена и готова, что это не ощущается хоть сколько-нибудь неприятным. И всё же Лу словно в извинение гладит её бедро и снижает темп. — Я так ждал этого… так скучал… — шепчет он на каждом толчке. Рене закрывает его рот ладонью, вдруг очерчивает пальцем контур его губ — как будто раньше не замечала, как изящна их форма. Многовато открытий. Лу приподнимается в сидячее положение, утягивая Рене за собой, и удовольствие чувствуется глубже и острее. В каждом движении Лу читается не грубость, но нетерпение и отчаянный голод по ней. Дразнить уже незачем, и Рене тоже изучает его тело с не меньшей жадностью, замечая, что от её хватки на алебастрово-бледной коже расцветают розовые пятна. Внутренне усмехается: ну и художница же она… Он берëт её или она его? Чьë дыхание громче, чьë сердцебиение чаще? Рене никогда не считала плотскую близость неким таинством и уж подавно не мнила её вершиной отношений. Однако сейчас в этой близости открывается нечто новое. Огонь наслаждения разгорается всё ярче, точно они подпитываются им друг от друга. Волосы Лу, тоже огненные при таком освещении, подпрыгивают на его плечах, мышцы пружинят, рот искажается в парадоксально привлекательной гримасе экстаза… Любуясь этой пленительной картиной, Рене безотчëтно ускоряет движения, и мягкое тепло внутри неё превращается в испепеляющий жар. Нужно совсем немного, самая малость. Пальцы Лу ласкают её между ног — финальный аккорд… много финальных аккордов. Слишком сильно и слишком прекрасно. Рене запрокидывает голову, дрожит, словно в лихорадке, сжимает Лу внутри… Удовольствие прокатывается по всем уголкам тела, вырывая из её груди рваный полустон-полувсхлип. Рене изнеможëнно откидывается на подушки — как и Лу. Загнанно дышащий и предельно возбуждëнный, он являет собой исключительно соблазнительное зрелище. Рене вспоминает, как самозабвенно Лу ублажал её ртом — точно ему это доставляло ещё большее наслаждение, чем ей. Быть может, это и впрямь не так уж альтруистично? Рене обдаëт горячим дыханием высоко вздымающуюся грудь, подтянутый живот с дорожкой рыжих волос, спускается ниже. — Рене, что вы… — доносится до неё сквозь биение собственного пульса в висках. — Что — я? Вы ведь догадливее, чем я сочла вас сначала. Протяжный блаженный вздох служит Рене ответом. Она обхватывает пульсирующую плоть губами, обводит языком — и Лу судорожно вздрагивает, приподнимаясь на кровати и стискивая одеяло в кулаке. Как он теряет контроль над собой, какое наслаждение он получает благодаря Рене — всё это так будоражит, что отголоски возбуждения сгущаются в её теле. Касаться себя сейчас было бы, пожалуй, уже болезненно — и она лишь ритмично сжимает бëдра. Сглотнув слюну, Рене двигается быстрее, вбирает в себя глубже. Лу кладëт ладонь на её затылок, и на миг она успевает испытать раздражение и почти тревогу: один любовник однажды так опустил её голову, что это было резко и весьма неприятно. Однако вместо этого Лу перебирает волосы, лишь стягивая пряди, когда Рене ласкает его особенно усердно. Она упивается его дрожью, тем, как напрягается его тело, как неконтролируемо сползает по подушке его голова. О да, она верно рассудила, что ей это будет приятно самой. Чувствуя, что Лу совсем близок, Рене отстраняется, заменяя свои губы ладонью, и вскоре он изгибается немыслимой дугой, измученно хрипит, всë-таки не сдерживает стона… В своей руке, тоже подрагивающей, Рене ощущает его предел, его удовлетворение и расслабление. — Боже… — Лу потягивается с тихим стоном, и даже эти движения его кажутся Рене грациозными. Чтобы не слишком любоваться, она посмеивается: — Я заставляю вас поминать имя бога? Крайне лестно. Лу отводит взор едва ли не пристыженно. — Нас, должно быть, слышал весь Версаль. — Ну, положим, не весь… Но я сама не сдержалась — и полагаю, что было бы справедливо и вам себя не сдерживать. — Так вы поборница справедливости? Похвально. — Сочту за комплимент. Они вытираются и приводят себя в порядок, однако одеваться не спешат. Рене устраивает голову на груди Лу, и тот, неловко вытянув руку и чуть не ударившись локтëм о спинку кровати, обнимает её. Подобная близость — совершенно неэротического толка — уже не в первый раз смущает, но как же она приятна… — К слову о справедливости. Вы говорили, будто король не посвящает вас в свои планы? — Именно так, — Рене не видит лица Лу, хотя чувствует, что он хмурится. — Весной он устроил охоту и не оповестил меня об этом. Меня, великого ловчего! — Это… хм, странно, — рассеянно произносит Рене. — Тем не менее, я явился туда — и видит небо, каких душевных сил мне стоило не устроить сцену! Рене не так уж сведуща в охоте, но знает, какая важная роль отведена ей в жизни короля. — Да уж, пожалуй, Его Величество ещё слишком молод для того, чтобы забывать о таком, — расхрабрившись, шепчет она — сознавая, что при Лу может выражать непозволительные суждения. Тот досадливо хмыкает. — Довольно же о короле. Не сейчас, когда вы в моей постели. Рене приподнимает голову, чтобы с лукавством заглянуть Лу в глаза. — Да ведь в вашей, а не в его! Это должно льстить вам, не так ли? Лу глубоко вздыхает. — Гораздо больше мне льстит другое. Если вы не делили с ним ложе, то никогда не обвините меня в том, что я с вами из азарта. Ещё пару минут они проводят в молчании и объятиях друг друга. Прислушиваясь к биению чужого сердца, Рене с иронией вспоминает, как рассчитывала провести с Лу одну ночь ради мести и самоутверждения. Если бы тогдашняя Рене увидела Рене нынешнюю — что бы она сказала? — Скажите мне лучше, — нарушает тишину Лу, — как вы находите те стихи, что я посылал вам? Полузабытое стремление поймать его на двоемыслии овладевает Рене с новой силой. Вновь приподнявшись и вперив взгляд в лицо Лу, она ехидно уточняет: — Мне следует ответить прямо? Вы ведь не терпите лжи, верно… Альцест? — Разумеется, я желаю знать правду. — Что ж, тогда правда заключается в том, что стихи эти ужасны. Однако, справедливости ради, они изрядно меня повеселили. Вздохнув, Лу произносит: — В самом деле, было бы лицемерно не принимать этой правды. Вполне вероятно, что стихосложение — не моя стезя. Отреагируй он иначе, Рене получила бы шанс разочароваться в нëм. Этого не случается — и она не знает, досада это или облегчение. — Скажу вам по секрету, с рифмой в паре мест мне помог Жюль. Вот его поэтический дар неоспорим. Рене даже не возмущается тому, что Жюлю, видимо, стало известно о них, воспринимая это как нечто само собой разумеющееся. Она смеётся: — Страшно вообразить себе, какими были бы эти строки без его помощи! — И всё же я рад, что мне удалось подарить вам веселье. — Ну посудите сами. Вы великолепный охотник, танцор, любовник… Если бы вы были отмечены ещё и Эрато, это было бы уже чересчур! Рене произносит это достаточно шутливо и не смотрит Лу в глаза — оттого и осмеливается на подобные комплименты. Тот в явном смятении выдыхает и целует её в висок. — Только отчего же вдруг я Ирида? Разве я вестница богов? — Рене на миг задумывается, воздевая взгляд к потолку. — Хотя… быть может, метафорически… — Право, не могу сказать наверняка. Почему-то явственно почувствовал. Кажется, даже во сне видел вас в сиянии радуги… или то были грëзы… Но этот образ я вижу вашим. Рене улыбается польщëнно и даже несколько растерянно: — Зато теперь вы определили, какая же именно я богиня. — О, вы помните! — в глазах Лу вспыхивает восторг. — Вы не возражаете, если иногда я буду звать вас Иридой? — Мне это не в тягость, а если вам это доставляет удовольствие… Для чего ещё живëт человек, если не для удовольствий? Лу усмехается: — Принято считать, что жить следует для долга. — Какая же скука. — Погляжу, вы сторонница Эпикура? Весьма любопытно. Мне в этом учении импонирует идея примиряться с действительностью и получать от неё максимальную выгоду, раз уж её невозможно изменить. Рене мысленно обещает себе узнать больше об эпикурействе. Они лениво нежатся в постели, пока Лу не сообщает: — Я охотно провëл бы в вашем обществе всю ночь, но мне нужно скоро заступать на службу. Одеваясь не без посторонней помощи, Рене уже в который раз замечает за собой нелепое стеснение: будто бы она изъявила готовность провести с ним всю ночь! Прежде чем она покидает комнату Лу, тот декламирует:

В томительном чередованье дней То я богаче всех, то всех бедней.

— Вот, читайте лучше чужое, — одобрительно кивает Рене. Мысль о том, что теперь они разделяют ещё одну тайну, пусть даже незначительную и отчасти курьëзную, окутывает необъяснимым теплом. Следующий день ознаменован новым заседанием совета — разумеется, посвящëнным войне. Король, почти срываясь на крик, рассуждает о необходимости решения разногласий силовыми методами. Никогда ранее Рене не видела его таким взвинченным, как в последние дни — и зрелище это доставляет ей мало удовольствия. Рене очень мало смыслит в военном деле, но чувствует нечто неправильное в том, чтобы жертвовать чужими жизнями из-за приданого. К тому же королева, в свою очередь, попросту раздавлена этими речами, в коих будто бы кроются упрëки в её сторону. Требование вызвать для командования войсками принца Конде немало удивляет Рене: насколько же король отчаялся, если планирует прибегнуть к помощи фрондëра? Рене набирается смелости: нужно говорить так, словно она сама верит в свою способность хоть что-то изменить. Воспользовавшись паузой в обсуждениях, она пытается поддержать королеву — апеллирует к их брачным узам, призывая короля не воевать с семьëй жены. Конечно же, проку от этого не больше, чем в стремлении заставить солнце вставать на западе и садиться на востоке. «Вам слова не давали, мадемуазель.» Рене садится обратно — что ж, этого следовало ожидать. Возможно, если бы она воспользовалась в своë время шансом стать фавориткой короля, тот прислушивался бы к ней больше? Но Рене ещё в первый же год поняла, что это не её путь. Взвешивать каждое своё слово, каждое своё действие, подчиняться ему во всëм — и при этом умудряться не стать слишком покорной, дабы не наскучить, подобно Луизе… Никакие привилегии не стоят таких жертв. Не говоря уже о том, что король её не привлекал. А привлекали — так уж иронично получилось — как раз те, с кем у него были натянутые отношения. Арман, Генриетта… Лу. Рене, отвлëкшаяся было от докучных мыслей о войне, внезапно возвращается с небес на землю. И как только она не осознавала этого раньше? Детали мозаики, прежде разрозненные, складываются воедино. Неизбежная — как уже становится ясно — война, служба Лу, его участие в предыдущем конфликте с Испанией… Дышать отчего-то делается сложно, будто служанка снова затянула корсет чересчур туго. Погружëнная в раздумья, Рене замечает, что заседание закончилось, лишь когда кто-то, покидая зал, не слишком любезно задевает её плечом. Однозначно нужно на свежий воздух — и она направляется прочь из дворца, пытаясь внутренне успокоить себя шутливым возмущением. «И кто же тогда будет развлекать меня? Кто будет делить со мной ложе?» Мозг тотчас подсказывает: кандидаты определëнно нашлись бы. Умелая обманщица, Рене обманывала саму себя, но следует взглянуть в глаза правде. Правде, которой Лу, как утверждает, будто бы держится… и похоже, держится и в самом деле. Ей это не безразлично. Ей не безразличен он. Рене старается не убыстрять шага и не слишком заметно оглядываться по сторонам. Она никого не ищет, а всего лишь прогуливается — пусть и уповая на то, что никто не отвлечëт её беседой. Тем же прогулочным шагом добирается до псарен — и удача, Лу обнаруживается там. Он уже в который раз кидает палку совсем молодой гончей, которая остаётся безучастна к его возгласам и свисту. В результате за палкой приходится ходить самому Лу — что, кажется, пса очень забавляет. Должно быть, он думает: ну и развлечения у этих людей!.. Или Рене чересчур очеловечивает собак. Лу замечает её — и какое же счастье, что не в его характере было бы иронизировать по поводу этой якобы случайной встречи. Рене неплохо справляется с этим и сама. — Отрадно видеть вас, как и всегда. — И мне. Непроизвольно вырвавшаяся реплика звучит как дежурная, до пошлости дежурная фраза — но только не сейчас и только не с Лу. Рене закусывает губу, точно пытаясь затолкнуть эти слова обратно. Обращаясь к присутствующему на псарне слуге, Лу спокойно, однако твëрдо просит: «ступайте», и тот поспешно удаляется. Тут непослушный пëс подскакивает к Рене, обнюхивая и отчаянно виляя хвостом. — Какой он симпатичный, — она протягивает руку в попытке погладить, но получает не самый галантный слюнявый поцелуй. — Настолько же симпатичный, насколько строптивый. Я даже задумываюсь, уж не согрешил ли кто-нибудь из его предков с кошкой… Рене взрывается хохотом, а вслед за ней и Лу. А пëс, познакомившись с новым человеком, тотчас находит новое занятие. Его начинает чрезвычайно интересовать, каков жюстокор Лу на вкус. — Вилларсо, да что же ты вытворяешь, — со вздохом тот застывает неподвижно, скрестив руки на груди. Вероятно поняв, что ничего не добьëтся своими проказами, пëс разжимает хватку. Рене невольно вспоминает прежнего великого ловчего, его жестокость и абсолютную убеждëнность в том, что с животным нельзя справиться иначе, нежели насилием. Отмечает, что псарни выглядят довольно чистыми и ухоженными. — Я нарочно назвал его Вилларсо, — в точности по-мальчишески хохотнув, сообщает Лу. — В честь главного псаря, которому король на той самой охоте передал мои обязанности. — Не знаю, для кого это обиднее! — Вилларсо — это, разумеется, фамилия… но не называть же мне его именем Луи, в самом деле! — Луи… — задумчиво повторяет Рене, словно только сейчас вспомнив, по какому поводу искала Лу. Что, если она видит его в последний раз? Что, если он… Рене не может докончить даже мысленно. — Вы отправляетесь на войну. Её интонация была ровной, верно? Её голос ведь не дрогнул? Простая констатация факта, только и всего. Лу поднимает на Рене обескураженный взгляд. — Из чего вы сделали такой вывод? Если бы она не знала его натуру, то непременно сочла бы этот вопрос издëвкой. — Ну как же иначе? Вы глава гвардии, и у вас уже есть опыт… Лу мягко смеëтся, и Рене почему-то ощущает себя глупо. Зато это чувство хоть немного гасит тревогу. — Видите ли, поскольку я у короля нахожусь в некотором роде в немилости, он лишил меня привилегии проливать кровь за себя. В его тоне сквозит едкая ирония — обращëнная не против неё, а против… разве ж так можно? Однако за последние дни Рене утвердилась в мысли: можно. Страх, сковывающий её грудь, медленно разжимает свою железную хватку. — Я не стану разубеждать его в том, что это решение должно быть очень для меня огорчительно. Склонив голову набок, Лу посылает Рене лëгкую улыбку. — У вас нет повода для беспокойства, моя Ирида. — И вовсе я не беспокоюсь. Ещё никогда она не лгала настолько бездарно! Бурчит себе под нос, глядя в пол и вцепляясь в ткань подола… Александр был бы крайне недоволен, увидь он свою подопечную в эту минуту. Наверное, эту ложь распознал бы и младенец. Лу, однако же, безропотно кивает. — Хорошо, если не беспокоитесь. Тогда, в прошлую войну, я в самом деле гордился, мечтал увенчать себя славой… А теперь… не знаю, кто переменился сильнее — король или я сам, но происходящее ныне видится мне таким… — Лу замолкает и кривит уголок губ. — Глупым? Мелочным? — подсказывает Рене. Её дерзость поражает и опьяняет одновременно. — Как верно вы это выразили. Удача, что нас никто не слышал… Ты ведь нас не выдашь, друг? — Лу склоняется, чтобы потрепать слегка присмиревшего Вилларсо. Рене смеётся с облегчением. Сейчас она ясно понимает, что испытывает его. — Девиз моего рода гласит, что лучше умереть, чем жить без чести. Но увы мне, даже второй исход я предпочëл бы первому. — Это естественно. Ни один человек в здравом уме не желает умереть. — Ни один, но… Теперь моя жизнь дорога мне особенно. Ведь в ней есть вы. Под ласковым взором голубых глаз Рене ощущает себя словно на эшафоте. Кажется себе такой уязвимой и слабой — а над этим отчего-то не глумятся. Её разрывают такие противоречивые чувства… а какие ещё чувства способен вызывать противоречивый человек? Охотник… Рене никогда не сказала бы, что у неё хоть на миг создалось впечатление, будто её загоняют, как зверя. Почему с Лу не выходит так, как раньше выходило с другими — лëгкие, ни к чему не обязывающие интрижки? А главное — почему ей не хочется? Почему он постоянно всё разрушает? Представления Рене о себе, её планы, выстраиваемые ею стены и крепостные укрепления. Разрушает невольно, не прикладывая особых усилий. Разрушает — и вместе с тем создаёт. Создаёт яркие впечатления, веселье, искренность и странную общность. И тепло, это непонятное тепло в сердце. Хотя отчего же — понятное. Торопливо попрощавшись — новая её неудача в искусстве лжи, — Рене удаляется прочь, с каким-то фаталистическим спокойствием не то самоубийцы, не то приговорëнного к казни принимая, что… Она увивается за Лу. Он ей нравится. Возможно, даже больше, чем нравится.