Пустые слухи

Они бросаются бежать, и в этой прыти нет уже и намëка на веселье — его место занимает тревога. Конечно, Рене предполагает, что произошло, и конечно, она давно понимала, что это случится со дня на день, и всё же… Когда они достигают покоев королевы — покойной королевы — никто, похоже, не замечает, что они прибыли практически друг за другом. Придворные по очереди подходят к её постели: одни безмолвны и недвижны, точно монументы, другие сотрясаются в рыданиях. Настоящих или фальшивых — у Рене нет охоты разбирать. Какие же чувства охватывают её саму — она не могла бы ответить наверняка. Они с королевой не были близки, и говоря по чести, Рене часто манкировала своими обязанностями. Разумеется, её мир не разрушился, даже не пошатнулся. В то же время она не может прятаться за маской цинизма — даже от самой себя — внутренне досадуя, что теперь увеселения сменятся трауром. В мозгу вертится ставшее уже общим местом изречение «ушла эпоха». Но главное — глубинное, иррациональное ощущение бессилия перед неумолимым ходом жизни. Когда очередь доходит до Рене, та, не желая лицемерить или произносить дежурные фразы, лишь молча прикладывается к ледяной руке. Оборачивается на короля — на его лице отражена абсолютная потерянность. В минуты откровенности королева рассказывала Рене о том, что с годами сын всё реже прислушивался к её советам… и всё же, вероятно, по-своему он любил её. В голову потихоньку начинают закрадываться тягостные мысли о собственной матери и о конечности собственной жизни. Их, по счастью, прерывает так кстати подвернувшийся Александр — он просит Рене помочь с организацией похорон, и та с готовностью соглашается. Она давно убедилась, что активная деятельность — неплохое лекарство от гнетущих раздумий, пусть даже действие его и кратковременно. Слегка удивляясь известию о том, что королева желала похоронить своё сердце в часовне святой Анны, она раздаëт распоряжения касательно бюджета, гроба, цветов… касательно швейцарской гвардии тоже. Лу, уже простившийся с покойной, мрачен и сосредоточен. Старается быть сосредоточенным. Рене разговаривает с ним в официальном тоне, в то время как внутри её подтачивает такое неуместное любопытство. О, воистину, любопытство — её второе имя. Лу, должно быть, потерял больше, чем она. И знал королеву гораздо лучше, чем она. Каково это — быть её крестником? Ко сну Рене отходит совершенно уставшей. Следующий день также наполнен хлопотами и приготовлениями, и между ними художник вручает Рене еë портрет. Она даже не ожидала, что он закончит его так скоро, учитывая количество желающих получить своё изображение — но поспешность никоим образом не отразилась на качестве. Рене известно, что некоторые портретисты льстят своим заказчикам, затушëвывая их недостатки и преувеличивая достоинства. Де Лафосс не таков — он запечатлел её черты с такой точностью, словно бы она гляделась в зеркало. Ни одну из своих особенностей Рене не почитает за недостаток, — только на её лице заметно выражение напряжëнной скуки. Очевидно, именно так она выглядела, будучи вынужденной долгое время сидеть неподвижно. Портрет написан талантливо, однако совершенно не отражает её натуру. Не такой, определëнно не такой Рене должна остаться в веках (мысль о том, что в веках она останется, немало тешит её самолюбие). Размышления о вечном, уже менее отрадные, настигают её вновь при виде похоронной процессии. Анна так мучилась от боли в конце жизни — и должно быть, смерть принесла ей облегчение. И всё же в мозг иголкой впивается свинцово-тяжëлое слово: «никогда». Никогда больше королева не взглянет на неё, никогда не отчитает за беспечность, не поделится мудростью. Рене безотчëтно старается сосредоточиться на мысли, что похороны организованы во многом её силами. Наверное, сейчас Анна гордилась бы ей… до чего абсурдная и глупая мысль! Впрочем, похоже, именно в подобные минуты рассудок склонен выдавать самые безумные умозаключения. От них Рене отвлекает Жюль, неожиданно отзывающий её в сторону. — Премного извиняюсь за беспокойство, но полагаю, что вы должны знать. Пользуясь тем, что окружающие поглощены печальной церемонией, он склоняется к ней и сообщает: — Шарль славно потолковал с узником в Бастилии, так что его вина не подлежит сомнению. Рене ощущает лихорадочное волнение. Казалось, что за всей этой суматохой заговор будто бы позабылся — в том числе и ею. — И что же ваша сестра? — Я приложу все усилия, чтобы Гортензия смогла уехать в Италию, как и планировала. Благо теперь уж точно некому будет чинить ей препятствия, — Жюль сардонически ухмыляется. — Я тоже на это надеюсь, — Рене вздыхает с облегчением за её судьбу. — Будете ли вы, как человек осведомлëнный о заговоре и приложивший руку к его раскрытию, присутствовать на казни? Зрелище, само собой, не из приятных… Голову наводняют мысли о казни дядюшки, но Рене убеждает саму себя, что это совсем иное. — Буду, — твëрдо произносит она. И тут же усмехается: — Как по-вашему, очень ли дурно то, что я радовалась бы смерти Шарля, даже если бы он оказался ни к чему не причастен? — Я последний человек, который счëл бы это дурным. Сказать по чести, — Жюль переходит на шëпот, — отчасти я даже будто бы рад тому, что всё так обернулось. Иначе к ответственности за его злодеяния было бы привлечь невозможно. От этого подтверждения становится спокойнее. Когда близится окончание прощания, Рене решается подойти к Лу, чтобы предложить ему когда-нибудь рассказать ей о королеве. До чего же странная штука: она ведь сама выстроила границы, сама провозгласила, что они любовники и не более. Отчего же она раз за разом эти самые границы рушит? Рене поспешно находит объяснение: смысл жизни она видит в удовольствиях, а беседы с Лу доставляют ей его — так для чего же обделять себя? Лу, безразличный к тому, что его отвлекли от службы, охотно соглашается, назначая время и место встречи. Рене замечает взгляд Франсуазы, — сколь ни тщится она изображать скорбь, едва ли ей удаëтся скрыть, что в действительности она сияет, точно новенький луидор. Очевидно, это связано с тем, что король всë же нашëл утешение в её объятиях. На обратном пути к дворцу она настигает Рене и восклицает — не то с насмешкой, не то с искренним весельем: — Ну вы и увиваетесь за Роганом!.. — и недоумевающе припечатывает: — Неужели он вам так уж нравится? Рене словно бы переносится на год назад, в тот памятный день, когда Александр застал её за воровством из гостевой комнаты. Кровь приливает к щекам и даже ушам, сердце бешено скачет в груди… но всего хуже — чувство, что её поймали, загнали в угол. И это из-за какой-то дурацкой фразы! Красноречивым поджатием губ демонстрируя, что Франсуаза ляпнула совершеннейшую глупость, Рене удаляется прочь. В назначенный час она пересекается с Лу в коридорах, и по его знаку следует за ним — на почтительном расстоянии, старательно делая вид, будто каждый из них сам по себе. То, как они пытаются сохранять эту иллюзию и при этом не терять друг друга из виду, живо напоминает Рене эпизод с преследованием заговорщика. Наконец, Лу заходит в одну из комнат, и спустя полминуты Рене оказывается там же. Просто бесцеремонно открывает дверь, безо всякого скрежета — ну где её манеры… Рене отмечает, что зеркало в комнате не занавешено — выходит, Лу не склонен к суевериям. Убранство выглядит аккуратным — не считая заваленного книгами и рукописями стола. Проследив за её взглядом, Лу комментирует: — Я никому не позволяю наводить порядок в моём беспорядке. Они размещаются на козетке вполоборота друг к другу, и Рене без промедления выпаливает: — Как же вы стали крестником самой королевы? — Ей, конечно, очень не нравилось, что моя матушка выбрала супругом человека ниже себя по происхождению. Так запятнать род Роганов!.. — Лу качает головой, гримасничая. — Но тëтушка Мари в то время оставалась её наперсницей и ближайшей подругой и не успела ещё поссориться с кардиналом. С её лëгкой руки они меня и крестили. — Получается, Людовик в то время считался уже королëм? — Верно, я появился на свет как раз вскоре после этого… Двое моих старших братьев погибли во младенчестве — а я выжил. Хорошо хоть меня не называли богоданным! Лу насмешливо фыркает. — Так я рос при дворе вместе с другими детьми удостоившихся такой чести. Последний заговор тëтушки и её ссылка не изменили отношения ко мне — кардинал заявлял, что её поступки не должны бросать тень на её родню. Внутри Рене внезапно загорается коварный огонëк азарта: вдруг получится поймать Лу на лжи и лицемерии? Бытует мнение, что отзываться о покойных хоть сколь-нибудь дурно не полагается… — И каковы же они, по-вашему — королева и кардинал? — Меня всегда восхищали её мудрость и сила воли. Так уж повелось — меня притягивает то, чего мне недостаëт. Лу горько хмыкает, а Рене отмечает: не всякий, далеко не всякий способен открыто заявить о своих недостатках. Даже, быть может, преувеличить их… — Однако характер у неё был, само собой, не из лëгких. Набожность порой порождала в ней косность и ханжество. И отношение королевы к младшему сыну нельзя было назвать справедливым, — между бровей Лу залегает складка. — Даже меня, чужого человека, она и то любила больше. Рене, тоже нахмурившись, кивает. Неравенство положений короля и принца давно было очевидно ей, однако быть в глазах собственной матери лишь запасным вариантом… — Вероятно, не видела вас угрозой? — Его Величество сказал бы, что зря. Лу устремляет взгляд в стену, будто переносясь мысленно в события давних лет. Вдруг лицо его вновь проясняется. — Это ведь королева назвала меня Лу. С тем расчëтом, чтобы точно не перепутать. В итоге прозвище это прижилось. Некоторые насмешничали, что оно звучит как собачья кличка… — Отчего же Луи не звучит как собачья кличка? — после этих слов Рене округляет глаза и зажимает себе рот ладонью. — Кто же их разберëт!.. Одну из моих собак зовут, к примеру, Максимилиан… — Пока её окликнешь — так и вся добыча разбежаться успеет! — Рене хихикает в кулак. — Ещё не разбегалась! — Лу тоже усмехается, однако мгновенно осекается, оглядывая их траурные костюмы. — Дозволительно ли смеяться, когда… Вспоминая свои противоречивые чувства, Рене задумчиво отвечает: — На мой взгляд, стоит следовать своим желаниям. Когда хочется плакать — то плакать, когда хочется смеяться — то смеяться… и никакие предрассудки здесь не указ. — Ваши суждения, как всегда, любопытны… Что же до Его Преосвященства — он до последнего своего вздоха сохранял ясность рассудка и обладал редким для особы духовного звания остроумием. Мне даже порой казалось, что на самом деле он был не так уж и религиозен и что вера служила для него лишь своего рода ширмой… Не знаю, хорошо это или плохо. Лу вздыхает, складывая руки на груди. — Тем не менее, нельзя не отметить его скаредность. Не уверен, насколько возможно привить кому-то добродетельность скудными трапезами или протëртыми до дыр простынями… Нам с Жюлем даже воровать с кухни еду доводилось. На какую-то секунду Рене становится совестно за своë желание его разоблачить. Он поведал о своих крëстных прямо и справедливо, — должно быть, вряд ли сообщил бы им подобное в лицо, но такое выглядело бы и вовсе невежливо… — О, так вы дружны с детства. А что же карточные игры — слышала, Мазарини был страстным их любителем? — Разумеется. Сейчас духовные лица ратуют против них, а тогда… Но даже сам кардинал не сумел научить меня хорошо играть. В уголках губ Лу трепещет с трудом сдерживаемая улыбка. — Да вы ведь слышали ту историю о моëм проигрыше!.. — Ну полно вам кокетничать! Просто признайтесь, что хотите рассказать. — Верно, я преувеличивал её известность. Мне думалось, что она стала уже анекдотом. Итак… Откашлявшись и вернув себе невозмутимое выражение лица, Лу начинает повествование. — Однажды мы сели играть с королëм, и я продулся в пух и прах. В очередной раз. Нужной суммы в луидорах при мне не оказалось, и часть я отдал испанскими пистолями. Королю это пришлось не по нраву. И тогда… Лу выдерживает драматическую паузу. — Тогда я выбросил их в окно, крикнув, что раз они не нужны, то пусть пропадают пропадом! Позабыв и о печальных событиях, и о правилах приличия, Рене сгибается пополам от хохота. Чем ярче она представляет себе данную сцену, тем забавнее та кажется. — Бедные пистоли, — произносит она сквозь затихающий уже смех. — Однако же, в этом есть смысл. Это, конечно, уже другое, но… Я швырнула горсть монет в толпу, когда Шарль хотел побить доярку, дабы лишить его зрителей. — У нас с вами есть некоторые сходства, — Лу вдохновенно улыбается. И тут же, приосанившись, сообщает: — Между прочим, кардинал говорил, что я проиграл как король. Можете себе вообразить, как тот возмущался! Удивительно: в его тоне нет заносчивости — вместо неё сквозит какое-то мальчишеское озорство. Это кажется странно обаятельным. — Вы не любите короля, — не спрашивает, а утверждает Рене. — Это абсолютно взаимно, поверьте. — Но я слышала, что некогда вы были весьма дружны… — Когда это было!.. Можно было бы ещё вспомнить, как мы в детстве в солдатиков играли. Рене недоумевающе поднимает бровь. — Несколько странно играть в солдатиков с противником на пять лет младше. Даже как будто несправедливо. — О, будьте покойны! Даже будучи младше, я умудрялся его обыгрывать. А дело всё в излишней его самонадеянности. — Признаюсь, это похоже на Его Величество. Но не из-за солдатиков же вы не ладите. — Конечно, не из-за солдатиков. Большей частью — из-за женщин. Могу я рассказать?.. Наклонив голову, Лу улыбается едва ли не виновато. Что же он — предполагает, будто Рене может стать неприятно? Будто она станет ревновать к событиям давних лет? Всё это — мимо цели, и тем не менее даже немного лестно. — Само собой. — Вы, верно, слышали о Марии Манчини? Весёлая, остроумная, яркая… Мы с королëм оба ухаживали за ней. Когда он слëг с тифом — я искренне беспокоился, даже молился — я ещё молился тогда. И Мария тоже беспокоилась за него. Ну… — Лу шумно выдыхает, уставившись в пол, — так вышло, что мы друг друга утешили. — Вот так номер! — Рене разбирает совершенно не осуждающий, однако всё же неуместный смех. — Честно говоря, его негодование вполне можно было бы понять. Каково узнать, что твой друг и предмет твоих воздыханий были в кровати, когда сам ты в кровати находился совершенно по другому поводу! — Вероятно… — растерянно кивает Лу. — Но не силой же я её брал! Выдавать Марию за короля кардинал не хотел в любом случае. А выдать её за меня означало бы посеять между нами непримиримую вражду. И всё же… хотя в глубине души я, возможно, и считал Марию своего рода трофеем — я её в самом деле любил. Рене вспоминает его слова о считаных единицах, которых он любил. Лу был безбашенным мальчишкой тогда. А сейчас? — Ещё была Олимпия Манчини… — Да вы, смотрю, всех мазаринеток очаровали? — Зачем же всех? Всего-то двух из семи! Тут Лу совсем уж картинно задирает свой изящный прямой нос. — Олимпия утверждала, что я красивее и грациознее самого короля, и танцую намного лучше. Рассказывали, что это дошло до него самого. — Могу разделить её мнение, — слетает с губ Рене. И тотчас же, спохватившись, она с ехидным хихиканьем исправляется: — А впрочем, я не знала вас в те годы. Может статься, у Олимпии был скверный вкус. — Решительно невозможно! — восклицает Лу. — У всех Манчини вкус самый изысканный. Рене осознаëт, что уже не ощущает течения времени. Ей хочется беседовать с Лу, и не хочется искать благовидных предлогов, чтобы уйти. Могла ли она вообразить подобное ещё неделю назад? — Вам, наверное, повезло, что король не узнал о мадам де Монтеспан. — Мне повезло… — эхом повторяет Лу после некоторой паузы. И тут же с лукавой ухмылкой добавляет вполголоса: — Скажу вам по секрету, я ещë и в изучении латыни его обошëл. Он-то постоянно увиливал! — Тогда вы — умница, — Рене склоняется перед ним в полупоклоне, шутливо, но тепло. — И всё же ваше счастье, что вы мне всё это рассказываете, когда действительный похититель уже пойман. Иначе боюсь представить, какие подозрения меня бы обуревали. Лу потешно, точно по-лошадиному фыркает. — Да уж если я бы задумал насолить королю, то изыскал бы для этого не такой глупый и подлый способ. Ребëнок-то ни в чëм не повинен. — Но для чего же он держит вас подле себя, если вы не в ладу друг с другом? — Как бы король ко мне ни относился, он не может не признавать, что в охоте равный мне едва ли найдëтся. А охота, как известно — его главнейшая страсть. — Я и в самом деле не подумала бы, что между вами всë непросто. Когда король отчитывал вас за безалаберность — вы были столь кротки и покорны… В мозгу всплывает непреднамеренное даже осознание: эврика! Вот и двоемыслие! — И на что же мне было артачиться, если я повëл себя безответственно? — глаза Лу расширяются от удивления. — Я способен признавать свою вину. — Это похвально с вашей стороны… — замечает Рене даже без тени сарказма. И вспоминает: — Королева Анна в последнюю нашу с ней встречу говорила, будто вы отдалились от бога. Что бы это могло означать? — Некогда я был весьма религиозен. Посещал службы, читал молитвы… Не обошлось здесь, разумеется, и без влияния Её Величества. Помню, как возмутился я тому дебошу, в котором участвовал Жюль. Он и ещё несколько человек пели в Страстную неделю непристойные куплеты и крестили поросëнка… — Крестили… поросëнка? — смех, который вырывается из горла Рене, близок к тому, чтобы перейти в натуральное хрюканье. — О да. Кардинал чуть было наследства племянника не лишил. — А королева рассказывала, что вынудила Жюля покинуть двор из-за его развращающего влияния, — Рене демонстративно кривляется, — на принца… Да по такой логике можно пол-Версаля выгнать! — И меня в том числе, — подхватывает Лу. — Вы?.. — Рене изумляется, но всего на мгновение. Ну и донжуанский список у него, однако! — Ну… Лу отводит взгляд, заливаясь краской. Рене берëт его за руку, безотчëтно отмечая: какая нетипично мягкая для его рода деятельности кожа… — Не тушуйтесь, уж я последний человек, который станет осуждать кого-то за разнообразие во вкусах. — Женщины всегда привлекали меня намного больше, — сообщает Лу, чуть ли не оправдываясь. — О, я более чем могу это понять! В другой час Рене прибегла бы к флирту, осведомляясь: «Не окажете ли и вы на меня развращающее влияние?», но теперь это было бы совсем некстати. — Извините, я отвлеклась. Даже размышляя сама с собой, имею досадное обыкновение скакать с мысли на мысль… — Ну что вы, эта манера обворожительна. Как бабочка, перелетающая с одного цветка на цветок… — Лу мечтательно улыбается, а после добавляет: — Нанетта почти такая же. Ранее Рене посчитала бы оскорбительным для себя иметь какое-либо сходство с этой — как она была уверена — легкомысленной и пустой барышней. Однако в голову закрадывается сомнение: вдруг и она не столь пуста? Подобно… — Так и как же вы ушли от своей набожности? — выпаливает она, обрывая собственную мысль на корню. — Возможно, толчком послужили некоторые сочинения, — Лу понижает голос. — Мне случалось изучать современные философские труды весьма… смелого характера. И в очередной раз в душе Рене стрелой взвивается потребность уличить. — Хм, современные? А не вы ли рассказывали мне, что любите античную философию? — прожигая Лу взглядом, она прямо-таки торжествующе заключает: — Что же вы, лгали? Лу хмурится, однако ожидаемой паники его лицо не отражает. — Я не говорил, что исключительно античную. Где же здесь, помилуйте, ложь? — он разводит руками. — Только сочинения эти крайне не одобряемы, в отличие от античных. А вас я тогда мало знал и потому не мог рисковать о таком распространяться. И снова Рене терпит фиаско — но вместо недовольства испытывает… стыд? — Простите, — бормочет она, перебирая складки юбки. Уже второй раз с момента их знакомства просит прощения — а ведь ненавидит это делать! — Не знаю, право, что на меня находит. Не знает, но догадывается. Всеми силами стремится разочароваться. Разувериться. — Пустое, — Лу успокаивающе касается её руки. — И всё же не думайте, что я лишь слепо следую за чьими-то идеями. Семена эти упали на благодатную почву. Я повидал много несправедливости самого различного толка. Рене отрешëнно кивает, вспоминая, что именно это стало основной причиной её неверия. — Положим, когда я узнал, что Шале, один из сообщников тëтушки, был казнëн лишь с тридцатого удара, в то время как сама она удостоилась только очередной ссылки… Хоть я и любил и люблю её, несмотря ни на что — всколыхнувшуюся во мне тогда мысль о несправедливости помню очень ясно. Рене вздрагивает, живо воображая положение того заговорщика, и едва не заговаривает о собственном дядюшке, вовремя прикусывая язык. Как же иронично это их с Лу сходство. — Сейчас любят представлять, будто королева шагу не могла от Шеврëз ступить и интриги плела единственно по её наущению, — Лу приближается к Рене, и уха касается шелестящий шëпот. — Однако правда заключается в том, что большинству затей тëтушки королева не только потворствовала, но и инициировала их. Анна в их кратких беседах утверждала одно, Лу — вероятно, не без влияния родственной связи — имеет своё суждение… Возможно ли узнать правду, если она искажена в чужих глазах и мыслях, точно во множестве кривых зеркал? — Или взять ту же войну. Когда я видел, как погибают мои товарищи — много лучше и храбрее меня, а я по-прежнему дышу и живу… Некоторые погибали очень скверно, — Лу прерывисто выдыхает, и тонкая морщинка вновь пересекает его лоб. — Кажется, тогда я обзавëлся седой прядью. Хотя мне говорили, что это фамильная черта Роганов. Горечь по поводу тяжести чужой судьбы мешается в Рене с привычным любопытством. — Седая прядь? Где же? — Слева, — откликается Лу, машинально касаясь своего виска. — Где-то здесь. Рене зарывается пальцами в его кудри — наверное, давно хотела, но не отдавала себе в этом отчëта. Они мягкие и лëгкие на ощупь. Лу прикрывает глаза, расслабляясь — должно быть, ему приятно. Опомнившись, что интерес её имеет исследовательский характер, Рене раздвигает пряди, пока и в самом деле не находит несколько совсем светлых, почти белых волос, заметно выделяющихся среди пламенно-рыжей копны. — Словом, мне представлялось много случаев, чтобы разувериться в идее существования высших сил, милостивых и справедливых. — Я разделяю ваши суждения, — выдавливает наконец из себя Рене. Реплика скупая и сухая, зато не выдающая её. — Так я отдалился от бога. И от королевы, — Лу тяжело вздыхает. — Но несмотря на то, что я очень ценю и уважаю своих крëстных, нельзя не признать, что я вырос в окружении лжецов. Вероятно, отсюда и проистекает моё стремление к искренности. — Искренность — это роскошь, которая доступна не всем, — бросает Рене — должно быть, резче, чем рассчитывала. — К сожалению, вы правы. И всë же… — Лу подаëтся вперёд, снова задумавшись. — Королева пыталась обучить меня искусству лжи, однако я оказался к нему органически неспособен. И тогда она, с неохотой принимая это, предложила компромиссный вариант — не лгать, а скрывать часть правды. Даже это выходит у меня не всегда, но всё же это я нахожу более честным. Искренность и двор, искренность и Версаль. Разве совместимы эти понятия? Что, если следовать своим принципам, стараясь не нарушать при этом этикета и не наживать себе врагов, даже сложнее, чем хитрить и изворачиваться?.. — Королева, должно быть, рассказывала вам о языке тела? Что жесты и позы говорят порой больше, нежели слова? Сама Рене не полностью уверена в правдивости этих представлений. Положим, ей случалось обнять себя руками — не иллюстрируя лживость своих фраз, а пытаясь согреться… И словно в доказательство, Лу откликается: — Само собой. И так сложилось, что я привык к позам, которые зовутся закрытыми. Мне всегда казалось, что так я выгляжу… внушительнее, — он кладëт ногу на ногу и в своей обычной манере скрещивает руки на груди. — Раз уж ростом меня природа обделила. — Какое значение имеет рост, если у вас самая великолепная выправка, что я видела? Не дежурный комплимент, а искренний порыв — которого Рене тут же отчего-то смущается. Лу, смутившись куда заметнее, рассеянно отвечает: — Как приятно слышать подобное от вас. Рене, не стесняясь уже своего порхания по темам, задаëт давно занимавший её вопрос: — Почему я не встречала вас в прошлом году? — Тогда я ещë занимался охраной Пале-Рояля. Пока прошлой осенью не получил вожделенную должность великого ловчего. Слышал, что месье де Сюбле серьёзно захворал… А вот это рассказать, пожалуй, можно. — Это я устроила. Насладившись изумлëнным лицом Лу, Рене поясняет: — Я видела, как он бил свою собаку. А Бонну к тому же собирались выдать за него замуж. Мы состояли в одной и свите и были дружны, так что я никак не могла этого допустить. И вот во время охоты выбила его пикой из седла. Лу снова распахивает глаза и потрясëнно ахает — на сей раз почти с восхищением. — Да вам опасно переходить дорогу! Поднимать руку на собаку — это попросту отвратительно. Такой славный пëс у вашей Бонны, пусть даже и не охотник вовсе. Она говорила, что самой серьëзной его добычей был старый чулок… Хихикнув, Рене уточняет: — Вы, оказывается, знакомы? — Конечно, знакомы — она же фрейлина королевы… была. И к тому же изготавливала мне духи. Рене приближается к Лу, принюхиваясь к запаху кипариса, успевшему стать для неё привычным и даже будто бы не стоящим внимания. Тот выгибает шею ей навстречу, и Рене вдыхает полной грудью. — Так это всë же духи? В саду тоже растут кипарисы, и я думала… — Некоторые считают такой парфюм слишком простым, но мне нравится, что кипарисы могут сопровождать меня повсюду. Рене всхихикивает: богатая фантазия начинает рисовать ей не то кипарисы на ножках-корнях, не то копии мифологического Кипариса… Тут мысли вновь возвращаются к Бонне. Теперь, когда королева покинула этот мир и не может больше защитить её — какой-то будет её судьба? Рене знала, что Бонне не нравится двор… о, как верно она это знала! Это-то и явилось главной причиной их размолвки — тот факт, что Бонна всё чаще сводила решительно любую беседу в это русло. И всë же они оставались друг другу небезразличны. Рене выручала Бонну дважды — вдруг получится и в третий? — Боюсь, мне нужно идти, — она поднимается с места, оправляя платье. Это даже не фигура речи — она и впрямь боится… и не знает, чего именно. — Радостно было побеседовать с вами, — Лу улыбается, а Рене думает: насколько же далëким от траурного было настроение их беседы… — И я рада была узнать о вас больше. — Да вы ведь спрашивали о королеве, а не обо мне! Лу не то растерян, не то странно воодушевлëн. — Мне нужно проведать Бонну, — торопливо бормочет Рене, закрывая за собой дверь. Бонна. Нужно сконцентрироваться на ней. По дороге к её комнате Рене обволакивает смутная тоска по прошлому и по невозможному настоящему. Их беседы, их беззаботное времяпрепровождение… Рене сознаëт, что недаром свела их общение к минимуму, что вернись она в прошлое, поступила бы точно так же. И всё же… каждый человек являет собой отдельный мир, и дверь в мир Бонны теперь закрыта для неё. Когда Бонна распахивает совершенно тривиальную, материальную дверь — в свою комнату — Рене замечает творящийся там форменный бедлам. Бонна, очевидно, решив не утруждать служанок, собирает свои вещи. Дарий бросается к Рене в ноги, тыкаясь в них носом и забавно пыхтя. Она чешет его за ухом и задаëт краткий вопрос: — Как вы? — Сложно. Одна часть меня ощущает боль потери — всë же королева была мне дорога… И не одной лишь возможностью спастись от отца, что она мне давала. Бонна опускает голову, и густые волосы спадают ей на грудь. — А с другой стороны — неправильное и непозволительное облегчение. В последние месяцы у королевы начало портиться не только здоровье, но и характер. А ещё… я выхожу замуж. В её голосе не звучит грусти — выходит, смирилась со своей участью? Как это непохоже на Бонну. Или причиной тому влияние скорби? — Я могу что-то сделать для вас? — неуверенно предлагает Рене. — Снова поговорить с королëм? Быть может, Мария-Терезия согласилась бы принять вас к себе… — Ах, оставьте, — Бонна пресекает её необычно оживлëнным тоном. — Сейчас-то я вовсе не противлюсь. — Вот как?! У меня сложилось впечатление, что вам и вовсе неприятен весь мужской род. — Видимо, всë же нашлось исключение. Оленьи глаза Бонны блестят — отнюдь не от слëз. Она подлинно олень — нет, лань… лань, которая не заслуживает того, чтобы стать добычей. Но неужели она — не добыча? — Хм, и кто же этот счастливец? — Месье Бонтан. Рене поражëнно выдыхает, теряя дар речи. Еë покровитель был, пожалуй, последним человеком, которого она могла бы видеть потенциальным мужем Бонны… да ещё впридачу и не таким уж нежеланным! — Удивлены? Я, признаться, сама порой этому удивляюсь. Так вышло, что он начал поддерживать меня, когда ухаживать за королевой стало сложнее… мы проводили вместе всё больше времени, и… На лице Бонны блуждает особенная мечтательная улыбка, которую Рене видит у неё впервые. Как же она умудрилась ничего не заметить? Впрочем, что же здесь странного: Александр — прирождëнный шпион и умеет скрываться как никто другой, а от Бонны Рене отдалилась… — Наверное, разглядели друг в друге нечто, что оставалось для нас скрытым все те годы, что мы друг друга знали. А смерть королевы и побудила Александра сделать мне предложение. Тем более что жить со мной без брака противоречило бы его принципам, — Бонна закатывает глаза, не то конфузясь, не то злясь на те самые принципы. — Но как же разница вашего положения? — Моя дурная репутация с лихвой её компенсирует. Полагаю, мой отец охотно выдал бы меня хоть за крестьянина, лишь бы сбыть с рук. — Но, к счастью, вы сочетаетесь браком не с крестьянином, а с губернатором Версаля, — Рене значительно поднимает указательный палец. — Если я и думаю отчасти о своей выгоде, то совсем в другом ключе. Я рада шансу удалиться от двора и заниматься любимым делом. Тут Бонна порывисто поднимается с места. — Кстати об этом. Хотите, я подарю вам какие-нибудь духи? Просто на память. В интонацию закрадывается знакомая Рене меланхоличная задумчивость, и ей чудится, что Бонна чувствует ровно то же, что и она. Грусть от их охлаждения вместе с пониманием его причин. — Почту за честь, — церемонно отвечает Рене, и они вместе смеются. Учитывая нелюбовь Бонны ко двору — они могут никогда больше и не встретиться… Остаток вечера Рене проводит у неё — нюхая различные образцы, а после — помогая с упаковкой багажа. Удаляясь с выбранным парфюмом с нотами жасмина, розы и лилии, Рене обнимает Бонну на прощание и от души желает, чтобы Александр и в самом деле составил её счастье. По дороге в Бастилию Рене призывает всë своë самообладание в попытках избавиться от комка в горле и холода в конечностях. Разумеется, она уже бывала там, и почти привыкла — как бы отвратительно это ни звучало — к этой обстановке, но казнь — всë же нечто совершенно иное. Ассоциации с дядюшкой накатывают против воли Рене, и самое чувство отчаяния и неверия воскресает в памяти ярче любых слов и событий. Она старательно убеждает себя, что сейчас всë иначе и что Шарль — не то, что дядюшка, и смерти заслуживает сполна. Но ведь с позиции Короны устроитель настоящего бунта гораздо хуже и опаснее опьянëнного ревностью и жадностью мерзавца! Поскольку факт похищения держался в тайне, казнь состоится не на площади, а во внутреннем дворе. «Камерная сцена», — Рене пытается подбодрить себя нелепым сарказмом. Гвардейцы выводят Шарля, который бьëтся в их руках, словно пойманная рыба, и беспрестанно изрыгает проклятия в адрес всех подряд: жены, Жюля, Лу, самой Рене… Та с мрачным весельем ждëт, когда достанется и самому королю. Собирался ли Шарль распекать его или не собирался — так или иначе, он получает сильный удар в челюсть и может только выть. Он сплëвывает кровью и парой собственных зубов, и злое торжество овладевает Рене: теперь доярки отмщены. Шарлю, порядком растерявшему свой пыл, завязывают глаза — кажется, такой ход призван упрощать процедуру казни. Рене вспоминает о тридцати ударах меча и надеется, что Шарлю понадобится меньшее их количество — разумеется, не из сочувствия к нему, а из нежелания быть свидетельницей такого зрелища. Гвардейцы фиксируют его крепче, однако Шарль отчаянно вертит головой из стороны в сторону, не только усложняя задачу палачу, но и ухудшая собственную участь. Рене почти мутит от запаха крови, надрывных хрипов и звуков металла, рассекающего плоть. И кто придумал, что смерть от меча благороднее повешения? К её облегчению, после нескольких попыток голова всё же отсоединяется от тела. Когда Рене садится обратно в карету, её бьëт дрожь. Лу, сидящий — как она даже не сразу заметила — рядом, берëт её руку в свою. То ли растерянность, то ли нежелание привлекать ещё больше внимания останавливают Рене от того, чтобы высвободить ладонь. Кажется, Жюль одаривает их каким-то непонятным взглядом, но Рене не желает узнавать, что он выражает, и смотрит сквозь него. Она дышит глубже и считает свои вдохи, и постепенно это начинает помогать. Размышляет Рене совсем о другом: как мог Шарль дойти до такого безумства? Его тиранство… уж не почитал ли он его за заботу? Уродливую, извращëнную заботу. А стремление к обогащению? Оно всегда было понятно и близко Рене, однако Шарль пытался использовать похищение ещё и для наживы, и без того будучи самым богатым человеком во всей Франции. Рене заключает, что если его судьба и могла бы послужить кому-то наукой, то вероятно, наука эта состоит в том, что во всëм важна умеренность. Золотая середина. Незадолго до отъезда из Версаля Рене, будучи в своей комнате, слышит скрежет ногтя по дверному косяку и понимает, что уже опознаëт визитëра даже по этому короткому звуку. Она машет рукой в сторону служанки, точно отгоняя муху — не слишком вежливо, но доходчиво, — и та послушно проскальзывает в свою каморку по соседству. Рене не тревожит, что служанка видела, слышала и тем более предполагала: главное, что она больше не печëтся о так называемой репутации хозяйки. — Я просто хотел повидаться с вами напоследок. Лу глядит на неё так пристально, словно пытается запечатлеть каждую её черту в своей памяти. Под этим взглядом становится жарко и будто малость неловко, и Рене весело — даже как-то нервически весело — восклицает: — Ещë немного — и вы прожжëте во мне дыру! Может, лучше заберëте мой портрет? Я всë равно ужасно на нëм получилась. — Вы дарите мне его… — задумчиво произносит Лу. «Дарит». Хочет избавиться от ненужного. Однако Рене понимает, как это смотрится со стороны, и вопреки своим расчëтам приходит в ещё большее смятение. — Я ведь вам ничего не дарил! — ладонь Лу сжимается в кулак, а в голосе его звенит досада. — Что за стыд! — Я ничего не прошу и тем более не требую. Я же… — на языке вертится «не мадам де Монтеспан», но Рене осекается: в очередной раз воскрешать её призрак кажется уже излишним. — Хм. И это не подарок. Когда не-подарок оказывается извлечëнным из ткани, Лу восторженно выдыхает. — Диана-охотница… Мою тëтушку тоже изображали в этом образе. И вновь он находит некие параллели со своей роднëй. Рене не знает, что пугает её больше: это обыкновение Лу или необъяснимое тепло, патокой растекающееся внутри. — Как вы могли называть этот портрет ужасным? Он прекрасен. — Ну вот теперь-то вы мне определëнно льстите, не отпирайтесь! — Если наши с вами суждения расходятся, это не означает лести, — Лу усмехается неожиданно лукаво. Может статься, отследил эту манеру Рене — стремиться нащупать в его натуре двойное дно? У неё ведь до сих пор не укладывается в голове, что при дворе способны существовать люди, его лишëнные. — И всë же это не просто портрет, — солидно изрекает Рене. — Рассказывают, что Соломону дарили кольцо с надписью «и это пройдëт» — с тем, чтобы в час грусти он не поддавался отчаянию, а в час радости — не позволял счастью затуманить свой разум. Вот и портрет этот в некотором роде схож с этим кольцом. Если вам станет чересчур весело — вы взглянете на него и тотчас же погрузитесь в меланхолию от моего унылого вида. Наделив свой не-подарок столь глубоким смыслом, Рене не выдерживает и прыскает в кулак. Лу подхватывает её смешок. — Полагаю, эффект будет прямо противоположным. Некстати вспомнив, по чьему заказу был написан портрет, Рене сникает. — Как же всë-таки странно. Я выбрала свиту королевы с расчëтом на то, что смогу чему-нибудь научиться у неё. Быть может — пойму, как достичь власти. А в результате часто пренебрегала даже своими будничными обязанностями… — Но вам ведь всë равно случалось беседовать с ней и слушать её советы… Кстати, могу открыть вам один секрет. Что за страсть из всего делать секреты — и это при всей открытости! Однако в этой манере Лу словно бы есть некий шарм. — Королева хорошо о вас отзывалась. Они разговаривали о ней? Выспрашивать, о чëм конкретно, было бы и нетактично, и подозрительно. Остаëтся надеяться, что беседы эти сводились к эпизодическим упоминаниям. — Отрадно знать, что она хвалила меня за глаза. Впоследствии я стала осознавать, что меня притягивала не власть, а скорее идея власти. Будто тень в пещере Платона. — О, сколько я размышлял над его любопытнейшим учением… — немедленно откликается Лу. — Но если бы я знала… Я не отлынивала бы. А ведь матушка наставляла меня: следует ценить то, что есть в настоящем, потому как в будущем этого можно лишиться. — Моя матушка говорила мне ровно то же самое. — Быть может, эту сентенцию произносят все матери на свете?.. Лу обнимает Рене крепко и при этом до забавного целомудренно. Она старается дышать осторожно, чтобы он не почувствовал её участившееся сердцебиение. Свежий запах кипариса, щекочущая мягкость кудрей и мерное дыхание — такую картину не под силу запечатлеть ни одному живописцу. В объятиях этих Рене переживает — пусть и слегка — все потери, и вместе с тем готовится к новой… Что? Она увивается за Лу. Он ей нравится. Слова Франсуазы без приглашения врываются в сознание, стоит тому затворить за собой дверь. Статочное ли дело — всерьёз принимать сказанное ею в расчëт? Однако какая-то часть Рене подмечает: в насмешке этой будто бы содержится доля истины. Она была уверена, что позволяет Лу за собой увиваться, что принимает его ухаживания с той снисходительностью, с какой сошедшая с небес богиня принимала бы подношения в свою честь. А в действительности Рене неизменно проявляла инициативу первой — с тем или иным объяснением для самой себя… или оправданием? Лу безропотно следовал за нею — но первый шаг в этом престранном танце делала она. Он ведь должен был наскучить ей ровно после того, как их связь перестала вызывать гнев Франсуазы — отчего же этого не произошло? Неужто Рене и в самом деле… «Влюбилась», — услужливо подсказывает коварный рассудок. И в кого — в собственного любовника? Неплохой мог бы выйти сюжет для комедии! Но пусть бы даже и влюбилась. Лу это знание точно незачем. Он говорил о своей якобы любви после их первой ночи. Так разбрасывался словами, словно пистолями — как может он знать цену им? Как удачно они расстанутся: за год этот нелепый морок успеет покинуть Рене, да и сам Лу найдëт новый объект для воздыханий и едва ли вспомнит следующим летом её имя. И хорошо — всё встанет на свои места.