Diary of Dreams — The Curse
Темнело, и надежда о трепетном тепле становилась все прозрачнее, вытесняясь неприглядной действительностью. Бродяга Ван упал в пыль дороги и сложился вдвое, обнимая вздутый желудок. Хотелось есть. Пальцы огладили живот, стиснулись на выпирающих ребрах. Хоть что-то закинуть в себя. Обманом успокоить голод. Сглотнув кислую слюну, он запрокинул голову к закатному небу. Стрекот полевых сверчков оглушал его несчастный рассудок. Где-то на задворках памяти он все еще хранил один день из детства, в котором он с друзьями заливал водой норки сверчков, чтобы потом мать зажарила их в кипящем масле. Но сейчас ни воды, ни масла не было, рот смачивал лишь поднимающийся к горлу желудочный сок, да и имя родной матери уже давно истерлось, превратившись в гнетущую бесформенную тоску — какие там друзья. Не разгибаясь, бродяга Ван лягушонком прыгнул в темноту. Вытянутые вперед ладони пригнули высокую траву. Стрекот стих, оглушенный внезапной напастью. Под пальцами шевелилось насекомое. Ван съел его, даже не очистив от хитиновых крыльев. Отчаяние, голод и отчуждение уже давно стерли личность Вана. Унизили так, как не смог бы ни один горожанин, обозленный его юродством. А что сам Ван? Он был не против переродиться в следующей жизни той же лягушкой. Ван выжидал, словно искусный охотник. И вот, успокоенные тишиной, сверчки вновь запели, возвращая его в беспечное детство. Со стороны пролеска заскрежетал козодой, возвещая о наступлении настоящей тьмы. Но бродяга не обратил на него внимания, продолжая на корточках прыгать из стороны в сторону, поедая насекомых и очищая зубы от хитина сухим языком. Он прыгнул вновь — и под примятой травой не оказалось ничего. Да и сверчки, кажется, до этого уже не пели. Значит, все. В памяти померкли призрачные образы, стихли голоса, а тело сковал ночной холод. Оставалось лечь на землю и обнять свои лопатки в попытке уснуть. Ван бы заплакал от жалости к самому себе, но перед тем, как проронить с десяток горьких слез, он замер, как замирали до этого непойманные сверчки. Задрав голову, Ван не увидел небо, столкнувшись взглядом с затмившим тьму божеством. Оно было прекрасно и жестоко, брезгливо морщило нос и сдвигало к переносице прямой разлет бровей. Язык едва ли слушался его, а слова булькали в горле, вырываясь наружу безумными сочетаниями. Ван был безумцем, поедающим подножный корм. Давно потерявшим собственный рассудок и хоть какое-то стремление. Именно его искал Шэнь Цинцю, а Мин Фань, стоящий по правую руку от своего наставника, — нашел его. — Учитель! Вот он, юродивый. — Не называй меня так. Они оба сменили белые одежды на темные накидки, как будто на пороге гибели это имело хоть какое-то значение. До суда оставалась всего лишь одна ночь, и смрадное дыхание Ло Бинхэ уже физически ощущалась под теменем. Суд — всего лишь условность. То, что они пока еще живы, также было условностью. Бродяга нечленораздельно простонал что-то, будто у него не было языка. Мин Фань быстро шагнул за его спину и схватил за выступающие бугристыми костями плечи. Зачем? Будто несчастный мог сбежать. — Должно получиться!.. Мин Фань был взволнован, встревожен и возбужден. Он одновременно хотел, чтобы все прошло успешно, но также безумно боялся. Боялся через фэнь осознать, что теперь в этом уродливом теле заточено прекрасное сознание учителя. Шэнь Цинцю достал из рукава веер. Хрустнул гардой, раскрывая исписанную кровью бумагу. Алый закат. Тьма ночи. Неизвестные символы — словно звуки, бурлящие в глотке бродяги. В точности, как было начертано. Должно получиться. Надо было просто обмахнуть чужое лицо. Касание воздуха, вытесненного пластинами веера, было подобно давно позабытой ласке. Ван замер, взор его застлала слеза. Он смотрел в остекленевшие глаза Шэнь Цинцю с трепетом, с благодарностью. — Господи..н. Господи... Ничего не произошло. Совершенно ничего. Веер выпал из ослабевших пальцев. Шэнь Цинцю опустил руки. Бесконечно глупо было надеяться, что он преуспеет в этом. Преуспеет хоть в чем-то. Какая разница — совершенствование или бесчестные трюки У Яньцзы. Везде он был подобен этой лягушке, что уродливо прыгает к небу и камнем падает обратно в рыхлую землю. Шэнь Цинцю не сразу осознал, что теперь скрежещет хриплым смехом, словно не унимающийся вдали козодой. Мин Фаня сковал ужас. — Почему... Почему не сработало, учитель? Отчего же его старший ученик такой дурной? Пустота в голове Шэнь Цинцю была опьяняющей. — Мы пробовали на том разбойнике... — Мин Фань вслух рассуждал о тремя днями ранее убитом мужчине. — Учитель сказал, что его рассудок был слишком силен для его магического предмета. Но этот бродяга совершенно точно безумен!.. Совесть Мин Фаня мучилась возможностью его собственной вины. Но для Шэнь Цинцю все было ясно как день: из него темный заклинатель вышел таким же, как и светлый — ничтожеством, посредственностью, паскудной недоделкой. — Учитель!.. Все кончено. Ему не спастись. Остается только вцепиться зубами в собственную гордость и добровольно сдаться демоническому ублюдку. — А если... а если мы попробуем на ребенке? Глаза Мин Фаня вспыхнули лихорадочным жаром. Он отпустил плечи бродяги, что теперь растерянно смотрел на них обоих. — На совсем маленьком?.. Шэнь Цинцю словно ледяной водой окатили. Он сомкнул губы в тонкую полоску и предупредительно поднял веер. — Замолчи. Озаботься спасением собственной жизни. — Но это должно сработать! Сознание младенца хрупко и прозрачно! Именно они чаще всего становятся жертвами демонов снов и яогуаев! Мы должны... Щека Мин Фаня рассеклась алым рубцом. Шэнь Цинцю стряхнул с гарды кровь. — Отныне ты больше не мой ученик. Убирайся прочь. — Учитель! Теперь они оба — бродяга и до смерти перепуганный ученик — склонились перед ним, молили и смотрели, смотрели, смотрели. — Учитель! Мы должны попытаться! Иначе вы умрете! К горлу подступила дурная кровь. Славно было бы прямо сейчас умереть от искажения ци. Хоть в чем-то ему бы тогда повезло. — Убирайся, пока я сам тебя не убил. — Учитель! Сочащуюся из раны кровь разбавили соленые слезы. Мин Фань впервые рыдал перед ним. — Прочь! Шэнь Цинцю пнул его ногой, как когда-то пинал забитое палками и кулаками соучеников тело Ло Бинхэ. — Прочь, бестолочь! И Мин Фань шатаясь пошел прочь, отирая рукавом лицо и размазывая кровь. Трясясь от рыданий. Отпечатывая в памяти образ учителя. Шэнь Цинцю ушел в сторону противоположную, откуда несколько фэней назад они крадучась пришли. А Ван остался. Ничего не понимая, он вновь задрал голову к небу. И сердце его содрогалось, как выжимаемая чужими руками кровавая тряпка.***
Мин Фаня раскромсали на миллионы кусочков и растащили по норам муравьи. Юэ Цинъюаня пронзили тысячи стрел. Гарем Ло Бинхэ насчитал уже несколько десятков жен. Прошло больше трехсот дней. А Шэнь Цинцю лишился всего ничего: золотого ядра, двух ног, руки, языка и одного глаза. А также интереса Ло Бинхэ. Кровяные паразиты бороздили его тело, поддерживая жизнь и возобновляя мучения. А их хозяин однажды задвинул тяжелую дверь и с тех пор не вернулся. У Ло Бинхэ родился сын. Но Шэнь Цинцю, естественно, об этом не знал. Так же, как и не знал о том, что все его личные вещи были вынесены из бамбуковой хижины, которую после предали огню. Не знал о том что коллекция вееров была передарена Нин Инъин — матери первенца. Прошло более трехсот дней. Однако время Шэнь Цинцю остановилось и замкнулось на осколках Сюаньсу, взгляд застлала кровавая мгла, а редкие ясные мысли межевались с кошмарами прошлого. Меж тем Нин Инъин прижала к груди своего мучимого летней духотой сына. Меньше месяца назад она подарила ему имя Мао. А-Ло был не против. Но сейчас Мао никак не хотел принимать ее теплое молоко, и на пунцовом личике проступила испарина. Плаксивый рот приоткрылся, грозясь наполнить громким плачем утомленные уши. Полусонная Нин Инъин потянулась к оставленному на краю постели вееру, но нечаянно обронила его на пол. Опускаться за ним не хотелось — Мао уже начал тревожно хныкать и шмыгать носом, отстраняясь от груди. Нин Инъин повернула голову к коробке, принесенный прежним днем Ло Бинхэ как раз по случаю особенно жаркой летней недели. Приподняться за веером совсем другое, нежели опуститься за ним под кровать, когда к материнской груди жмется трепетное тельце. Нащупав торчащую гарду, Нин Инъин вынула из коробки случайно попавшийся веер и вновь обронила голову на подушки. Нин Инъин небрежно развернула веер: ничего особенного. Рисунок алой тушью не выделялся особой искусностью, но от бумаги пахло спокойствием и свежестью древесного бамбука. Мао раскрыл свой беззубый рот, готовясь издать жалобный стон. Взмах — прикосновение прохлады. Тело Мао расслабилось, обмякло, а осоловелые глаза Нин Инъин сами собой закрылись. Взмах — … Стены спальни разорвал чудовищный по своей мощи и остервенению детский плач. То стенал, вопил и безумно хохотал некогда заточенный в цепи Шэнь Цинцю, в одно мгновение пересенный в крепкое объятие чужих теплых рук. — Тихо-тихо-тихо... Сяо Мао, ты что!.. — испуганно шептала Нин Инъин, но первородный ужас буквально рвал ее дитя на части. Так не должно было быть. Шэнь Цинцю практически ничего не видел глазами месячного ребенка, но лицо своей бывшей ученицы узнал сразу же. Безумие. — Не плачь! Сяо Мао! Ощущение невозможности происходящего распирало его существо до треска в ребрах. — Мао! Мао! Нин Инъин не понимала причину детского горя и воспользовалась возможностью, коей наделены лишь женщины в первые годы своего материнства. Ласково прижала детскую головку к своей груди, дала с молоком абсолютную, затмевающую все любовь. Поразительное средство. Быть может, только в сокровищницах Ло Бинхэ были артефакты мощнее. Шэнь Цинцю барахтался, словно лягушка в известной притче взбивая молоко в масло. Надо было предупредить, рассказать, умереть. Но спустя фэнь рот сам жадно примкнул к соску, а вопль сменился бессильным скулежом. Он ничего не мог исправить. Теперь уж точно.