Diary of Dreams — Play God
Шэнь Цинцю не раз вспоминал произнесенные в то липкое от страха мгновение слова: — Я тебя разбудил, Мао? Ло Бинхэ улыбался столь ласково и сыто, как мог бы только урчащий от удовольствия зверь, зубами сминающий скользкое сердце. Шэнь Цинцю поежился от подступившего с земли холода и покачал головой. Демон кивнул и шепнул: — Прости. А после заслонил взгляд бледными веками — словно змей глаза перепонкой. Ло Бинхэ снова уснул. Застыл. Прислушался. Отсчитал удары сердца Шэнь Цинцю. Оно билось где-то в районе кадыка. Теснило мозг. Заслоняло уши. Не услышать его было невозможно. Сердце злодея дрожало от страха. Он знает, он точно знает! Думать об этом было куда проще, чем о— Шэнь Цинцю зажмурился, но без толку. Чужое незримое присутствие вселяло страх куда больший, чем опостылевший за столько лет ублюдок. Оно переворачивало внутренности. Травило душу. Разрушало основу его сознания. То, из-за чего Шэнь Цзю еще взбивал это чертово молоко. Тянущееся годами тревожное ожидание неминуемого возмездия в один миг обратилось желанием освобождения. Шэнь Цзю считал фэни, обливался холодным потом, слушал чужое размеренное дыхание. Бредил расплатой. Но ничего не произошло. Утром они собрались, а после спустились с горы — в десяток прыжков на руках Ло Бинхэ. На каждом Шэнь Цинцю представлял, как демон раскраивает о камень его череп. Нин Инъин с долей беспокойства оглядывает Шэнь Цинцю с ног до головы, а Ло Бинхэ шутливо поддевает, и голос его рокочет, почти мурчит от довольства: — Что ты все всматриваешься в него, Ин-эр? Неужто думаешь, что я подменил нашего сына? Голову кружит. А ночью Ло Бинхэ вновь пришел к нему во сне. Лег вплотную, приваливаясь плечом к плечу. Задав на пробу пару бессмысленных вопросов, выдохнул и сорвал полевой цветок. — Наставник рассказывал мне, что в мире сновидений до души, лишенной телесной оболочки, проще дотронуться. Полагаю, из-за этого в твоих глазах порой мелькают огоньки осмысленности вопреки обету молчания. Но после вчерашнего я изумился: неужели учитель во снах не только более внушаем словами, но и чувствителен до прикосновений? Хмыкнув, Ло Бинхэ оторвал от венчика последний лепесток. А после смотрел на Шэнь Цинцю задумчиво, тягуче. Улыбался пухлыми губами. Надавил на стебель и пустил под ноготь сок. На что еще готов ублюдок, лишь бы вырвать из него хотя бы слово? Целовать словно женщину? Спать с ним? В груди пухло ожесточение, подобно снежному кому. Зачем он говорит о его теле? Рассказывает о том, как касается его? Сминает своими толстыми скользкими губами? Быть может ублюдок знает, что Шэнь Цинцю знает, что на его месте сейчас— Ло Бинхэ тычет в его щеку обгрызанным венчиком на конце стебелька, и от прохладного прикосновения кожу на щеке стягивает. Придушенный смех жжет горло. Поддаваться безумию — словно тонуть в масле. Когда Ло Бинхэ наклоняется, закрывать глаза поздно, и Шэнь Цинцю двоит взгляд. Его губы подминают, а плотный склизкий язык размыкает зубы. Ло Бинхэ смежил веки, углубляя поцелуй, и его длинные ресницы царапнули щеку Шэнь Цинцю. Шею облепили мурашки. Какая мерзость.***
Он поддался. Все его мысли занял тот, чьим существованием ранее Шэнь Цинцю предпочитал пренебрегать. Внутренне закрывать глаза от одного лишь упоминания. Загонять все мысли в самый темный угол памяти. Вестимо, там за десять лет они непомерно размножились, чтобы сейчас вонючим клейстером выйти наружу. Там, в стылых необжитых покоях, не знавших женского присутствия. Как далеко они успели зайти? Что он делает с телом? Если ублюдок считает его разум более интересным, чем собранную из кусков оболочку, смелее он по ночам с его душой или, напротив, с рефлекторной плотью в минуты полуденной скуки? Шэнь Цинцю пытался отследить его местоположение. Но Ло Бинхэ все так же редко выходил из своих покоев в незаселенном крыле дворца. Шэнь Цинцю не лишился осторожности, нет, но готов был уступить своим прежним предпочтениям. Прибиться к братьям и сестрам. Послушать досужие сплетни жен. Вот только с каждым днем дворец пустел. Сначала Шэнь Цинцю не замечал этого: жалобы на Императора в последний год были привычной темой разговоров. А затем стайки жен начали редеть, унося вслед за собой всю утварь. Приоткрыть завесу тайны удалось одним днем, когда звучный клич сотряс стены дворца. Ша Хуалин, одна из первых жен Ло Бинхэ, ворвалась в оберегаемую им обитель и, хлестко треща на каждый шаг колокольчиками и кольцами в одежде, поочередно выламывала дверь в каждую пустующую комнату. Шэнь Цинцю никак не мог прибежать на шум в числе первых, потому к моменту, когда оставшиеся обитатели облепили проемы дверей и окон, а Шэнь Цинцю смог наконец спрятаться за их спинами, пожар уже мигрировал: Ло Бинхэ оттеснил Ша Хуалин во двор. Пусть возможность посмотреть, откуда демон выскочит, была уже упущена, развернувшаяся драматическая сцена теперь была открыта взору всех и каждого. Правда, так как начало ссоры уже миновало, лицо Ло Бинхэ успела съежить маска непроницаемости, которой он тщетно пытался защититься от яда бойкой жены. Шэнь Цинцю стало противно. Отрешенность Нин Инъин уберегла его от грязи гаремных интриг, и теперь было до омерзения жалко видеть, как твой злейший враг вязнет в тине семейной склоки. Особенно когда во снах тот ведет себя будто двадцатилетний повеса. Шэнь Цинцю уже хотел скрыться, когда до его слуха донеслось отчетливое: — …моей жизнью уже управлял мужчина, которого власть и богатство уверили в его собственной неуязвимости. Где твой Синьмо, Бинхэ? Забыл в спальне? Конечно, было наивно полагать, будто кто-то из ныне живущих смог бы одолеть Ло Бинхэ, пусть даже его проклятый меч был не с ним. Однако зерно смысла в словах демоницы было: запугиванием и деньгами держать в узде три мира не выйдет. Не зря секретным ингредиентом в завоеваниях Ло Бинхэ всегда была… любовь. Любовь, которую ему до сих пор удавалось равномерно распределять в сердце каждой из своих избранных. Во снах Шэнь Цинцю пришлось поневоле убедиться, что Ло Бинхэ удалось сохранить в себе прежнее обилие страсти. Почему же вдруг ему стало так тяжело ее отдавать? — Я отдала свое сердце бурной волне, несущей перемены, а если этому месту суждено стать застойным болотом, я покину его, прежде чем мои стопы запачкает ряска. По воспоминаниям тихих дней в еще цветущей школе Цанцюн — пусть они и пришлись на юность ублюдка, — Ша Хуалин была ровесницей Нин Инъин, однако спустя годы почти что не изменилась. Своим детям она могла бы быть сестрой. Потому и за равнодушие к ним она впадала в ярость, коей пылала к собственному отцу. Ша Хуалин покинула дворец в тот же шичэнь, а вечером Нин Инъин, будто очнувшаяся ото сна, неожиданно спросила Шэнь Цинцю, отложив вышивку: — А-Мао, а ты не хочешь уйти? Но в ее глазах Шэнь Цинцю сразу прочел обреченность собственной судьбой: Нин Инъин было некуда уходить. Отчего же ему самому не покинуть это проклятое место? Ведь он хотел— Планы и мечтания, рожденные из всполохов ночного костра, теперь казались столь же туманными и далекими, сколь данное давным-давно обещание Ци-гэ. И то и другое испачкала уродливая неприглядная правда. — Нет, не хочу. Его мысли были отягощены неутихаемым чувством вины, а ноги едва ли могли оторваться от этой проклятой земли. Быть может, с трудом отступая от запертой двери хижины, Ци-гэ испытывал то же? Во сне Ло Бинхэ неожиданно «отсел», оказавшись по другую сторону чайного столика. Первые мгновения его взгляд еще был туманен, потом он пару раз одергивал себя и фыркал носом, давя из себя усмешку, но заговорить все не получалось. Наконец он схватил чайник, чтобы занять руки, и налил Шэнь Цинцю полную пиалу. Правда ли он рассчитывал, что в одном из снов Шэнь Цинцю таки притронется к ней? — Думал, что остыну к вечеру, но Лин-эр всегда умела удивлять, — наконец выдавил смешок Ло Бинхэ и закачал головой, заглядывая в свою пиалу и царапая ее кромку когтем. — Кажется, она даже ничего не просила. Зачем же было поднимать столько шума? Я не держу их, они знают об этом со дня обручения. Многие ушли, даже слова не сказав… Или на ее родине принято так прощаться? Ло Бинхэ отрывисто засмеялся, будто кашляя, и на каждое вздрагивание плечей он клонил голову все ниже. — Учитель, когда ты платил тем женщинам в весеннем доме, ты ведь тоже чувствовал… что не нужен им? Эти непостижимые души… их невозможно пленить деньгами. Ты можешь обещать им защиту, спокойствие, неиссякаемые удовольствия, но если в тебе самом есть изъян, они не захотят тебя. Их можно удивлять, их можно очаровывать, но стоит остановиться — и за опавшими искрами фейерверков разверзнется червоточина. Я знал, что стоит мне перестать стараться — и они покинут меня. Знал, но я… больше не могу. Ло Бинхэ закрыл лицо руками. — Я так устал, учитель. То был уродливый всхлип. Шэнь Цинцю уже слышал подобный десять лет назад от ублюдка из другого мира. Но теперь и этот Ло Бинхэ неуклонно становился пародией на себя самого. Шэнь Цинцю бы поморщился, но не позволил себе этого. В эту ночь Ло Бинхэ впервые сам прервал их сон. И пусть до самого утра Шэнь Цинцю ворочался, будто разучился засыпать самостоятельно, это был последний раз, когда он был предоставлен сам себе. Следующим днем во время полуденного чтения, когда разум Шэнь Цинцю был свеж и лишен усталости, его сознание опрокинуло в мглистую топь и пред ним предстал ублюдок. Когда Ло Бинхэ выпустил его, солнце уже клонилось к горизонту, а у Шэнь Цинцю защемило шею. Казалось, будто Ло Бинхэ не выцепил его для чего-либо важного, и Шэнь Цинцю заключил, что вскоре, когда обида на демоницу стихнет, странности ублюдка должны поубавиться. Однако это было только начало. Дни сменялись ночами, и во дворец вновь ступила осень. Начало холодать, и это стало тем заметней, когда сбежали даже слуги. Но Ло Бинхэ будто потерял счет времени, а вместе с тем — прежнее терпение. Шэнь Цинцю мог упасть посреди коридора и вырваться из плена горячих объятий лишь тогда, когда его конечности уже заледенели. В это беспамятное время он не знал, что хуже: тревожная явь, проводимая в постоянных мыслях и поисках, или же сны, в которых ублюдок столь тесно стискивал его, будто бы яростно желая утвердить собственное помешательство. Но ясно было одно — все это не продлится долго. И вскоре уже скорлупа мира Ло Бинхэ дала трещину от непрошенного воздействия извне. Шэнь Цинцю не помнил точно, что он делал, прежде чем вновь увидеть его. Быть может, сидел в саду в несуразном подобии медитации? Шел к опустевшим подвалам, чтобы принести Нин Инъин рисовой муки? Прикорнул к ее стулу, убаюканный мерным стуком прялки? К присутствию Ло Бинхэ невозможно было подготовиться. Ни тяжелых шагов по влажному камню Водной тюрьмы, ни тревожного ожидания ночи — он появлялся, когда ему вздумается. Проще было все время находиться без движения, чем из раза в раз замирать во сне. Вот и сейчас Шэнь Цинцю оцепенело наблюдал, как под щеками Ло Бинхэ двигались желваки, будто безмолвно проговаривая подготовленный монолог. На белках глаз проступила розоватая паутинка, и весь Ло Бинхэ выглядел взъерошенным, помятым и возбужденным, словно грань между сном и реальностью стерлась, обнажая спрятанное в глубинах дворца ядро — сгнившее в миазмах одержимости. — Как бы мне ни претила твоя философия жизни, отчего-то судьба продолжает испытывать меня, побуждая склониться в твою сторону. Скажешь, не велика разница: предать отвергнутого отца или мужа? Что ж, мне она хотя бы удосужились прислать известие об объявлении войны. Из пустоты Ло Бинхэ резко вскинул взгляд на Шэнь Цинцю, и тот наоборот рассеял свой взор. Вкруг зрачка на дне чернильных глаз уже зажглись алые всполохи. — Даже это тебя не радует? — разочарованно протянул Ло Бинхэ. — Кажется, сколько бы я ни носился здесь с тобой, если до сих пор мне не удалось добиться от тебя даже толики осмысленности в мире наяву, рассыпаться заумными монологами попросту бессмысленно. В подсознании физическое воздействие — то, что действительно заставило тебя отозваться на мои бессчетные мольбы о внимании. Может… если я буду еще толику более настойчив… ты откликнешься и наяву? Ло Бинхэ застыл, всматриваясь в лицо Шэнь Цинцю. — Может, мне даже удастся… добиться твоей мольбы? Шэнь Цинцю украдкой сосредоточил взгляд и тут же столкнулся с другим, прожигающим его насквозь. Прежде расширенные в напряженном ожидании глаза сощурились, и в углах опасно приоткрытых губ чернела ухмылка. — Ведь знаешь, когда с наших тел спадала одежда, мне начинала молиться каждая моя женщина. Сквозь звон пустоты в висках послышалась то ли ухмылка, то ли довольное урчание зверя. Ни детские потери, ни ужасы Бездны не подвели Ло Бинхэ к краю безумия столь близко, сколь богатство, всеобщее признание и сломленный призрак прежнего злодея. Это было даже забавно осознавать, насколько тепел на голову оказался ублюдок. Вот только единственный повод для насмешки перекрывал под самым горлом необъяснимый, первородный ужас. Ло Бинхэ развеял сон, и Шэнь Цинцю, резко вынырнув в явь, закашлялся, будто затянувшаяся на его шее удавка лопнула. Удерживая его голову на своих коленях, Нин Инъин совсем низко склонилась к лицу Шэнь Цинцю. Короткие ногти, глядящие затылок сквозь пряди волос, обеспокоенный блеск глаз, сияющая белизна кожи, лоскут которой обнажился из-за ворота одежд. Взгляд Шэнь Цинцю невольно задержался на проступившей ключице, и вспыхнувший в голове образ воскресил на языке вкус теплой сладости. Пораженный этим воспоминанием, Шэнь Цинцю забарахтался, но Нин Инъин, как это случалось в детстве, лишь теснее прижала его к своей груди. — Я так испугалась, найдя тебя здесь, сяо Мао. Не знаю, как донесла бы тебя до комнат, если бы ты не очнулся. Шэнь Цинцю чувствовал давящую на грудь влажность ханьфу и прохладную липкость на лице. Подле его головы был свален букет алых астр, а чуть поодаль лежала опрокинутая ваза. Видимо, Нин Инъин облила его водой, пытаясь привести в чувства. — Когда же тебе стало дурно?.. В этом дворце никого не осталось. Я выходила в сад срезать цветы и нашла на крыльце сокола. Он дался мне в руки, только когда я отыскала в шкатулке то кольцо с пахучей печаткой… Я думала, что не найду во дворце твоего отца, но он действительно был в своих комнатах. Упреки сестрицы Ша или увещевания Мобэй-цзюня — он ничего не слышит. Когда я зачитала ему письмо, он изменился в лице, как-то… взволновался. Но когда я спросила, что делать нам с тобой, он… улыбнулся. Он продолжил чистить Синьмо, бормоча что-то сам себе, и я… убежала. Неожиданно дыхание Нин Инъин перехватило, и она, закусив пухлую губу, скривила лицо в выражении жалости. Она согнулась, прижимая голову Шэнь Цинцю к своей шее, и на хряще своего уха он ощутил холод скатившейся слезы. Шэнь Цинцю чувствовал дрожащую в горле Нин Инъин мольбу и уже знал, о чем она хотела бы попросить. Но Нин Инъин не осмеливалась, потому что прежде Шэнь Цинцю уже дал отказ. Он так и не ответил ей. И в молчании они вернулись к себе, проходя мимо опустевших залов и распахнутых дверей. Нин Инъин не успела высушить его волосы и между лопаток все еще стекали крупные капли ледяного пота или же пролитой на голову воды, когда их притворенные двери распахнулись. На лице демона — раскаяние, смешанное с предвкушением. Шэнь Цинцю смотрел на него с прежней неподвижностью, будто они до сих пор были во сне. Контуры лица Ло Бинхэ расплывались в ломкую гримасу. — Ин-эр, — выдохнул он с такой униженно-молящей нотой, что Нин Инъин завела стопу за спину, не знающая, что еще ожидать от Ло Бинхэ, и готовая отступить на шаг. — Прости, я забыл тебя поблагодарить. Известие, что ты принесла, чрезвычайно важно, и я сегодня же отправлюсь на его разрешение. Сократив меж ими расстояние, Ло Бинхэ поймал ладонь Нин Инъин и, отстранив удерживаемое ею полотенце, вплел свои пальцы в ее. — Твой А-Ло непременно уладит эту несуразицу. Как достойный муж я больше не заставлю тебя беспокоиться. А касаемо твоего вопроса… прошу, останься со мной. В этих стенах тебе и нашему сыну ничто не угрожает. Верь мне: твой муж держит обещания. Запальчивость слов Ло Бинхэ была даже оправдана: кроме Нин Инъин у него в действительности больше не перед кем было рассыпаться мелким бисером бессмысленных уверований. Шэнь Цинцю смотрел из-под чужих сплетенных рук. Скатившаяся к переносице капля замутняла взор. Но он сморгнул только тогда, когда черная расщелина в пространстве замкнулась за спиной Ло Бинхэ. Звон, заслонявший уши, наконец исчез. Дождаться, когда дыхание Нин Инъин станет тише. Руки возьмут ткань, а ноги приведут ее к прялке — это надолго. Шэнь Цинцю просочился сквозь дверь. Найти меч в покинутых покоях Лю Минъянь тоже оказалось просто. Непривычно легким шагом он вновь несся по коридорам. Мимо разинутых дверных проемов брошенных комнат и непомерно разросшегося сентябрьского сада. В глазах мелькали звезды астр, а к ногам наползал безвременник осенний. В незаселенном, как и прежде, крыле дворца он распахнул первую незатворенную дверь. Пусто. Вторую он уже вскрыл лезвием меча. Тоже. На первых десяти Шэнь Цинцю силился найти спрятанные талисманы или хотя бы оттиск защитного заклинания. Ничего. В горле клокотал смех. Ублюдок совсем ничего не боится! Но если даже любимая демоница его ничему не научила, то учителю и впрямь нужно вспомнить о своих обязанностях. Шэнь Цинцю хотел бы уродливо рассмеяться, до булькающего клекота в горле. Может быть, ему бы стало легче. Но это тело слишком привыкло притворяться. Он перестал смотреть в открытые двери, из раз в раз врываясь лишь только в запертые. Комнаты за ними повторялись, и коридоры казались бесконечными. Он уставал, но затем рвался снова. Меч в руках то клонился к ногам, то вновь терзал лезвием внутренность замка. После очередной взломанной двери — вздох. Показалось, что с кем-то объединенный. Шэнь Цинцю отвернулся от разверзнутого дверного проема, смаргивая поволоку безумия с глаз. Коридор не более половины чжана шириной. На полу — узкая полоска света от двери напротив. Незатворенной. Находящейся с солнечной стороны дома. Как просто. Шаг. И еще один. Лезвие меча царапнуло пол. Синьмо волочился по камню Водной тюрьмы со схожим лязгом. Положив ладонь на гладкую поверхность двери, Шэнь Цинцю глубоко вдохнул. Его рука плавно надавила, и дверь поддалась. Шэнь Цинцю сразу уловил аромат зажженных благовоний. Комнату заливал желтый свет, хотя за тяжелыми складками занавесок нельзя было рассмотреть окон. Массивная кровать, облепленная газовым балдахином, пустовала, и одинокая фигура сидела у чайного столика, будто ожидая гостя. Шэнь Цинцю застыл на пороге, встретившись с ней взглядом. Это лицо было до уродливого знакомо ему. Сделав шаг навстречу, Шэнь Цинцю заметил на столике блюдце с засахаренными орехами. Будто из его детства. И лицо перед ним, будто отражение в осколках Сюаньсу. Такое же бездонно пустое. Он смотрел на Шэнь Цинцю совершенно равнодушно. Веко на правом глазу было раскрыто чуть больше — словно оттянуто вниз. Губы свободно разомкнуты и без стеснения пропускают мерное дыхание. Спустя половину фэня чужой взгляд сошел с лица, столь же легко, сколь волна с берега во время отлива. Горошины зрачков сосредоточились на пространстве перед собой. Рука потянулась за орехом, волоча длинный рукав по столику. Ткань была красива и воздушна, потому легко задралась к бледному локтю. Он положил сладость в рот. Сахарная пудра припорошила пальцы бледным следом. Он медленно жевал, чуть наклонив голову к плечу, рассматривая что-то на полу или просто смотря куда-то сквозь. Шэнь Цинцю отошел от порога, двинувшись вглубь комнаты. Продолжая жевать, Мао потянулся за еще одним орехом. Шэнь Цинцю зашел за его спину, наполняя держащую меч руку оставшимся ляном силы. Подняв меч, он стиснул зубы до скрежета. То ли привлеченный чужим возбуждением, то ли чувствуя неминуемую вспышку боли, Мао вновь посмотрел на Шэнь Цинцю — теперь обернувшись вполоборота. Обливаемый холодным потом и распираемый изнутри зловонием тошноты, в это мгновение Шэнь Цинцю силился найти в этом взгляде хоть что-то. Обиду, страх, облегчение. Но не нашел ничего. Челюсти продолжали медленно двигаться, а пальцы испачкали ханьфу сахарной пудрой. Шэнь Цинцю думал, что у него не хватит сил. Но чужая плоть раскрылась так же легко, как горячий мясной пирог под тонким ножом. Рот распахнулся, тут же залившись кровью. Тело упало на чайный столик, содрогаемое в мучительных конвульсиях. Отсутствовавший прежде глаз раздвинул веко еще шире. Мао стремительно умирал. Но кровяные паразиты Ло Бинхэ пытались спасти его: тянулись неустойчивыми сгустками друг к другу, соединяя две кромки раны на шее в жуткое подобие кривозубой улыбки. Это было просто отвратительно. Но облитый горячей кровью Шэнь Цинцю продолжал смотреть на собственное агонизирующее тело, бросившись бежать лишь только когда почувствовал спиной приближение Бездны. Страх пришел к Шэнь Цинцю сразу после того, как он перепрыгнул через порог. Мяо позже из портала вышел демон, ступив в черную лужу крови. Ло Бинхэ слышал из-за двери удаляющийся топот беглеца — запинающийся, нерасторопный, будто у ребенка, — но его взгляд застыл на завалившемся на стол теле, на вязкой лужице, переполнившей сверкающую столешницу. Кровь отлила от его лица, напитав свечением растекшуюся на лбу метку. Будто заполнивший форму расплавленный метал, будто вырезанное в коже клеймо. В голове было горячо, душно. Пусто. Он врезался в распахнутые двери. Бился плечами об острые углы стен. Сердце чавкало где-то в глотке. Окровавленный меч Шэнь Цинцю обронил на бессчетном повороте. Мозг распирала единственная мысль: зверь бежит за ним! Столь близко Ло Бинхэ он не ощущал, даже когда его рот остервенело сминали пропитанные слюной губы. Взрезанная шея все еще стояла перед глазами разинутой пастью, ускоряя безумный бег. Ло Бинхэ наклонился, обнял, притиснул мяклое тело к своей груди. Голова учителя завалилась назад, поддаваясь собственному весу так просто, будто в шее разболтался шарнир. Ло Бинхэ поднялся вместе с телом учителя. У него дрожали кончики пальцев, но, придерживая тело одной рукой, другой он крепче перехватил рукоять Синьмо и рассек им полотно пространства надвое. Из узкой прорези пустота разверзлась завывающей червоточиной, и в комнате поднялся вихрь, задув свечи, захлопав плащом по ногам, вздыбив тяжелые занавеси, из-за которых закатное солнце расцветило стены свежими кровоподтеками. Шэнь Цинцю выскочил в сад. Расцарапанные сорванным дыханием легкие обдало холодом. Стекающий пот смешивался на висках с кровью. Он не обернулся назад, чтобы увидеть за своей спиной зверя. Перепрыгнув через каменную скамью, бросился бежать по высокой траве, сминая соцветия астр и обливая спину осенней сыростью. Из портала тянуло холодом, а пропитавшая плечо кровь жгла кожу. Ло Бинхэ шагнул в Бездну. Свет мириад солнц и звезд отразился от белоснежных ланит учителя. А на следующий шаг кромешная тишина схлопнулась над их головами. Ло Бинхэ втянул ртом затхлый воздух. В полумраке позабытых руин кожа учителя потемнела. Весь он будто уменьшился: таким легким и тихим он ощущался на руках. Ло Бинхэ теснее прижал тело к себе, словно удерживая тепло, и шагнул вглубь коридора. Стены Мавзолея вторили ему эхом. Шэнь Цинцю пересек сад, вбежал в хорошо знакомые коридоры, но не замедлился, даже когда услышал знакомый стук прялки. Ло Бинхэ методично обходил расставленные в залах ловушки. Вбежав в смежную пустующую комнату, Шэнь Цинцю захлопнул дверь и, дико озираясь, попятился к окну. Обезображенное оскалом изображение женского лица на стене — достигнув места назначения, Ло Бинхэ быстро нашел пустующий гроб. А затем заставил паразитов вновь зашевелиться. Остервенело сдирая с тела кровавые тряпки, Шэнь Цинцю стонал, плотно сомкнув губы. Прежде чем опустить тело в гроб, Ло Бинхэ уткнулся в сгиб чужой шеи, шумно вдыхая запах остывающей плоти, целуя. Совершенно обессилев, Шэнь Цинцю забился в угол, стискивая в ладонях гудящие виски. Не потревоженная ничем, за стеной Нин Инъин продолжала свою работу. Стучала прялкой. Разглаживала ткань. Быть может, напевала что-то. Глаза взрезали горячие слезы, а к горлу поднялся уродливый всхлип. Ло Бинхэ уложил тело меж граней тысячелетнего камня. Разгладил складки одежд, откинул от бледного лица отяжеленные кровью волосы. Прислушался. Обагренные кончики пальцев подрагивали от предвосхищения. Он так долго ждал хотя бы капли прежнего яда на чужих разомкнутых губах. Но Шэнь Цинцю если и отдавал, то никогда не ограничивался малым — и вот Бездна вновь смотрела на Ло Бинхэ из-за спекшихся краев взрезанной шеи. Или разыгранная драма была сотворена не им? Тревога холодным лезвием лизнула сердце и разошлась по телу горячей кровью. А что если сейчас Ло Бинхэ лишь вернется в постоянство сегодняшнего утра? В тянущееся годами безумие? В бессмысленность чужих остекленевших глаз? Ло Бинхэ сморгнул непрошеное видение. Через фэнь все будет известно. Наклонившись к чужому лицу, он улыбался, стискивая челюсти. Горящая демоническая метка поблескивала в белках безжизненно закатившихся глаз. Нин Инъин убаюкивала. Стук ее прялки соединялся с биением сердца, успокаивая его ритм, ускоряя так мучительно медленно тянущееся время. Притиснув ухо к стене, Шэнь Цинцю слушал ее, едва разомкнув распухшие от слез веки. Казалось, его сердце обливалось кровью, но в этой жизни, в ее последние фэни, он не мог думать о чем-либо, кроме как о сосредоточенном в соседней комнате тепле и свете. Она возненавидит его, когда узнает. Шэнь Цинцю затравленно улыбнулся. И не вздрогнул, даже когда неведомая сила начала вытягивать из его тела плотно засевшую вороватую душонку. Быть может впервые — хотя бы на несколько мгновений — он почувствовал облегчение.