Спасай мою шкуру

Леон выкуривает одну сигарету за другой, выкладывая на столе дорожку из пепла. Мисс Мур даёт ему время на передышку, запираясь в ванной, но он бы солгал, скажи, что не слышал, как она скребётся ногтями по двери, переполненная скорбью и отчаяньем. Её вой и слёзы Леон выносил почти стоически: вдавливал окурки в пепельницу и делал вид, что чужой траур его совсем не заботит. Не ему жить с этой болью, не ему предавать тело земле, и не ему нести за это ответ. Жертвенное сердцебиение молчит. Когда Эвер подозрительно стихает, Кеннеди сворачивает голову последней скуренной сигарете и предаёт её праху с особой жестокостью. Он тяжело вздыхает, разгоняя рукой слезоточивый дым, и в несколько шаркающих шагов прокладывает путь до ванной. Замирает под дверью. Стучится совсем не по-хозяйски, едва ли касаясь древесины простуженной костяшкой. — Мисс Мур? — внезапная вспышка беспокойства пронзает мозжечок железным прутом, раскалённым и багряным от въевшейся крови. — Эвер? По ту сторону тишина — и это слишком предсказуемо, чтобы заставить Леона удивиться хотя бы процентов на тридцать. А потом по лицу прилетело, как из дальнобойного пистолета: Эвер открывает дверь внезапно и без предупреждения, застывая в проёме. Леона изводит внезапной дрожью — в её растрепанные волосы отчаянно хотелось запустить пятерню, причесать, заправить за покрасневшие уши, сжать на макушке. Увидеть ещё раз, как лицо, влажное от слёз, искажается в неприязненной гримасе. В своей жестокости к мисс Мур хотелось задохнуться. Чувства сжались вместе с кулаками, и Леон опускает голову почти до её уровня, чтобы затянуться зловонием спрессованной безнадёжности. Это было похоже на гной, засевший в черепной коробке и внезапно прорвавший. Совсем как в Испании — схватить, задушить, сломать, перемолоть. Перебороть. — Эвер, — Леон сцеживает имя по буквам, пытаясь держать себя в узде. Отходит на шаг. Прячет руки за спиной, будто предусмотрительно связывает. Последняя попытка перейти этот рубеж встречает сопротивление в жалящем взгляде мисс Мур. Девушка просачивается сквозь него, как привидение, и блуждает по комнатам. Вещей у Эвер не было, кроме тех, в которых он её забрал и привёз сюда — и все они на ней, потому что, придя в себя, мисс Мур больше не приняла ни одной его выглаженной рубашки. — Куда-то собираешься? — Леон нервозно дёргает бровью, терпеливо перекрывая дверной проём, когда Эвер находит свой кардиган, аккуратно повешенный на вешалке-плечиках после ручной стирки. Жаль, но кровью от него всё ещё разит. — Ухожу. Сниму номер в отеле, — она поправляет рукав, так, чтобы тот безболезненно скользнул по гипсу, и прошивает Кеннеди насквозь зверским взглядом. — Я не проведу с тобой больше ни минуты своего времени. Вдруг завтра и меня найдут мёртвой. Или вообще не найдут. Да, сэр? Так ведь ты работаешь? Гортанный, обречённый рык рвётся из пасти. Леон стискивает всё, что может: зубы, кулаки, нервы, терпение. Его скашивает, как от пулевого, попавшего прямо в лоб. Дальше конец — смерть мгновенная, и ему даже не жаль. — Эвер. Оклик — угроза, рвущаяся наружу сквозь истерзанную аорту. Последнее предупреждение, пущенное в воздух сигнальной ракетой. Заткнись-заткнись-заткнись. Скоро кому-то из них непременно прилетит под челюсть. — Следи за тем, что говоришь мне. Второй раз повторять не буду, — кости, как трубки из резины, и в них нестерпимо сквозит. — Ты никуда не пойдёшь. Не сейчас. Если тебе так невыносимо моё присутствие, то ладно. Я сниму тебе квартиру, но ты никуда от меня не денешься. — Арестуешь меня тогда? — Эвер взвинчено оборачивается. В грудине шатается. — Может, настоящий убийца всегда был рядом?! Они возвращаются к началу диалога, и чаша Леона лопается моментально: злость накрывает, как ведро с вырезанными органами. Невозможно, немыслимо, невыносимо. — Знаешь, как я нашёл тебя? Кто рассказал мне о доках?! — Кеннеди надвигается, не пряча в себе ни грамма угрозы. Всё на виду, всё на показ, чтобы мисс Мур смотрела и выжгла себе глаза. — Я был у Дерека. И знаешь что? Именно он выдал точное место, куда тебя увезли. И если он, как ты утверждаешь, моя жертва, то откуда ему владеть такой информацией? Мутные глаза напротив загораются током. Эвер недоверчиво щурится и скрежещет зубами. В голове с места трогается подтаявший айсберг и дрейфует-дрейфует-дрейфует, пока не встретится со своим «Титаником». Им, по насмешке, становится Леон и — удивительно — глыба льда об него разбивается. — Лжёшь. Он не мог… — она жмурится, как ребёнок, и несмело осознаёт. Нити, ведущие к брату, оказались отнюдь не родственными. — Ты снова лжёшь. Всегда. — Да бога ради, Эвер, — Леон пренебрежительно фыркает и устало массирует переносицу. Его отпускает медленно, но верно, ведь главный раздражитель покорно молчит и больше не бьёт в роговицу импульсами истерики. Ладно. В конце концов, ему всё ещё жаль. — Я не утверждаю, что он замешан в твоём похищении. Но он был посвящён в это дерьмо и не сделал ничего, чтобы его предотвратить. Не сделал же? Клубок потрёпанных воспоминаний о встречах с Дереком распутывается туго. Тот говорил немного и не всегда по делу — больше выводил из себя, насмехался, словно грёбанный тюремный король. Этакий титулованный. Пока молчу я, Эвер ничего не грозит. И Дерек молчал, оставаясь преданным своему ублюдку-хозяину, не проронил ни слова, откусил немного от языка. Тогда почему…? Леон вяло покачивает головой, хмурый и мрачный. Он уже и сам запутался, кто тут виновен. — Захочешь уйти — уходи. Препятствовать не буду, — Кеннеди наконец отворачивается, подставляя уязвимо открытую спину, и хлопает себя по карману, привычным жестом ища зажигалку. — Только не в никуда. Все твои передвижения, с кем общалась, кому звонила; даже то, что ты ела на завтрак. Я должен знать всё. — Когда ты оставишь меня в покое? Пачка шуршит в ладони, зажигалка скулит, и Эвер совсем им под стать. Она из себя вся такая бумажная: белая и хрустящая, как фольга; измятая, порванная его же, Леона, руками. Свежие гематомы — кляксы; боль — невидимые чернила. Всё сделано тобой. Всё написано тобой. Ну что за ублюдок, пользующийся своим положением. — Зависит от тебя, — и ему не хочется вкладывать в это больше смысла, чем уже есть. Он убеждает себя, что его интересует только расследование и скромная надежда на то, что никто не откинется раньше времени. А о «дальше», «потом» и «затем» Леон больше не думает. — Останься здесь на ночь, уйду я. Утром займусь поисками безопасного жилья для тебя. А до тех пор, Эвер, ни шага наружу.

***

Ночь проходит бесследно. Обращается морганием на кончике ресницы и становится утром. Леон проводит её на улице и, подобно дворняжке, замерзает на скамье в компании единственной завалявшейся у него сигареты. Кожа отчаянно саднит, хотя ран на нём нет. Боль перетекает по телу туда-сюда и стремится к застывшему сердцу. Хотя, что там от сердца в привычном его понимании. Так, мышца для поддержания жизнеобеспечения. Изношенный приборчик, не подлежащий замене. И Леону с ним доживать. Время сливается с желейным, растянутым кошмаром, в котором он загоняет себя сам. Кеннеди не позволяет себе думать о том, что порой ему может быть больно. Как и всем, но он «не». В груди гуляет измотанность, и Леон не может дышать. Не от этого, думает он — от сигареты, конечно. Двери Бюро открываются в семь, и Леон уже там. Мрачного и изношенного, его обходят стороной. Лютая жестокость, пробудившаяся в нём, не замеченной не остаётся. «Смотри, опять не в духе. Думает, он здесь важный» и, само собой, «Откуда он вообще взялся? Нормально же справлялись». Мужской коллектив хуже женского. В этом ему пришлось убедиться ещё в армии, когда юного новичка-полицейского, пережившего мясорубку, закинули в барак для особо одарённого мяса. Сослуживцы, почуяв свежую кровь, лязгали зубами долго и громко; кружили, как акулы, шакалили; ждали, пока он поскользнётся в общей душевой и — в лучшем для него случае — разобьёт себе голову насмерть. Это вшило в Леона привычку держать ухо востро и спать с открытыми глазами. Иногда ему даже хотелось сказать «спасибо» за этот печальный опыт — бдительность и излишняя осторожность на грани параноидального явления не раз спасла ему жизнь. Поэтому он здесь. Поэтому он снова кому-то не нравится. — Какие-то проблемы? — стылый взгляд пробирает до костей даже самых опытных. Оба мужчины тушуются сразу, нервозно сжимая пластиковые стаканчики с кофе. Проблем никаких. Ну, ещё бы. В кабинете, по итогу, никого не оказывается, и Леон даёт себе время, чтобы свалиться в неудобное кресло и просто подумать о том, что ему делать дальше. Эвер придётся отпустить. Ослабить удушливый поводок. Выпустить из виду, пусть и для отвода глаз. Она с ним повязана, как бы мисс Мур не противилась. Сначала убийца, потом — всё остальное. Леон больше не дрогнет, потому что его, вероятно, излишняя мягкость привела к такому исходу. Стальные рукавицы ещё никого не испортили. Квартиру ей он найдёт, с него не убудет; повесит на грудь дубликат ключа; разворошит ящики — Эвер не скроет ни единой песчинки, потому что ни веру в человека, ни человеку он больше не разделяет. Мисс Мур действительно вызывала множество подозрений, пусть не своей причастностью, но сопряжённостью с кем-то вроде Дерека. Мир же не может быть до такой степени тесен? Леон задумчиво скребёт ногтем по столу. Сбитые пальцы отчаянно хотели что-то разрушить. Вздрагивает, когда в окно врезается птичка. Лопается, оставляя на стекле мокрый след из ушибленных мозгов и взорвавшегося глаза, и стекает вниз. Примета плохая; знает, хоть и не верит — та сулит смерть. Только вот чью? Ответ или банальное совпадение, но ровно в ту же секунду в кабинет вносит хмурого, заспанного Марка. Вносит — буквально. Он спотыкается о выступающий порожек и задевает плечом обветшалый плинтус. — О, — напарник вяло шмыгает носом, вздыхая с неприкрытым разочарованием. — Что-то ты рановато сегодня. — Мне уйти? — Леон не держит колкость в груди, выпуская её на поверхность. Та метит в Марка, цепляясь за нездорового цвета лицо, и попадает в красные, вспухшие глаза. Такие бывают либо после затянувшейся попойки, либо… — Ты что, ревел? Марк зависает в ступоре. Дрожащие руки выглядят странно. Всё в нём выглядит странно, и Леон едва ли держит себя в узде, чтобы не скормить своему психозу несколько жирных, откормленных подозрений. — Нет. Конъюнктивит, наверное, подхватил, — Марк отмахивается, пряча лицо, как девчонка на первом свидании. Леон кивает, делая вид, что не заостряет внимание на этой странной детали, и снова возвращается к работе. — Сделал, что я просил? — Да-да, — коллега моментально дёргается, словно ему влепили неслабую оплеуху. Протягивает Леону распечатанный бумажный пакет. — Прости, я не смог удержаться и посмотрел первым. Всё-таки это касается Эвер. Кеннеди смотрит на вытянутую руку дольше, чем требуется. Изучает типовую печать с нарушенной целостностью — неровный, зигзагообразный шов. Надрывы по краям, вмятины по бокам. Марк явно нервничал. Обычно, когда ему приходилось распечатывать пакеты документов, он всегда использовал притупленный канцелярский нож. Леон видел уже не раз: сперва Марк расчищал стол, клал на поверхность конверт, брал нож и с точностью хирурга проводил ровную линию, стараясь не задеть важные надписи по типу отправителя, даты и наименования отдела. Из-за тупости лезвия давить приходилось сильнее, поэтому его половина стола от и до испещрялась пожелтевшими зазубринами. Новой, однако, не появилось. — Ладно, — Кеннеди соглашается с толикой безразличия. — Не помню, чтобы запрещал тебе выполнять свою работу. Гнетущее молчание вязнет на языках у обоих. Марк вскидывает голову, посылая Леону взгляд из разряда «У тебя что, амнезия?», и непонимающе щурится. — Ты же… разве ты не говорил держаться от Эвер подальше? — на мгновение во взгляде Марка трепещет слабый огонёк надежды, и это кажется искренним. Кеннеди даже отчего-то задумывается, каким монстром его видят окружающие. Эвер, Дерек (хотя тот не в счёт), простофиля Марк. Он проехался по всем бетоноукладочной машиной, как грёбаный мафиози, и не пощадил никого. Встал на пути разрушения и был так по-животному доволен собой. — Говорил. Инструкция всё та же, — Леон скользит по разочарованному Марку жёстким, посуровевшим взглядом. — Можешь спрашивать, интересоваться, но приближаться к ней — ни за что. До тех пор, пока я не скажу обратное. — Но почему? — парнишка взвивается, почти раздражённо хлопая по столу ладонью. Страх в нём слишком очевиден, чтобы игнорировать. — Я люблю её, если ты не забыл. Глаза Леона опасно сужаются. Металлический блеск красит льдистую радужку, и губы раскалываются сардоническим оскалом. Как же чертовски, до мерзости, вызывающей мурашки по коже, приятно. Знал бы только этот идиот, что Кеннеди вытворил в ночь, спустив себя с тормозов: как держал Эвер на взводе; как его пальцы путались в её волосах, смыкаясь на затылке; как ущербно соприкоснулись их губы. Наверное, при других обстоятельствах мисс Мур должна была достаться Марку по справедливости. Он же так старательно лез из кожи вон, чтобы ей понравиться. И всё бы случилось так тривиально и просто — свидания-женитьба-дети — дом, как говорят, полная чаша, если бы не… — А она тебя? Леон отчего-то ощущает себя богом, владеющим тайнами мироздания и заглянувшего в потёмки души напротив. Эвер не любила Марка. Не смотрела на него так, как смотрит по-настоящему влюблённая женщина; не искала его присутствия; даже сердце её — словно Леон мог знать наверняка — билось не по нему. Принадлежало ли это кому-то другому? Определённо… да. Марк предпочитает не отвечать, делая вид, что сосредотачивается на работе: конгрессмена, конечно, жалко, но незаконный сбыт наркотиков и поставки оружия никуда не делись, и ему в производство накинули ещё пару-тройку однотипных дел. Кеннеди зловредно усмехается, триумфально растекаясь по спинке кресла — ему всё понятно. Рабочий день не приносит новой информации, и к обеду Леон начинает заниматься поиском временного жилья для мисс Мур: безопасное место в частном районе, до города полчаса на машине — этакое гетто для богатых. У него там даже живёт несколько приятелей по службе, обзаведшихся семьёй, поэтому места лучше едва ли можно найти. Безопасность, надзор, контроль — идеальное комбо. К шести часам Леон вылетает из офиса, не оглядываясь. Домой добирается лишь к семи, готовясь встретиться с бескомпромиссным игнорированием — Эвер на него не посмотрит. Повезёт, если обмолвиться единичной колкостью. В груди шумит моторчик, заведённый с пинка. Мисс Мур застывает в квадратике кухонного стола с кружкой кофе, скользит по Кеннеди долгим, изнурённым взглядом, и спешно отворачивается. Так, словно его не существует. Это по-странному будоражит. И заводит зверя, опасно облизнувшегося в его, Леона, внезапно потеплевших глазах. — Я нашёл квартиру, — опасный шаг навстречу, заставляющий содрогнуться. Эвер жарко и жутко. Она рассеянно сглатывает и оставляет кофе нетронутым. Аппетит пропадает. — Если ты готова, можем ехать сейчас. Хозяйка уже на месте, ждёт. — Ещё одна тюрьма? — мисс Мур пожимает плечами, скребёт ногтем по гипсу, ища на чтобы отвлечься. Белая крошка сыплется нетающим снегом. Леон уныло вздыхает в ответ, закатывая глаза, и раздражённо цокает языком. За что, спрашивается, боролся. — Когда ты научишься быть осторожной? Я ведь предупреждал, — не угроза, но очевидный намёк. Нога бьётся о другую, застывшую, и Кеннеди вдруг хочется рассмеяться до кровавого хрипа. — Ради своего же блага, Эвер. Твой язык сведёт тебя в могилу рано или поздно. А ещё губы, волосы, глаза оленёнка, застывшего в свете фар; Леон смотрит и не может наглядеться, хлещет её страх, как утренний кофе, и не может взбодриться. Будь он монстром, сожрал бы на месте, не оставив ни косточки. — В любом случае, собирайся. Ты хотела уйти — я отпускаю. Видишь? — тонкие линии губ дёргаются в ядовитой усмешке. — Не такой уж я и тиран. Желание дамы для меня закон. Но, если ты хочешь остаться… Эффект достигается мигом. Эвер неприязненно ёжится: плечи описывают порванную дугу, возвращаясь в исходную точку — опускаются. — Я готова. Только Мистер Пиквик… переноски нет. — Завезу его, когда ты устроишься, — Леон расслабленно улыбается. Один уголок вверх, за ним второй. Почти естественно, почти мило. — Сейчас правда не до него. Хозяйка прождёт до девяти. Вряд ли ты захочешь провести со мной ещё одну ночь. — Ты прав. Не захочу, — Эвер приглаживает волосы, слегка распутывая пальцами кончики; проводит по лицу, бьёт по щекам, придавая болезненной коже немного румянца. Становится похожа на человека. Голубые глаза сияют редким проблеском понимания. Что ж, на другое он не рассчитывал. По крайней мере, мисс Мур не билась в истерике и не сыпала на него обвинения, как из рога изобилия. Это можно было расценить как маленькую победу, закинутую в копилку Леона. Бойня не продолжается, и оба испытывают облегчение. Эвер послушно выходит за дверь и остаётся рядом, как собака на привязи. С парковки Кеннеди отъезжает в спешке, вклиниваясь в сумасшедший вечерний поток. Молчание разбавляется рёвом мотора и скрипом шин. Эвер устало прижимается к боковому стеклу, не обращая внимания на дорогу. — Я буду приходить пару раз в неделю, — Леон не знает зачем и почему, но всё же считает необходимым предупредить. Не то чтобы его сильно волновало мнение мисс Мур и акты её сопротивления, но так будет правильно. По-честному, что ли. — Захочешь куда-то пойти, предупреждай меня. Увидишь что-то подозрительное, предупреждай меня. Если я буду звонить, бери трубку. Всегда. Это ясно? Эвер зловеще выдыхает, посылая в воздух вибрацию опасности. Накаляется, как неисправная лампочка, готовая взорваться в любой момент. Только бы электричество не дало сбой. — А если нет, то что? Может, я вообще сбежать собираюсь. Леон стискивает руль, искусственная кожа под гнётом пластмассовых пальцев болезненно стонет. Леон немигающе смотрит на дорогу, открывает рот, чтобы проветрить лёгкие, и выгнать оттуда всю злость, в нём засевшую. Почему они не могут поговорить о том, яичница какой степени прожарки им нравится? А, ну да. Он же… убийца. Самый что ни на есть. Чудовище, застрявшее на дне радужной оболочки; морок, вскрывающий сон, точно вену. Неупокоенный кошмар, преследующий наяву. Но Леон не выбирал страдания — ни свои, ни чужие. — Тогда я приеду в ту же секунду, и наш разговор тебе не понравится, — жёсткий тон не терпит возражений, и Эвер понимает намёк, больше не споря и позволяя Кеннеди укротить своего внутреннего зверя. — Так-то лучше. Поворотник щёлкает, на колёса накручиваются внутренности и затянувшееся молчание. У обоих едет крыша, а у Леона вдобавок отказывают мозги и гниют мысли. Он порядком устал. Мисс Мур всего-то за каких-то несколько суток выкачала из него больше сил, чем стайка оголодавших зомби. Леон не выбирал страдания — и уж тем более не обрекал себя на роль её жертвы. — На следующей неделе можно будет забрать тело, — имени не называет, понятно и так. А соль на раны сыпать сейчас ни к чему. — Для похорон. Как и обещал, за ним сохраняется место на Арлингтонском кладбище. Все расходы я покрою. Эвер прикусывает внутреннюю сторону щеки, чувствуя, как в полость впрыскивается железистый привкус собственной крови. Упоминание о брате, брошенное в такой безразличной манере, хватает тисками. Выворачивает колени, жрёт, обгладывает. Ей бы закатить истерику: он, видите ли, покроет расходы; ещё подберёт гроб, выроет яму и закопает — в противовес тому, что жестокосердечный (нет, бессердечный) Леон сделал ранее. До этого момента мисс Мур была уверена, что тело Дерека вернётся туда, где ему предначертано — в тот самый цинковый гроб с плющевым медвежонком. В ту землю, родную ему. В которой он никогда не был. — Зачем ты это делаешь? Похороны, деньги. Пытаешься меня подкупить? — Считай это проявлением доброты. И моими соболезнованиями. — Из-за таких, как ты, люди перестают верить в добро. Наивное замечание, сцеженное сквозь крепко стиснутые зубы, заставляет улыбнуться. — Разве я сказал что-то про добро? О нет, мисс Мур, — Леон покачивает головой, пытаясь не рассмеяться в ответ. — «Проявление», но не добро в чистом виде. Если хочешь знать моё мнение, добра не существует. Что есть добро? Кеннеди тормозит на красном, насильно телепортируя себя в почивший город-мертвец. Вот он, двадцати одного года отроду; вот отец, направивший на него ружьё; где-то там в перекрытиях, надёжно сокрытый родительской заботой, ребёнок. Девочка, обречённая умереть. У Леона была вакцина. У Леона был пистолет. И у Леона — тогда ещё — было это самое «добро». А потом? А потом был крик, лязганье челюстей и хруст перемалывающихся костей. Поэтому добро не спасает. «Очень жаль разбивать твои розовые очки» — хочет сказать, но не может. Раккун-сити держит его язык под контролем, заставляет молчать, шепчет ему на ухо о молчании. Сохрани мой секрет. Помни обо мне. Не раскрывай. — Я сама похороню брата. На новом месте. Ни твоё Арлингтонское кладбище, ни твои деньги нам с ним не нужны. Леон газует уже в Вашингтоне, и то, как мисс Мур говорит о Дереке — нам с ним — точно о живом, вычищает из головы понимание реальности. И зверь, теснившийся в груди, внезапно сжимается, царапаясь в безысходности. — Как пожелаешь, — Кеннеди отзывается с монотонным безразличием. Горло саднит, прося для утешения либо выпивки, либо сигареты потяжелее. — Но если потребуется помощь, любая помощь, мои контакты ты знаешь. Ведь он несёт за это не меньшую ответственность. Оборотень-висельник по-прежнему винит его; Дерек, укравший правду у всех — никогда.