Спасай мою шкуру

Смерть открывает глаза, а Леон видит лишь наполовину пустые глазницы Дерека: смотрят вот так друг на друга — мертвец к мертвецу — и ни один не может отвести взгляд. По шее бегут пунктиры синеющей борозды и смыкаются вокруг раздробленного кадыка. Экспертное заключение мрачно объясняет — перелом палача. Балка, нескользящая петля и оборотень-висельник. Дубеющий от искусственного холода затылок странно горит и трескается, неспособный вместить в себя распухающий мозг. — Следов борьбы нет, психотропных в крови тоже, — Крис поджимает губы с толикой вины, будто та в действительности принадлежала ему. — Мне жаль, но это не убийство. Он умер по собственному желанию. — Даже если его не было? — Кеннеди находит в себе силы наконец отвернуться, но не вдохнуть отфильтрованный, трупный смрад. Так пахнет Дерек, и это неправильно. Так не должно быть. Не должно. Почему? Собаке собачья смерть, говорят, но Мур не сдох под забором, захлебнувшись в своей же блевотине; его не подставили братья по цеху, не всадили нож в спину; ему не отрезали голову за предательство, отправив по почте прямиком в руки сестры. Не буйство уродства и не кровавое месиво — просто тихая смерть, нелепая в своей простоте. — Так бы он тебе и сказал, — Рэдфилд тихо цокает, закатывая глаза, и зябко ёжится. Холод от мёртвых другой, и он дерёт до самых костей. Изнутри не согреешься; только сгоришь. И Леон перед ним в самом деле горит в этом пожаре. Не сопротивляется, но принимает как должное, ступая на помост. — Идём, хватит над ним стоять. Кеннеди нехотя соглашается, послушно — безвольно — следуя к выходу, когда Рэдфилд с небрежной грубостью подталкивает его к выходу. Так они покидают морозильную камеру, позволяя сотруднику юркнуть туда вместо них. Последнее пристанище остаётся позади, но ощущение близости к чужой смерти не покидает. Криса, может быть. Но не Леона. Мысли сосредотачиваются вокруг Дерека, изредка отклоняясь от курса в сторону мисс Мур. Безутешной и сломленной Эвер. Слабой и хрупкой Эвер. Эвер, которая отныне и навсегда сможет возненавидеть его по-настоящему, не щадя чувств — ни своих, ни его. Ей все карты в руки, потому что Леон не заметит. Выдранное с аортой сердце не сможет болеть. Иного ему и не нужно. Крис мельком вглядывается в осунувшееся лицо товарища: на белой коже проступают красные колючие крапинки, вестники терминального копания, и глубокие, объятые чернотой синяки от постоянных недосыпаний. — Выпьем? — абсурдная просьба повисает в воздухе, оставаясь не отвеченной. Кеннеди вяло моргает в знак того, что ещё понимает человеческую речь, и неопределённо дёргает плечом. — Не знаю, мне нужно… — Леон спотыкается не в силах выдавить из себя больше, чем уже сказал. Ему нужно к Эвер, но ноги предательски стопорятся на месте, врастая в кафельную плитку. Ботинки, всегда лёгкие, удобные для бега (и побега), стискивают стопы, будто не по размеру. —… Домой. — Не знаешь, что сказать ей? — Крис трагично кивает в ответ, не требуя ответа. Всё и так на поверхности, вскрыто и открыто, как гнойная рана, сулящая ампутацию. — Раньше ты так не переживал за её чувства. Что-то изменилось? — Ничего, — а в голове стучит, облитое кровью «всё», касаясь прожжённого виска. Леон морщится, когда его накрывает внезапной, потаённой болью. Такую не излечишь здоровым сном и не купируешь таблетками. С ней приходится мириться и учиться сосуществовать, и он это делает, и неважно, что безуспешно. — Ничего не изменилось. И никогда не изменится. Раньше нас связывала только работа, но теперь даже этого нет. Всё. Ниточка оборвана. — Истеришь, — Крис салютует, будто не к месту довольный. — Значит, ниточка-то канатом оказалась. Леон убито щурится, бросая на Криса злой, раздражённый взгляд, и пренебрежительно фыркает. Ниточка вовсе не канат, а петля — та самая нескользящая, тугая, с узлом, упирающимся в кадык, и она уже на его шее. — Бред несёшь, — Рэдфилд не видит, но рука Леона, спрятанная за спиной сжимается в кулак. — Мисс Мур просто… инструмент. Рэдфилда передёргивает, пока Кеннеди ранит себя своим же оружием. Безэмоциональность кусает в горло и преследует, как убийца, посланный за его головой. Образ Эвер, связанной и схороненной, искрится и тлеет на роговице. Себя хочется уронить — на стул, на пол, на землю и под — но Леон стоически держится, сохраняя въевшееся под кожу безразличие. — Не для меня, — и всё же он спешит объясниться, может не перед собой и даже не перед осуждающим его Крисом. Для вида, для галочки, ради приличия; чтобы почившая совесть не грызла его зубами оборотня-висельника, притаившегося за углом. — Я не желаю ей зла. — Ну, допустим, я понял, — и поверил. Леону уже давно не привыкать к смерти, но кончина Дерека подкашивает его странным образом. Крис это видит. В глазах, вышедших прямиком с конвейера сталелитейного завода; в сгорбленной спине и опущенных плечах. Смерть не тронула, но и не пощадила. — Есть что-то конкретное? Леон с сомнением пожимает плечами, неуверенный сам. В укромно сокрытом сейфе не было ничего, кроме необъективных обвинений и бесплодных догадок. За то время, что он руководил расследованием — всего ничего — вопросов скопилось больше, чем имелось в начале пути. — Они все связаны. Эвер и Марк… — от сочетания имён странно покалывает. В рёбрах что-то шевелится, будто пробудившееся хроническое заболевание. — Мне кажется, он и есть крыса. Тот, кто всегда рядом и тот, на кого не подумаешь. Доказательств, конечно, нет. — Марк, — Рэдфилд кивает, впрыскивая в воздух тихий смешок. — Тот самый, который не даёт прохода бедной Эвер? Леон неодобрительно щурится, понимая, к чему тот клонит. Ревнует. Он ревнует. Мерзкое, неоднозначное ощущение карабкается по спине и прячется в позвонках, прессуя и смалывая, чтобы навязчиво подтолкнуть его к единой правильной мысли: — Нет. Кости и внутренности ощутимо подрагивают, будто он — Леон — сосуд, переживающий своё первое настоящее землетрясение. Неопознанная природа чувств, пустивших в нём корни, угнетала: их хотелось вырвать, умертвить и без того бесплодную почву, оставив лишь обожжённое пепелище — потому что иначе не получалось. И не хотелось. И не требовалось. У Леона находилось достаточно причин и отговорок, чтобы никогда не любить: опасная работа, отсутствие времени, жесткое сердце и неизученное раздвоение личности. Одна немая, вторая — мёртвая. И обе прямиком из мешанины бойни. — Я дал ему наводку, — Кеннеди отрезает с холодной жёсткостью, уводя разговор в иное русло. — Хочу посмотреть, сколько улик пропадёт. Или, что вероятнее, кто об этом узнает. — Только если он идиот. Кто станет химичить с уликами прямо у тебя под носом? — Тот, кто слишком в себе уверен, я полагаю? — Леон звучно усмехается, бросая на Криса укоризненный взгляд. — Довольно много абсурдных совпадений за несколько дней. Сначала Дерек, затем похищение мисс Мур. Если бы её хотели убить, то сделали бы это сразу и тихо. — Если верить Дереку, Эвер ключевая фигура в этом дерьме. Но кому она нужна? Обычный эксперт. Личные счёты? — Личные? — Леон задумчиво поджимает губы, обдумывая. То, что он знал о детстве Эвер от неё же самой, не пестрило подробностями и деталями. Мать умерла, отчим умер. Брат умер. И сделал это дважды. В генеалогическом древе никого не осталось. — Вряд ли. Догадки иссякают вместе с беседой. Леон закрывается, обрубая любые попытки растянуть и без того непрочную нить. И всё же Кеннеди беспокоится, а для него это редкость — в сердце машины не вписан эмоционально-чувствительный код, а, значит, система выходит из строя. Оборотень-висельник смотрит на Леона из пустоты и рвёт когтями прогнувшуюся черепицу. Оборотень винит его, висельник — нет.

***

Они всё-таки выпивают. Немного, но достаточно для храбрости, чтобы Леон смог вернуться в свои квадратные метры и стылое ощущение присутствия Эвер. Она не выходит навстречу, но Кеннеди чувствует — мисс Мур не покидала его апартаменты с тех пор, как он оставил её в одиночестве. Но лучше бы она, в самом деле, сбежала. Лучше бы он не кинулся на поиски, вынюхивая тонкий след от парфюма. Так было бы разумно. Только «разумно» — всегда для здорового рассудка, и у Леона его нет. Леон оставляет обувь на коврике, долго вешает куртку, возясь с маленькой петелькой, и устраивает её на крючке для одежды. Простое, обыденное действие заставляет вернуться в одиночную камеру, прыгнуть в морг, заглянуть в наполовину пустые глазницы, больше не горящие жёлтым. По телевизору, словно в насмешку, крутятся кадры из тру-крайм шоу: человек в мешке для трупов; человек за секунду до вскрытия — история, как известно, циклична. Смерть — тем более. Трупное зловоние просачивается сквозь жидкокристаллический экран, прорубая щель в гостиную. Леону до одури хочется вырваться из собственных стен — уйти, сбежать, струсить. Не встречаться взглядом с мисс Мур, не смотреть на неё, не дышать одним воздухом. Не думать о ней. Но вот она — блёклое пятно на обивке его дивана — впиталась в кожу по самые волокна на микроскопическом уровне, там и осталась. Ни отбеливатель, ни хлорка не спасут: сдирай с мясом, думает Леон, по самые железные кости. — Мистер Кеннеди? — сухой, охрипший голос заставляет нелепо вздрогнуть. Эвер лениво проводит языком по бумажному уголку рта, покрывшегося эрозией, и хмуро щурится. — Добрый вечер. Ему бы впору усмехнуться, растечься в мерзком, жесточайшем оскале. Мисс Мур ничего не знает о добрых вечерах. Обломки неприязни и отвращения собираются вместе от каждого понемногу — и так целая горсть. Леон стискивает зубы и сжимает кулаки, чтобы сохранить контроль над собой, пока злая Эвер продолжает подливать масла в огонь. И всё же она вздыхает с толикой понимания, виновато поджимая искусанные губы, и спешно отводит взгляд к телевизору. Шоу о смерти и её последствиях стопорится на рекламную паузу. Девочка в ситцевом платье гонится за бабочками, но не поспевает. Разбитые в кровь колени лечатся распиаренной мазью, сердце — никогда. Особенно, если то не более, чем пустышка. — Надо поговорить, — Леон делает шаг вперёд, и он не верный. Мисс Мур чувствует, как Кеннеди выедает её лицо. Смотрит, не отрываясь. Жрёт по частям, слизывает кровь, пытаясь утолить жажду. Не напивается. — Серьёзно. Задушенный голос вибрирует, как электропила, и трогает нервы. Эвер хотелось бы сказать в ответ что-то грубое из разряда «как будто с тобой можно иначе». Леон и «несерьёзно» никогда не идут рука об руку. — О чём? — мисс Мур навостряет уши и беспокойно шарится уцелевшей рукой по дивану, выискивая пульт. Экран озаряется вспышкой и по-мёртвому гаснет. Тихий треск, писк, скулёж. — Я слушаю. — О Дереке, — в гортани Леона распускаются свежие язвы и болезненно жмут. Язык, оплетённый корнями, больше не двигается. Эвер мгновенно меняется в лице, встревоженно ёрзая. Страх, опасение, ужас — он читал её эмоции чёрным по белому и хотел стереть каждую. Леон поедает эту картинку, не кусая и не смакуя: пускает ютиться в поражённую гортань и приглашает прогуляться по пищеводу. Вот так просто. В башке вертятся читанные-перечитанные советы и протоколы о том, как доносить до людей вести о смерти — так, чтобы правильно и, подумать только, менее травматично. Только читанные советы на деле нихера не работают. Держите визуальный контакт, подготовьте почву, выждите паузу. Примите мои соболезнования, я вам сочувствую. С уважением и пониманием отнеситесь к любому проявлению эмоций. Эвер работает со смертью напрямую и знает её безобразный лик от и до. Но Эвер не помнит лица. Перетасованный образ Дерека крошится и кочует по разрозненным воспоминаниям: короткая стрижка и выбритый висок; кажется, был пирсинг в носу; может быть, он носил исключительно грязно-серые майки, потому что никогда не делил белое с чёрным. Но он остался безглазым, безносым и с зашитым ртом. Эвер так и не смогла взглянуть на его перевернутую, как плохая примета, фотографию. Она догадывалась. Конечно, она догадывалась. Предчувствие смерти накинулось на неё с разбега и вцепилось в брюшину. Скажи, что ты знаешь, потому что Леон, такой малодушный ублюдок, не хотел брать вину на себя. — Мне жаль, — его едва ли хватает даже на это. Соболезнование шьётся на живую, и оно ему не по шкуре. Эвер не двигается, отупело глядя перед собой, и переживает свой психоделический кошмар. Под царапинами-струпьями на лбу горит мясо. — Ты. Мисс Мур покрывается испариной, впиваясь затупившимися ногтями в грубую кожу дивана. Её дыхание тяжелеет, и плечи неконтролируемо дрожат в истеричном треморе. Леон хочет сделать к ней шаг — быстрый, рваный; хочет зачем-то схватить за запястье, оставив на нём очередную порцию синяков и вдолбить в сотрясённую голову его личную правду: — Не я.

Не он.

Чувства синхронно разбредаются по комнате и окружают голодными псами. Перенасыщение этой мерзостью душит обоих. Висельник, оборотень и плотоядный взгляд Леона, воткнувшийся в сердцевину, как ножевое ранение. Эвер вмиг скашивает на диване. Дрожащая рука тянется к взмокшему лбу, сдирая ногтем затвердевшую корочку. Кровь на потускневшей коже проступает сакральной печатью, и Кеннеди, посвящённый в столь безобразное таинство, глядит на неё, точно в обличие прокажённой иконы. — Где он? Я хочу знать, где он, — голос Эвер вибрирует в гробовой тишине. Звучит то ли слишком бесчеловечно в контексте трагичности, то ли до безумия по-людски. Леон не знает наверняка, но видит, как плечи её обрушиваются вниз; как безвольно катится голова, пока ещё не отсечённая и… Здесь, в его квартире, не должно пахнуть трупами. Он правда сделал для этого всё, что мог: снабдился дорогущей вентиляцией, расставил пахучие диффузоры в каждом провонявшем углу, зажал нос — но мертвечина всё равно просочилась. Нашла. Настигла. Кошмары всегда разные, но мешки для трупов неизменно чёрные в каждом. — Послушай меня, Эвер, — Леон упреждающе выставляет руку вперёд. Пальцы, кривые от судороги, начинают вибрировать. — Я ничего тебе не скажу, пока мы не сядем и не начнём разговаривать, как взрослые люди. — Разговаривать? — мисс Мур подскакивает пружиной, летит, растягиваясь туда-сюда, и больно бьёт по лицу. Не метафорически. Действительно бьёт. Сильно, наотмашь. Кеннеди, (не) готовый, не стал её останавливать. Позволил. Разрешил. Допустил. По правде, искал повод. — Я никогда не буду разговаривать с убийцей моего брата! И нашёл. Стылые пальцы — те самые, что скрючены от конвульсий — смыкаются на запястье, тянут руку вверх, слегка встряхивая, как тряпичную куклу. Нервы дают слабину, сдают; Леон сдаётся тоже, не пытаясь противиться. — Я не убивал его! Зачем мне это делать, Эвер, просто зачем? — вопросы сыплются, и все они без ответа. Мисс Мур смотрит с ненавистью, и вот, казалось бы, то, чего он хотел. Ненависти от неё. Концентрированной, чистой и честной, чтобы его разорвало на части. Но теперь в глазницах пульсирует, больно-больно-больно. Круглое месиво яблок запекается под высокоградусным, плавящим взглядом. На один квадратный метр этой квартиры приходится ноль выживших. — Не я сделал его убийцей. Не я засунул в петлю. Всё это сделал не я! Эвер сглатывает шумно, качаясь перед ним, как сломанный маятник. Она словно из ваты, мягкая, легко рвущаяся, такая ничтожная деталь в его простуженных злобой руках. — Мне нужно его тело, — мисс Мур щурится с неприкрытой угрозой. С её уст звучит не просьба и не мольба, даже не приказ. Что-то тёмное, исходящее из самой бездны — то, чего прежде в ней никогда не было. Это же, в самом деле, Эвер; божий одуванчик, кочевавший по чьим-то могилам. Она совсем не жестока, она не мстит и не клянёт. Она — цветок, взращённый его руками, и Леон сквозь дымку свербящей в нём бури искренне сожалеет. — Я помогу с похоронами. Чёрт возьми, даже место на Арлингтонском кладбище достану. Его похоронят, как героя войны, — которым ты его запомнила. На хладнокровную подачку мисс Мур, впрочем, не реагирует. Смотрит стоически спокойно, и Кеннеди глотает осознание вместе с кислотной слюной. Не становись мной. Не будь мной. Не будь со мной. — Только скажи, Эвер. Имя срывается с губ мягко, на полвдоха и целый выдох. Леон пытался научиться не обращаться к ней — и с ней — так лично, чтобы не привязывать себя к буквам канатными лозами. Мисс Мур — это эксперт; мисс Мур — это коллега; мисс Мур — это никто.

Эвер Гарсии не существует.

Тонкое запястье — странно, но с дырой в сердцевине — выкручивается в болезненной хватке, но Леон не пускает. То, что пришло к нему в руки, уходит лишь в землю. А Эвер продолжает, стискивая зубы до скрежета, ведь знает наверняка: если она перестанет качаться, для неё заведут некролог. — Мне нужно его тело, — девушка повторяет снова, невероятно зацикленная. — Мне нужно заключение. Моё заключение. Леон сжимает свободную руку в кулак, чтобы не сорваться на Эвер; только тянет её до странного близко, заставляя привстать на носочки, и сам же склоняется, нависая. Горячее дыхание на кожу ложится неравномерным маревом, опаляя. — Это не представляется возможным, мисс Мур. Я не давал вам таких полномочий, — из глотки раздаётся не голос, а задушенный рык. Они снова возвращаются в эту точку, стирая занесённый в матрицу прогресс, и катятся к невозврату. И всё же ему приходится выдохнуть, ослабить хватку, но не отпустить насовсем. По итогу, этого ничтожно мало, чтобы вечный лёд в голубых глазах тронулся. — В морге. Но этого ничего не меняет, Эвер, — Леону приходится приложить усилия, чтобы сдержать тошноту. Его лоб так (не)удачно находит её, утыкаясь с ощутимым давлением. Мисс Мур уменьшается до микроскопического насекомого, шевелясь в ладони; слегка ведёт головой в сторону, мазнув дыханием по щеке, и едва ли может смотреть. От близости к нему подкашиваются колени — хотя те уже давно — и тошнота подступает. От Леона несёт алкоголем и, самую малость, виной: она, вина эта, запуганная его же руками и кротко посаженная на цепь — от неё, усмиренной и прирученной, толку же, правда, нет. Леона тоже переворачивает. Эвер не трепыхается в его руках, хотя, наверное, должна. Он, как затаённый маньяк, испытывает грязное разочарование — когда жертвы бегут, это всегда интересно. Грубая ладонь неуклюже касается потускневшей макушки, убирая несколько прядей. Ему-то и нужно совсем немного, потому что этого никогда больше не повторится. Мисс Мур закрывает глаза и начинает плакать. Не реветь, не выть, не лаять — у трёхглавого пса отрастает четвёртая. — Я тебя ненавижу, знаешь? — вновь и вновь. Переполненное сердце распухает и давит на грудину. Дышать становится трудно. Эвер поднимает голову. На щеках синхронно блестят первые слёзы. — Ненавижу. — Знаю. Леон буднично кивает в ответ так, если бы они обсуждали погоду. Осторожно проводит рукой, двигаясь к затылку: спутанные волосы скользят сквозь пальцы неразбавленным золотом. — Отпусти… — она сдавленно шипит, вяло сопротивляясь. Затвердевший гипс упирается в брюшину, отчего Кеннеди до животного сосредоточенно замирает. Он же ведь не хотел причинить ей боль. Не физическую. Не ранить, не задеть ещё больше. Утаить этот страх перед ней, пока Эвер не просекла, каким уязвимым он сейчас был. — Отпусти, говорю! Он, конечно, не слушает: только сильнее прижимает ледяной лоб к её, горячему. В желудке месиво из полумёртвых, не вылупившихся бабочек. — В последний раз прошу по-хорошему, сядь и послушай. Не заставляй меня переходить пределы. Не заставляй, — Леон полупьяно шепчет. Это не исступление, но безумие. — Молчи, не говори ничего. Руки — его безвольные руки — отпускают волосы, чтобы коснуться лица. Левая накрывает щёку, правая — подбородок. Стискивает, заставляя поднять голову, и разглядывает драгоценные слёзы. В глазах Эвер — память. Неправильная, подменённая убеждениями и годами, проведёнными в неведении. Она жила спокойно, так по-человечески — как все — и довольствовалась тем, во что верила. А потом пришёл он. Пришёл и разрушил мирок в розовой дымке, растоптал цветы, выкорчевал корни. И у неё ничего не осталось. Слеза — какая уже по счёту — катится по красной щеке хрустальной дорожкой. Её хочется отобрать, спрятать в коробочку для украшений и не открывать много лет. Со временем она затвердеет и превратится в алмаз. Леон будет хранить его, как реликвию, и никогда не передаст по наследству. Но слеза по-прежнему катится, теряясь среди прочих в раздражённом уголке губ. Какие у Эвер были губы? Искусанные, кровавые, с привкусом кислого кофе — не сладкие, не вишнёвые; не те, в которые влюбился когда-то в девяносто восьмом. Тогда почему?

— Не смей, — говорит Она.

— Не смей, — говорит Он.

Дыхание на спирту больше не обжигает — холодит. Эвер сковывает низкими температурами обречённого замерзнуть насмерть, пригвождает; конечности не слушаются, а мозг глупеет. Он ещё теплится, ещё подаёт сигналы, вопя об опасности, но что сделает он, запертый в коробку из черепа, если всё остальное уже отказало? Губы — у обоих с привкусом крови — соприкасаются. Просто, без продолжения. И это всё, что ему нужно. У Эвер зрачки-застёжки шатаются и лопаются, распуская прозрачные бусины; Леон закрывает глаза и ловит под веками темноту. Хватка на запястье мгновенно слабеет; подбородок падает, лишившись опоры. Так и стоят: агнец в преддверии смерти и палач, ставший заложником ситуации. Кеннеди оставляет её в покое, отходя на безопасное расстояние, как тот, кто получил, что хотел. Мисс Мур дрожит, вцепившись пальцами в волосы, ровно в том месте, где ещё пульсировало ощущение Леона. — Что ты сделал? — она не то усмехается, не то кривится от истерики, сломавшей горло без хруста. — Что ты сейчас сделал? — То, что не должен, — но хотел. Кто его остановит? Кеннеди уныло вздыхает, ища зажигалку и припрятанную где-то пачку. Открывает створы шкафов, выдвигает ящики, такой внезапно простой и обыденный. — Приношу извинения. Можешь забыть об этом, как о кошмаре. Только Леону известно — не забудет, ведь кошмар — он; кошмар — в нём. И Леон его не сдержал.