В голове одно

      Светлая апрельская серость отличается от остальных серостей тем, что через неё проглядывает надежда. Лавирует между каплями дождя и неуловимо сияет над пятиэтажками, головами гоняющих мяч по двору детей, вперивших взгляд в землю дворников и редких прохожих в шлёпанцах на носки и с зонтиком. Она отражается в мокрой поверхности тротуара и с каждым шагом человека в надвинутой на глаза кепке и с пакетом из Четвёрочки в руках кругами расходится в лужах, скопившихся среди вяло проваливающегося асфальта. Серость маячит светлыми параллелограммами в окнах хрущёвок, которые глядят вроде и равнодушно, но сердце заходится оттого, что в одном из этих окон его ждут.       Хотя это может быть и тахикардия — всё-таки шагать сюда от метро прилично, а если от долгого сидения взаперти потеряна привычка, то тем более ничего удивительного. Аллергии нет, но есть ещё вариант весеннего обострения, заставляющего парочки на аллеях в ближайшем парке, в вагонах метро и на лавочках у всех подъездов целоваться так яростно, будто один из другого душу высосать пытается. Впрочем зачем так с этим спешить, хоть убей не понятно: ещё успеют опустошить до дна и разбежаться.       Ну и бог с ними, а сердце всё равно заходится. И будь сейчас самая снежная зима — заходилось бы. Просто от знания, что в обычной квартире неприметной хрущёвки, где окна отражают апрельское небо ровно так же, как и все остальные, есть другое сердце, к которому можно вернуться. И это обнадёживает пуще любой серости. Запыхавшееся сердце никогда подобного не испытывало. В далёком прошлом у него была одна работа — ждать отца со смены, а когда однажды не дождалось — вовсе разучилось ждать. И вот теперь кто-то ждёт его. Жизнь оборачивается удивительно.       Игорь же оборачивается убедиться, что слежки нет. Среди пятиэтажек по узкому тротуару он петляет один. Но мало ли: мало ли кто узнал про пропажу заключённого из закрытого форта, мало ли кто нашёл документы на квартиру, некогда выданную мальчишке-сироте, мало ли кто взломал квартиру под крышей в старом фонде в десятках километров отсюда и обнаружил, что её обладатель в последнее время там вовсе не живёт, мало ли кто установил слежку у одного из протянувшихся по правую руку одноликих подъездов с разваливающимися лавочками. Но сейчас даже бабулек, охотниц посидеть на свежем воздухе, нет. Слышны лишь возгласы детей с площадки, шум дороги и смех двух молодых девчонок, завернувших за угол впереди. Ветер бесшумно покачивает обросшие почками ветки вишен над головой: в мае они перманентно согнутся под тяжестью цветов, а пока — отпускают в свободный полёт свисающие с них дождевые капли и выстреливают вверх.       Игорь ставит пакеты на мокрую лавку и вытаскивает из кармана пачку сигарет. Никогда такого не было — и вот опять. Было, конечно, было, но когда становилось совсем хреново. А сейчас вроде не хреново, ненадёжно, но обнадёживающе, и вообще всё, наверное, к лучшему, так ещё и весна на улице. Но лучше закурить и дать сердцу передышку, а то оно из груди вырвется и побежит впереди него по ступенькам на третий этаж, чтобы, дождавшись, когда откроется дверь, как можно спокойнее сказать: «Серёг, я тут это… червяков мармеладных каких-то кислых купил. Те, не те?» Дальше фантазия дорисовывает кивок и дёрнувшийся уголок губ, внимательный взгляд васильковых глаз и… заходит в тупик. Потому что дальше что? А ничего. Потому что Сергею Разумовскому, в быту — Серёге, Серёже, Серому, бывшему миллиардеру, беглому преступнику и просто человеку с диссоциативным расстройством явно не до игоревого сердца, которое где-то там почему-то там «заходится». Вдобавок им сейчас надо с Рубинштейном и его экспериментами разобраться. Так невовремя Игорь бы ни за что Серёгу не полюбил, но его, кажись, не спросили.       С неба постепенно начинает накрапывать апрельский дождь. Поначалу Игорь его даже не чувствует, но мимо галдит компания друзей — судя по всему, идут за пивом в Красное и Чёрное в соседнем доме, — и вырывает из забродивших раздумий. Дождь усиливается. Гром, не глядя, бросает нетронутую пачку в пакет и спешит домой. Лифтом не пользуется и лестничные пролёты преодолевает по привычке с наскока, так быстро, что опешившее сердце начинает заходиться уже только у обшарпанной двери квартиры.       Он звонит три с половиной раза, и с той стороны двери доносится копошение. Замок поворачивается, и в щели между приоткрывшейся дверью и косяком сверкает взгляд с прищуром, после чего Разумовский отпускает дверную ручку и отходит в сторону, пропуская в маленькую прихожую, берёт пакеты и уходит на кухню. У окна стоит кресло с причудливой драпировкой сползающего на пол пледа и холстиком, лежащим рисунком вниз. Карандаш откатился к ножке стола. Гром смотрит на Серёжу внимательнее и замечает, что прищур у того сонный, движения заторможеннее обычного. Разбудил. Погода действительно располагает если не ко сну, то к дрёме. — Серёг, давай, может, давление померим?       Тот без тени улыбки перекладывает в шкаф червей и газировку, смотрит задумчиво, и Игорю кажется, что с тоской. Сердце в груди уже замедлилось. — Случилось чего?       Разумовский полуотрицательно качает головой. Подумаешь, сегодня суд должен решить дальнейшую судьбу Вместе. Но к нему это больше не относится. Серёжа уходит в комнату, сунув руку в карман.       В тишине Игорь слышит, как гудит тонометр. Он возвращается к пакетам и только неожиданно громкий детский смех и визг с улицы заставляют его встрепенуться и заглянуть в комнату.       Разумовский чиркает спичкой и прикуривает. Початая пачка остаётся лежать рядом на подоконнике, и прохладный свежий воздух едва шевелит неотодранным клочком прозрачной плёнки. Дверь сзади хлопает на сквозняке от открытого окна и, обернувшись, Серёжа успевает увидеть, как за ней исчезает силуэт Грома. Рука рефлективно дёргается спрятать сигарету, но он сам себя останавливает. Скрываться даже не думает: и плевать, и что Игорь ему сделает? Отнимет? Наругает? Бред. Тот вообще умный и иногда на удивление понятливый. Надёжный.       С надёжностью у Серёжи вообще сложные отношения: в некоторые дни тревога снедает сильнее и он начинает мысленно готовить себя к тому, что существующая реальность вот-вот поползёт трещинами и развалится на кусочки. В другие ему кажется, что старые обои в цветочек на стенах размываются и через них проглядывает белая больничная штукатурка. Он мотает головой до тошноты, жмурится. Когда совсем не помогает — пьёт таблетки, и видение, если это, конечно, не прозрение, пропадает. О надёжности при таком раскладе говорить получается с трудом, но Гром как константа постоянно маячит где-то рядом: и на фоне голых стен, и на кухне с цветочным обоями. Серёжа сначала зацепился взглядом за него, потом — за его действия, и в последнее время пытается поспеть за немногочисленными словами. Это важно, ведь у них, а ещё у Димы с Юлей, — общее дело: Рубинштейн и всё такое. Но есть одна проблема, одна из многих, говоря точнее: если достаточно долго смотреть, даже просто смотреть, на Грома, у Серёжи затрудняется дыхание. Незаметно и не полностью, однако вполне ощутимо. На вдохе что-то тёплое и мягкое, но стальное внутри, будто проволока, зашитая в плюш, стискивает сердце, и в груди от этого разливается бессильная тянущая слабость. На мгновение его выбрасывает в вакуум — и он вспоминает о воздухе, только когда кровь вместе с вниманием схлынет от головы на выдохе. Разумовский был бы рад не чувствовать этого, жить и дышать стабильно и спокойно. Любить Игоря он тем более не хочет. После всего произошедшего он совершенно по-детски думает, что вообще больше никого и никогда не хочет любить.       Из распахнутого окна веет дождём и апрельской прохладой: на улице градусов 15-16, чего точно маловато, чтобы с ослабленным иммунитетом сидеть напротив в одной футболке. Но Серёжа лишь натягивает её на колени и делает последнюю затяжку. С непривычки от никотина ведет голову и начинает подташнивать, серость в лужах и над многоэтажками кажется слишком яркой. Бледный солнечный диск вверху слабо проглядывает сквозь истончившиеся облака. Внизу всё так же покачиваются оживающие вишнёвые ветви. Перед окном Разумовский сидит до озноба. Знает, что так он точно заболеет, знает, что станет обузой, если вдруг вот прямо завтра им придётся податься в бега, знает, что даже если этого не случится, доставит много неудобств и попортит нервы. Но на это слишком всё равно. Его как пригвоздило к стулу, на котором нет ни сожалений, ни слёз, только ступни в разноцветных носках бездумно шевелятся и трутся друг о друга на весу в тщетных попытках согреться. — Серёг, там на кухне это, суп твой стынет.       Он пропускает момент, когда в комнату вновь заглядывает Игорь. Пальцы на ногах поджимаются. — А твой? — срывается самый идиотский вопрос. — Я поел уже — всё твоё. Я не в первый раз тебя зову, — на всякий случай сообщает Гром.       Серёжа хмурится, пытаясь вспомнить, когда в таком случае был первый. — Я перед этим тебя звал — ты мне кивнул, — Игорь всё понимает правильно.       Разумовский до бессильного смирения ненавидит его, а ещё себя и моменты забытья. Приходится совершить невозможное: встать и пойти на кухню. Там намного теплее — батареи ещё топят — и чуть топорщится занавеска поверх приоткрытой форточки. В окно бьёт дождь и самая длинная вишнёвая ветка. На плите стоит тарелка с остывшим супом. — Подогреть надо, — Гром сливает его обратно в кастрюлю.       Серёжу от этого зрелища почему-то мутит. — Не известно ещё ничего? — как бы равнодушно интересуется он. — Говорят, заседание затянулось.       Из носа норовит вытечь капля и Разумовский шмыгает им, вновь забираясь на стул с ногами. Он уже заболевает? — Замёрз? — Нет, — Серёжа складывает руки на груди и откидывается на спинку.       Игорь цепляет с кресла плед, попутно роняя холстик, и передаёт ему. На холстике обнаруживается набросок вишнёвых ветвей с почками. Гром кладёт его обратно на кресло. Делает громче старое радио — единственное из местных развлечений, помимо допотопного телевизора в большой комнате. Ритмичные, но неустойчивые гитарные аккорды ложатся на стук дождя и запах озона за окном, на светлую серость, начинающую подавать первые признаки вечера, на то, как Серёжа в задумчивости сцепляет вместе пальцы и скрещивает ноги. Игорь садится на другой конец стола и лишь украдкой поглядывает на него. И вроде бы больше ничего не происходит, но Грома накрывает чем-то странным и давно забытым. Как у подъезда, когда он только допустил мысль о том, что Разумовский его ждёт, как в квартире под крышей когда-то в другой жизни, когда отец после суток возвращался домой днём. Песня вроде самая обычная, популярная какая-то, раз по радио крутят, и день самый обычный, пасмурный, но кухню заполняет чем-то сразу мечтательно-радостным и грустным. Как в детстве. Сердце то ли сжимается, то ли заходится, и дыхание спирает. Успокоить его помогает только пустой Серёжин взгляд, которым тот перехватывает его собственный. Обычно не чувствительный к неуместности, Гром под этим взглядом мечтает провалиться сквозь землю. Ему даже стыдно за то, что в этот момент голос недоделанного Цоя из приёмника в очередной раз произносит: »…в голове одно — я тебя люблю…» Суп на плите начинает закипать, и Игорь встаёт, чтобы выключить газ, перелить его обратно в тарелку и уйти. Рядом с Разумовским со своим заходящимся сердцем он чувствует себя полным идиотом.       Слов песни Серёжа не разбирает, да и не особенно стремится. О том, что нужно выдохнуть он вспоминает, лишь когда Гром ставит перед ним тарелку и скрывается в соседней комнате. В таком случае что-то ожившее и блестящее, как распускающие после дождя ветки, что он несколько секунд наблюдал в чужих глазах, вполне может оказаться галлюцинацией при кислородном голодании. Такое объяснение его бы вполне устроило, ведь Серёжа в увиденном совершенно не уверен, как не уверен в том, что вообще может что-то замечать.       Оставшись в одиночестве, он неожиданно обнаруживает себя в тишине: может отделить мысли от радио, а радио — от шума за оконным стеклом. Хотя радио всё-таки лишнее — надо выключить. Суп горячий, и он сидит над ним около часа, в последних ложках уже плавает застывший тошнотворный жир, но он все равно доедает с упорством мазохиста. В худшем случае его всего лишь вырвет.       В соседней комнате сначала слышится телефонный звонок, затем — бормотание Игоря, после — его шаги по коридору. — …сама ему скажи тогда. Серёж, тут тебя Юля.       Трубку он перенимает на автомате, совершенно не механически напоминая себе выдохнуть. — Алло, привет! Вместе национализируют. Заседание только что закончилось, и мне по моим каналам передали. Источнику можно верить, — выдаёт Пчёлкина на том конце. — Не одному уроду, так всем сразу достанется, — даже для себя неожиданно отстранённо говорит Разумовский. — Все хорошие и плохие, по крайней мере, твои благотворительные проекты пока не закроют. Не всё пропало.       Серёжа угукает. Что ещё он может ответить? Мозг против его воли начинает генерировать все возможные последствия такого исхода, которые норовят захлестнуть его гигантской волной. Только исправлять уже нечего и толку в этом никакого.       Когда молчание затягивается, Юля просит: — Дай мне Игоря, пожалуйста.       Серёжа не вслушивается в их разговор.       Гром возвращается и сразу же ставит чайник, раскладывает по кружкам с кривоватыми отпечатками красных и синих узоров пакетики. Чай пьют в тишине. Гром не лезет, как не полез отнимать сигарету, хотя Серёжа знает, что за его состоянием внимательно следят — мало ли как отразится на нём полученная информация вкупе с никотином. Тут он Игоря понимает и сочувствует, раз тому приходится тратить время на такой бред. На его бред. А ещё он знает, что его рано или поздно прорвёт, просто сейчас на душе настораживающе спокойно и пусто. Затишье перед бурей. На то, чтобы попить чай, у него опять уходит примерно час. Ещё два он тратит на дорисовывание веток на холстике, правда под конец терпение его покидает и вместо почек на них получаются какие-то схематичные шипы.       В большую комнату он приходит как раз к началу семичасовых новостей на единственном канале, который сносно транслирует старый телек. Игорь отвлекается от бумаг и садится на другой конец дивана, когда Серёжа нажимает зелёную кнопку на пульте. »…суд вынес решение о национализации социальной сети Вместе, создатель которой, Сергей Разумовский, был отстранён от управления ещё в октябре прошлого года в связи с душевной болезнью…» — Права была Юля, — констатирует Игорь.       Серёжа никак на это не реагирует, лишь откладывает пульт в сторону и с силой стискивает ладонь одной руки другой. Черты его лица на секунду искажаются и он запрокидывает голову, но не более. Так они сидят минут пять. — Тут на другом канале документалку про китов обещали. Может, её посмотрим? — спрашивает наконец Гром. — Подожди тогда, — Серёжа отзывается не сразу.       Так же не сразу он встаёт с дивана и идёт на кухню, берёт мармеладных червей и газировку — две банки, — возвращается.       Неожиданно даже для себя развивает кипучую деятельность и приоткрывает окно, откуда на него из сумерек веет вечерней прохладой после дождя и едва доносится запах черёмухи, только-только распускающейся на углу. Пахнет пьяняще и обнадёживающе, так по-родному и ностальгически, что к глазам подступает влага, а дышится напротив непроизвольно глубже. Так пахли вечера побегов из детдома, в частности вечер первого и последнего в серёжиной жизни признания, так пахли подростковые мечты, первая свобода и надежда на абстрактно светлое будущее, которое превратилось в то, что он имеет сейчас. И от осознания этого ему в миллионы раз хуже, чем от дурацкой новости о дурацкой национализации. Кто же знал, что всё так закончится?       Всё это пролетает в голове за секунду, а Разумовский всё никак не может надышаться. Хочется броситься на улицу. «Пойдём туда, умоляю,» — обречённо бьётся внутри, но Игорь сзади у голубого экрана не слышит его мыслей и до него не долетает запах черёмухи. От понимания этого подотпускает, Серёжа оборачивается: Гром смотрит на него внимательно и выжидающе. — Будем смотреть? — спрашивает.       Разумовский кивает и садится уже ближе к середине, чтобы попытаться вытянуть ноги, Игорь делает то же самое. Они почти прижимаются спинами, но ключевое слово почти. Правда уже минут через десять спины затекают и они садятся нормально. Но все ещё рядом. Банки с газировкой пустеют чуть позже, за ними следует и пачка с мармеладом. А киты всё плывут, замыкая круг своих ежегодных путешествий. К середине фильма у Серёжи затекает шея, и он изредка поглядывает на Игоря, чьё спокойно-сосредоточенное лицо в сгущающемся мраке озаряется то синими отголосками океана, то оранжевым закатным небом Калифорнии, то белыми льдами Баренцева моря на идущем неровными полосами помех экране. Серёжа чувствует спокойную безысходность и смирение с любым исходом, когда на вдохе кладёт голову ему на плечо и чувствует, как чужие мышцы каменеют. На тело накатывает жар — должно быть, он всё-таки простудился и теперь начинается температура.       От Разумовского пахнет лишь единственной выкуренной сигаретой, перебившей привычный слабый шлейф медикаментов. Гром отмирает и прижимается своим виском поверх чужого. Возможно, никто не давал ему морального права на это, но он перекладывает руку на спинку дивана, а затем кладёт ладонь Серёже на плечо. И чувствует, как Серёжа под ней глубоко выдыхает.        На улице зажигаются фонари.