Калиновый сок

Люмин не распахивает глаза, не выглядит удивлённой или шокированной, на её лице ни намёка на панику, страх, ужас, более того, Аяке думается, что это она, единственная, кто сейчас дрожит, подобно листу отоги. Только вот руки её не дрожат совершенно. Аяка силится сказать хоть что-то, открывает рот, но так и возвышается над путешественницей, что вжимает в бесконечно мягкие футоны под собой, сминая простыни, откидывая одеяла с вышитыми на них гербами рода Камисато. Род Камисато. Как пятно маслянистое на водной глади, ка вмёрзшие в озёрные льды лепестки юмэмиру, как вечное и нерушимое напоминание о бремени, что тянет камнем вниз. Тёплая, израненная, в мелких шрамах рука ложится на холодную щёку. Аяка замирает, находя взгляд янтарный и смиренный, фокусируясь на нём. — Ты… — Аяка не говорит, она дышит серебряным инеем, пачкая им золотистые, благородные ресницы девушки под ней, — знала? Чужая ладонь оглаживает скулу, замирает, большой палец осторожно оглаживает уголок губ. Взгляд внимательный, пристальный, но доверчивый и такой чуткий. В ответ лишь отрицательное мотание головой из стороны в сторону. Люмин никогда не отличалась разговорчивостью, даже когда они, вроде как, сблизились. Но она слушала. Постоянно, везде ходила рядом, слушала и глаз своих не сводила с юной наследницы, иногда придерживала за руку, помогая взобраться куда-то или перейти через небольшой озёрный мост, открывала двери, пропускала вперёд и тихо касалась своими губами вечно холодных костяшек на третью неделю их знакомства. От этого жеста внутри Аяки что-то трепетало, хоть и не должно было. Майские сумерки сиреневой дымкой проникают в личные покои юной госпожи, пьянят похлеще алкоголя, кружат голову и заставляют тонуть в них, растворяться. Также и Аяка чувствует, как растворяется в тёплом взгляде путешественницы под собой, продолжая стальной хваткой вжимать её плечи в футон, и противиться этому факту блондинка не спешит. Луна точно между ними, освещает их тела, кожа Камисато будто в светящейся пыли, волосы непривычно и беспорядочно свисают и щекочут ключицы Люмин, но она ничего не предпринимает. Аяка пытается отдышаться, жадно заглатывает воздух, но это делает лишь хуже — слюна скапливается во рту. Она громко сглатывает. Люмин моргает, убирает руку и ждёт. — Мне страшно, Люмин. — Юная госпожа почти хнычет, её обычно светлые, чистые глаза сейчас сияют ярче любого рубина, и это заставляет Люмин лишь бёдра сводить сильнее и губу прикусывать. Её сковало не чувство страха, её сковало чувство восторженного, необычного и чарующего. Её сковало сладкое осознание и созерцание мраморных клыков. Они никогда не говорили об этом, не было даже намёков: так всё хорошо скрывалось и не предавалось огласке. Клан Камисато живёт обособленно, вдали от поселений, вдали от архонта, вдали от чужих глаз и слов. Аяке кажется, что её руки дрожат, на деле же она лишь сильнее сжимает чужие плечи, чувствуя, как собственные когти впиваются в нежную плоть. Запах стали повисает между ними. Люмин уже обеими руками тянется выше, обнимает шею Камисато и приближает ту к себе ближе, Аяка упирается носом в изгиб плеча и чувствует, как к глазам подступает густая красная жижа. Путешественница никогда не отличалась разговорчивостью, но её абсолютное смирение и недосягаемая проницательность всегда завораживали и привлекали Аяку. Да, возможно, Люмин и вправду не знала, но, может, на интуитивном уровне допускала какие-то небольшие анализы, теории. Ведь у юной Камисато не кожа, а хладный мрамор; ведь у юной Камисато не волосы, а белоснежный шёлк, платиновый и благородный; ведь у юной Камисато не солнышки в рёбрах, а затмения лунные, мистические; ведь сама юная Камисато — не млечный пар, а далёкий прозрачный лёд с Драконьего хребта. Аяка Камисато — не одинокая цапля, она — хладнокровная змея с блестящей чешуёй и ядом, что течёт вместо крови под тончайшей кожей. Люмин вздыхает легонько, будто боится спугнуть притихшую госпожу, запускает пальцы в серебристые волосы, почёсывает кожу головы и прикрывает глаза: на самом деле, вполне очевидно, что клан Камисато и их предрасположенность к овладеванию крио- — …Очевидно же, да? — обычно звонкий, мелодичный голос сейчас раскатисто хрипит, на что Люмин чувствует, как по позвоночнику сквозят тихие раскаты. Элемент электро резонирует с ледяными пальцами наследницы, Люмин пытается дышать. Из глаз сыпятся искры. Она не продолжает, лишь тихо утыкается обратно в шею, будто наслаждаясь ускоренным сердцебиением и шумным кровотоком. Там же артерия, очевидно, что будет громко. И Люмин, отчего-то, чувствует, как жар медленно разливается по её щекам. Холодное дыхание мажет её по разгорячённой коже, холодный язык проходится снизу-вверх до линии челюсти. Стало морозно. Майская лунная ночь медленно заиндевает-хрустит тонкой корочкой льда. Камисато шумно выдыхает, пару снежинок выбиваются из её лёгких и таят на горячей коже путешественницы. — Ты испытываешь жажду? — голос Люмин звучит неуверенно и непривычно, Аяка замирает, отстраняясь, снова нависая над ней, заглядывая в золотистые глаза, путешественница же забывает, как дышать, потому что снова эти горящие алым хищнические глаза, обрамлённые белыми ресницами. — Я испытываю голод, — девушка над ней моргает медленно и припадает к чужой шее. Её когти больно впиваются в плечи, раздирая в кровь кожу, оставляя на белоснежных ароматных простынях капли и разводы, будто плоды калины в заснеженных горах. Аяка раскрывает рот, обнажая клыки, надавливая ими на пульсирующую жилу. Люмин закрывает глаза, сжимая в руках юную госпожу, смиренно отдаваясь ей без остатка.