Младёшенька

      Солнцем золотится поле созревшей пшеницы, оттеняемое небом без единого облака. Как маковые зёрнышки в хлебе, тут и там виднеются головы дородных работниц совхоза, взмахивающих серпами и пожинающих пышные колосья. Слышатся крики летающих птиц, норовящих полакомиться поспевшим зерном, лошадиное ржание у деревни, рабочие песни и перекрикивания. — Э-эх! Э-эх! — захватывая рукой большие снопы колосьев и срезая их под корень хорошо заточенным серпом, работает Матрёна. — Ух!       На голове сияет красный платок, по круглым разрумянившимся щекам скатываются капли пота и впитываются в рабочее платье. — Здравствуй, Матрёша! — сзади подходит Иван, ведя под уздцы колбылку с пустой телегой. — Ай хороша! — ухмыляется и причмокивает, пробегая взглядом по её округлым ягодицам.       Матрёна разгибается, расправляя плечи и пышную грудь, одёргивает подол. Хмурясь, резко оборачивается, отчего Иван, подошедший слишком близко, отшатывается назад. — А ну иди куда шёл! Нечего на меня смотреть! — Сурова! — смеётся Иван и всё-таки ухватывает Матрёну за пышные формы. Хохоча, вскакивает на лошадь без седла, подстёгивает и уносится по ухабистой полевой дороге, сопровождаемый дребезжанием старой телеги. — У, гад! — Матрёна в сердцах срывает с головы платок и бросает вслед. Порыв ветра уносит его в поле. — Матрёна, замуж тебе пора! — слышится старческий голос напарницы. — Ванюша наш хорош будет, ударник, каких ещё сыскать! Трактор нам в совхоз пригонют, так он за ним работать будет! Ты помяни моё слово…       Матрёна злится, оборачивается и, бросив недобрый взгляд на старушку, с большей яростью режет серпом пшеницу.       Сияет солнце, раскаляя тёмные толстые Матрёнины косы. Работать тяжелее. Пот со лба застилает глаза, а волосы треплются и липнут к лицу. Не пойдёт Матрёна искать косынку. Да недалеко она где-то, не сыскать. Уж дело за полдень, а там и солнце греть меньше станет да перерыв будет. — Опасно быть простоволосой в солнцепёк. — Мелодичный голос раздаётся прямо над головой, и кто-то опускает к лицу её платок.       Матрёна берёт и поднимает голову.       Среди колосьев стоит девушка, да видно не рабочая. Не припомнит Матрёна такую в своём совхозе. Светлые локоны спадают на плечи да развеваются ветерком, как белое платье. В руках у девушки серп. — А у самой голова не покрыта! Видать, ты новенькая? — растерявшись, выдаёт Матрёна и ставит руки в боки, не желая признавать своё смятение, а ноги сводит, будто резко накатила слабость, и голова кругом. — Но спасибо! Далеко ветром, глядишь, унесло! — потряхивает платком и суёт его за пояс, не желая признавать лёгкое недомогание.       Девушка улыбается. Щурит глаза, обрамлённые светлыми ресницами. Её кожа бледна, покрыта едва различимыми пятнышками веснушек — поцелуями солнца. — Работай, Матрёша, да голову покрой, — говорит она и двигается в сторону дороги. Не идёт, а будто скользит. Ни один колосок не примят на том месте, где она стояла.       Матрёна провожает её взглядом да повязывает на голову платок. Проходит странное наваждение.

***

      В Ильин день небо громыхает небесной колесницей, на горизонте блещут зарницы в иссиня-чёрных тучах. Нельзя работать в Ильин день — любой крестьянин знает! Да нынче единому советскому народу до святых пророков да древних суеверий дела нет. Труд в СССР — дело чести, славы, доблести и геройства. Звучит из радиоприёмников и речей руководителей, крутится в голове постоянно, виднеется на плакатах и впитывается в сознание и руководит людьми, как будто те и не знали иной жизни.       Матрёна украдкой ступает меж деревьев. Босые ноги с опаской опускаются на лесную подстилку — с каждым шагом боится наколоться на ветку или камешек. По телу бегут мурашки, когда колючие веточки царапают кожу, то приятное облегчение от мягкости сухих иголок. Побег от работы и свежесть леса будоражат чувства, и на лице сияет улыбка.       Девки недалече нашли поляну, усыпанную черникой. Болотистая у них местность близ озера, да с таким летом высохло всё — не урожай. Да, поговаривают, и на юге урожаи в этом году не заладились.       Желая полакомиться, Матрёна спрятала серп и платок у связанных снопов колосьев, скинула рабочие туфли и выбралась в лес. — Здесюшки! В шагах двадцати от озера да у сухой сосны, — расплываясь в улыбке, шепчет Матрёна.       Перед ней поляна, устланная низкими кусточками. Сперва не видно ни единой ягодки, а стоит приглядеться — пестрит она вся черникой, будто бусы кто рассыпал. Солнце, пробиваясь сквозь ветви деревьев играет на листиках, сверкает на умытых росами и лесной влагой спелых ягодах, заманивая в славное место.       Заглядевшись, Матрёна шагает — да ножка подворачивается, проваливаясь в вязкую землю, поросшую сверху травой, и падает прямо в кустарник. Под коленями и руками давятся ягоды, ветки царапают лицо. Кряхтит от досады, усаживаясь на кочку, подтягивает к себе пострадавшую ногу, осматривает царапины на руках и подол платья. — Тьфу ты! Платье испачкала!       Поднимается, отряхивает приставшие листики, делает шаг и едва вновь не падает от того, что ногу пронзает боль. — Вот незадача!       Усаживается вновь на мягкий покров травы и глядит по сторонам, потирая колено и лодыжку. Недалеко, меж стволами деревьев можно разглядеть блеск водной глади Длань-озера. Ещё в старину поговаривали, что злые духи вокруг бродят, а в избушке средь бурелома у длинного берега живёт не то водяной, не то леший! Да теперь-то что? Никакая нечисть не страшна советскому человеку! Опустит ножки в воду — боль как рукой снимет. Озёрная вода холодна и не раз спасала трудящихся в поле от летнего зноя. Матрёна видит воду и, опираясь на стволы деревьев, идёт к нему.       Нагретые солнцем доски полумостика поскрипывают, когда Матрёна садится. Подворачивает юбку выше колен, опускает ноги в воду.       Забывает про боль, болтает ножками по озёрной глади, поднимая вверх тучи брызг. Они сияют на солнце. Солнце целует розовые щёки. Хочется улыбаться и чихать, на него глядя. Матрёна жмурится, подставляет лучам и руки, и ноги, расстёгивает платье. Осень в спину дышит — не успеешь моргнуть, уж и первые заморозки будут. Когда ещё на солнышке погреться?       Нечто касается её ног под водой. Матрёна вздрагивает, но не спешит вытаскивать ноги. Рыбка какая или трава водная. Прикосновение мягкое, будто поглаживающее. Слишком настойчиво для озёрной травы. Она опускает взгляд. Прямо перед ней та девушка, которую она встретила в поле, которая подала ей платок. Её светлая кожа будто светится на солнце, и волосы цвета светлее пшеницы блестят так же, как водная гладь. С них струйками стекают в озеро капли, как водопад. Она держится руками за Матрёнины ноги, чтобы оставаться на поверхности воды. — Тоже отлыниваешь? — спрашивает Матрёна, расплываясь в улыбке. — Небось хватятся пропажи сразу двух работниц!       Девушка смеётся. — Не сразу. Хороша водичка, да? — Это точно. Не боишься купаться-то? Ильин день нынче. Нечисть всякая из воды выбирается, как поговаривают. — Так это после обеда. Сейчас ещё можно.       Матрёна хмыкает. Не из робкого десятка её собеседница. — Как звать тебя? — Я Млада. — Млада… — повторяет Матрёна, пробуя на вкус имя.       Нравится ей новая знакомая. Не хватает таких красавиц в родном селе да совхозе. Разглядывает её спадающие по плечам и растекающиеся по поверхности воды волосы, тонкие черты лица, улыбку. А руки такие тонкие — как тростинки. Как такими пшеницу пожинать? Ей бы только танцевать да цветы собирать.       Матрёна представляет Младу, плетущую венки из ярко-синих васильков, как разлетаются по ветру её волосы от ловких движений танца под дудочки односельчан. Как хорошо бы водить с ней хороводы да вечерами сидеть у оконца и косы плести друг другу.       Затем продолжает в своей обычной манере, тряхнув головой и сбивая образы мечтательного наваждения: — А меня ты откуда-то знаешь. Да не удивительно, весь совхоз меня знает из-за этих мужиков! Так и норовят женихаться, тьфу! А бабы наши всё сосватать хотят.       Млада вновь смеётся. — Одни беды от мужиков. — И не говори! — Матрёна расправила плечи, вдохновлённая взаимопониманием. — Ванюша этот каждый день заглядывается, да не нравится он мне! Первый парень на селе, все говорят, а мне-то что! Девки все за ним бегают да сохнут. Сказал он как-то, что нравится ему, когда платочек белый под подбородком завязан, а волосы убраны назад, что не видно. Так все ходить так стали. На одно лицо! Не на кого посмотреть!       Млада улыбается и кивает каждому слову Матрёны. — Как одиноко тебе, Матрёша!.. Вечера проводить не с кем. — Не с кем, Младёшенька! Хоть ты меня понимаешь! — Понимаю. Подружимся! — Млада смеётся, брызгается, дёргает Матрёну за ноги. — Нам уж точно будет о чём поговорить. — Ай! — Так некстати боль вновь вступает в ногу. — Я лодыжку подвернула, пока за ягодами шла. Чтоб не распухло… — Хочешь, исцелю? — тут же предлагает Млада. — Ха-ха, да как? Это неделю ещё точно будет болеть, хоть мажь чем, хоть не мажь! Да от работы никто не освободит, — хохочет Матрёна. — У нас в совхозе и мёртвого из могилы подымут, коли работать надобно!       Млада смеётся вместе с ней. — А всё-таки. Не отказывайся.       Проводит рукой по голени до самого колена, охлаждая водой и своим прикосновением. И следом по коже растекается приятное тепло, как если снегом лицо растереть. Омывает одну ногу, вторую. Чёткими движениями пальцев разминает сведённые мышцы, отыскивает нужные точки, отчего Матрёну всю пробирает мурашками. Приятно, а! Ох! Матрёна улыбается, как кошка, жмурясь на солнце и от прикосновений. Боль прошла. — Прыгай ко мне, поплаваем, — звенит как брызги воды, голос Млады. Её руки поднимаются выше, откидывают юбку с бёдер, охлаждая разгорячённую кожу.       Матрёна норовит смущаться. А сама подвигается ближе к краю мостика, подставляя под ласки ягодицы. Хочется, хочется ощутить на себе чьи-то прикосновения. Щурится, одним глазом поглядывает на Младу. Та веселится, брызгается и тянет наверх Матрёнин сарафан. — Поплаваем, поплаваем!       Ещё тёплая вода так и манит, как и руки Млады, сжимающие кожу и мышцы на внутренней стороне бёдер. Щекочет, поглаживает, дразня. Матрёна норовит сжаться, да так и тянет двинуться ближе, поддаться игривой неге, наслаждаясь солнцем, водой и ветерком, приносящий лесные запахи.       Ни с кем прежде так хорошо рядом не было. Пока ровесницы зажимались в кустах и стогах с парнями, Матрёна всё нос воротила. Да с чего их тянет к мужикам? Скукота. Грубые, колючие, угловатые. То ли дело — девичья нежная кожа… Да никто Матрёниных взглядов не разделял. Она и молчала.       Молчала, пока тонкие пальцы Млады не начинают касаться чувствительных точек. Изо рта вырывается пропитанный негой выдох.       Млада оказывается близко-близко, держась за край моста между ног Матрёны. Зовёт к себе, дразнит. Матрёна поддаётся, снимает через голову сарафан и откидывает на берег в сторону. Ветром сносит его на камыши да рогоз. Она прикасается под водой ногами к талии Млады, чувствует её хрупкую грудную клетку, рёбра. Такая нежная, такая мягкая… Хочется прижать её к себе ближе, гладить, дотронуться до каждой клеточки её тела, ощущать её тепло, её запах. Заполучить её губы в поцелуе — самом сладком, самом страстном, который только Матрёна может ей подарить. Чувствовать рядом кого-то, кто един мыслями и духом. Не отстранится, не взглянет косо, плюнув вслед. Почти нереально. А теперь она — так рядом.       Дыхание чаще, глубже. Пальцы Млады проникают за трусы, раздвигают половые губы, касаясь разгорячённого нутра. Матрёна вцепляется руками в доски полумостика, обвивает ногами Младу, прижимая к себе. Едва не мурлыкает от наслаждения.       Млада очерчивает каждый сгиб пальцами, прохладным лёгким прикосновением отмечая каждую складку, движется дальше, к влагалищу. Медленно, осторожно вставляет один палец. Движется глубже. Сначала медленно, размеренно, затем быстрее. Добавляет второй. Другой рукой поглаживает, как бы невзначай касаясь клитора. Щекочет тонкую кожу.       Матрёна кусает губы. От жара, так близкого к боли, и желания ещё, ещё, которого не унять.       Млада касается её изнутри, и по телу пробегает дрожь. Хочется отряхнуться, как собаке, и при этом подаётся вперёд, едва не соскальзывая с мокрых досок. Рука Млады тянется выше, к чувствительной области пониже живота. Холодит, вызывая мурашки, пощипывает толстые складки кожи, погружается в них рукой.       Млада становится коленом на мостик меж ног Матрёны. Упирается в пах, чтобы устойчивее держаться. Кладёт руки на её плечи. Волосы очерчивают ключицы и плечи, обрамляя бледную грудь со вздёрнутыми сосками, которую видит Матрёна, открыв глаза. Млада садится ей на бедро верхом, при этом наседая, расставляя ноги шире, чем нужно, чтобы сохранять равновесие — надавливает себе между ног; одной рукой держится за плечо, другой проводя по Матрёниной пышной груди. Слегка сжимает её, играет соском, обводит его пальцем вокруг. Глядит на раскрасневшнеся лицо Матрёны и дарит поцелуй. Мокрые озёрной водой губы скользят от щеки к уху, сжимают мочку, спускаются ниже к шее. — Нога больше не болит? — шепчет Млада, не отстраняясь от поцелуя, и улыбается. — Болит что другое? — Болит, — тяжело выдыхает Матрёна, хотя близкий к боли, ноющий жар меж ног сходит на нет. Она сильнее сжимает бёдрами колено Млады, чтобы оно давило меж ног.       Тело теперь не слушается. Матрёна едва удерживается на локтях, чтобы не распластаться по доскам мостика. Живот тяжело вздымается от сбившегося дыхания. Набухшие груди скатываются в стороны, подставляя ветру и рукам Млады солнечное сплетение. Млада перебирает пальцами по грудной клетке от самого горла до паха. Щекочет и поглаживает.       Со стороны леса слышатся шаги, под которыми хрустят ветви и мнётся высокая и озера трава. Грубые голоса сходны с раскатами грома, но вскоре собираются во единый разговор. — Что ты там балакаешь! А ну, гляди! Сарафан ейный о куда отнесло. Матрёша, ты купаться, чтоль, удумала али топиться? Кто хлеба убирать будет, коли ты утопишься?       К вытоптанной у полумостика траве выходят работники совхоза, что пошли искать ушедшую по утру девушку. Матрёна открывает глаза и тут же жмурится от солнца. Пытается подняться, прикрыться, но Млада крепко держит её разомлевшее тело, тянет к воде. — Да что ж это делается-то! Срамота! — наперебой горланят мужики. — Средь бела дня да в рабочее время! — Срамница! Мы донесём куда следует!       Мужики топают сапогами, трясут её платьем, а не подходят.       Млада тянет Матрёну за руку, опасливо оглядываясь. — Товарищи твои так некстати нагрянули. Пойдём, пойдём скорее, ныряй! — не унимается и сама спрыгивает в воду, не отпуская Матрёнину руку. - Упасу тебя от позора.       Тело скользит на размокших досках, Матрёна падает в озеро.       Вода заливается в нос, в рот, блестит перед глазами, будто мутное стекло, пропуская лучи солнца через рябь. Спина касается мягкого илистого дна. От удара изо рта вырывается воздушный пузырь. Начинает гореть в груди, но уже не от страсти и наслаждения. Нечем дышать. В глотку, в лёгкие проникает вода.       Млада тянет в сторону, вдаль, вглубь холодных толщ воды озера, перебирая ногами, отталкиваясь от дна и коряг, отплывая всё дальше. — Спасайте! Утопнут! — раздаётся сверху. Полумостик скрипит от тяжёлых шагов. В те же камыши летят чья-то рубашка, сапоги. — Ныряй, Ванюша! Ныряй! — Ильин день-то, кажись, сегодня. Неча в воду лезть… Всякие из воды вылезают… — Ванюша топчется на краю мостка. Не видит, куда утянуло Матрёну с незнакомкой. Пока те не покажутся на середине озера.       Млада приподнимает голову Матрёны, будто показывая всем, что она здесь, а потом снова опускает под воду. На поверхность уже не поднимаются пузырьки воздуха. Сейчас её взгляд не мягок и задорен. Солнце отбрасывает резкие тени очерчивая лицо, скрывая глаза. Млада улыбается, обнажая зубы, беззвучно хохочет. Её окутывает резкое белое свечение. Мужики замирают на мостке в полушаге от того, чтобы прыгнуть в воду. — Ты советский человек, Иван! Какой тебе Ильин день!       На другом берегу из-за кустов выходит фигура. Шаман облачён в плащ. На голове маска из черепа оленя, рогами касается нижних ветвей. В руке посох. — А то ещё кто будет? А ну, выходи! — Гляди! Сам леший! Усё, Матрёну нашу увлекла нежить всякая! Купаться-то ужо нельзя. — Да разве ж она купалась!       Солнце закрывает тяжёлое серое облако, и начинает дуть холодный ветер. Шаман медленно поднимает посох, направляясь сквозь кусты и траву к кромке воды. — Текать отсюда надо… — голоса мужиков уже притихают, слышится боязливый шёпот и бормотание. Пятятся назад, но глаз не спускают с шамана.       Раздаётся гортанный рёв, и ему вторит гром от туч, быстро собравшихся на некогда ярко-синем небе. Рокот оглушает, дрожат деревья, и водная гладь подёргивается рябью. Шаман ударяет посохом по земле, в следующую секунду другим его концом бьёт по озеру. Земля дрожит, будто землетрясение, а вода отходит от берегов, поднимаясь в центре высокой волной, поднимая Младу и Матрёну.       Млада бросает тело Матрёны и ныряет вглубь. Её свечение быстро меркнет под толщей воды.       Скрипит полумостик, на котором жмутся друг к другу рабочие парни. Обомлели от страха, не могут ступить ни шагу. Как заворожённые глядят на поднятое водами тело Матрёны. Доски трескаются, и мужики падают в воду. Барахтаясь, выползают на берег, вытягивая друг друга за рубахи и пояса. И смотрят на то, что делается. — Похоронена будь как следует, — сквозь гром и завывания ветра различаются слова шамана.       Поднимаемые сильным ветром и управляемые взмахом посоха, сломанные доски летят к Матрёне и облачают тело её в деревянный гроб. Поднимается гроб всё выше да застревает меж ветвей берёзы.       Сверкают зарницы прямо над озером, освещая успокоившуюся водную гладь. Издали доносятся раскаты грома. Начинается дождь.       С тех пор все мосты на Длань-озере рушатся, чтобы подлатать Матрёнин гроб.