Звёздные плюшевые лоскуты и угольные зонты, за которыми прячутся стеклянные мальчики.

***

      Цветочные клумбы возле лужайки сегодня значительно опустели — желтизны там уж точно поубавилось, ведь они нарвали солнечных тюльпанов и расставили по пластиковым вазонам, стебли окунув в прохладную воду. Шесть вазонов стоят рядом с кроватями, на тумбах, покрытых легкой сединой пыли, а мальчишки с минуту, молчаливую, давящую на сердца, глядят на цветы и излишне поджимают губы, не смея и пальцем притронуться к мягким, чуть бархатным лепесткам.       Нужно проводить Хисына по-человечески.       Когда тиканье часов перестает возмущаться прямо под чонсоновым ухом, парнишки обнимают пластиковые сосуды руками, поднимают и шагают в сторону выхода из спальни — когда проходят мимо кровати хёна, склоняют голову, но все же предпочитают и вовсе прятать взгляд в волнующейся из-за телодвижений воде, всплесками омывающей пузатость вазонов. Ники так и делает, осторожно шагая за Джеюном, вцепившимся в пластик сильно-сильно — до белеющих пальцев. Несмотря на то, что кровать Сону ближе к кровати Хисына, ребят ведет на улицу Чонсон, сменивший свое место и ныне значащийся старшим в поместье. Ребята замечают его волнение, замечают, как тяжело ему быть тем, кем он сейчас является. Хён больше не поможет ведь.       Оказавшись на улице, парнишки мигом пристроились друг за другом по возрасту, как и было велено правилами прогулок, а после выдвинулись в сторону речки, обычно закрытой для свободного пользования. Конечно, ребят туда пускали (и было ведь дело уже), но под их присмотром, лишь бы не произошло ничего трагичного, что вполне реально. Идти нужно долго, отчасти совсем скучно, но когда мысли канючат об одном и том же у каждого, хочется молчать и становится тише воды, вновь и вновь бьющейся о пластиковые стенки.       Скрипучая калитка пропускает Чонсона (по началу, конечно), а после — всех остальных, кривоватым хвостиком шагающих где-то позади. Ники закрывает дверцу и, умудрившись отстать на несколько шагов, бежит аккуратно, лишь бы ничего с ног на голову не перевернуть и самого себя на коленки не кинуть. Берег, конечно, песком покрыт, но мелких-мелких камней здесь полным полно, а они кожу царапают неприятно, оставляют полосами варенье. Ступив за Чонвоном, младший оказывается рядом и выбивается из привычного строя, потому что чувствует, что его никто, совсем никто, не поругает и не посадит в отдельную комнату. Чонвон, с забавным пластырем на шелковой щеке и мягким подобием улыбки на губах, обращает внимание на Ники и склоняет голову в бок, спрашивая, все ли в порядке.       У него все относительно в порядке — наверное, все бы ответили примерно то же.       Вдоль реки выстроились все, вазоны поставив себе в ноги и практически одновременно усевшись прямо на песок в прогулочных шортах, не жалея одежды на собственное удобство. Джеюн вазон отставил в сторону, придерживая его руками и пальцами поглаживая ребристую каемку; Ники, повернув голову в левую сторону и повторив за Шимом, выпрямил ноги, меж коленями зажав пластик; подле Нишимуры красовалась теплая, сквозящая легким ветром пустота, обозначившая лишь фантомное присутствие самого взрослого хёна — Ники сделал это нарочно, попросив Сонхуна сесть чуть подальше (Сонхуна он очень любит, поэтому сделал это не из соображения неприязни) и оставить место для хёна; далее сидит на побитых коленках Сону, свесив голову к подрагивающей воде и скидывая клубничную челку с глаз кивками; Чонсон ноги на манер бабочки сложил, истертой подошвой упираясь в щиколотку и потирая кожу, — обращать внимания на чернеющие полосы он перестает; Чонвон — замыкающий в этой линии, как и Джеюн, сидящий по ту сторону, — на вазон рукой облокотился, осторожно отодвинув тюльпаны в сторону, лишь бы не сломать хрупкие солнечные головы.       За временем никто и не следит: ни мальчишки, ни они. Потому Чонсон действует рефлекторно, относительно понимая, который час шагает сейчас, — наверное, ближе к двум часам дня. Выудив длинные изумрудные стебли из прохладной воды, Чонсон оглядывается по сторонам, как бы призывая младших сделать точно так же, как и он, — они повторяют, одарив каплями открытые шортами и гольфами ноги. Практически одновременно они ухватываются свободной рукой за вазоны, опрокидывая их и выливая всю воду в реку, будто бы наполняя ее по новой, несмотря на то, что вода из-под крана взята. В руках остаются только солнечные тюльпаны, дрожащие из-за теплого ветерка и тут же убаюканные мальчишками. Чонсон снова делает все первым, стягивая с плеч рубашку — не побоявшись притронуться к пуговицам, отважно расстегивает их и укладывает вещь на свои колени. Джеюн и Сонхун, по-прежнему относящиеся к старшему звену, делают ровно то же и не боятся оставаться в хлопковых майках, скрывающих кожу. Младшие же опасаются повторять, зная, как они к этому относятся.       Но сегодня их нет — сегодня они лишь дважды накрыли на стол, помогли заправить кровати и угостили грушевыми леденцами после завтрака, ничего так и не объяснив. Может быть, и им теперь грустно.       Чонсон оглядывает Сону, Чонвона и Ники, кивая, мол, «и вам стоит так сделать». Погода сегодня солнечная, будто тюльпаны, и не грозит пальцем-молнией, обещая скорую порчу небесного холста. Ким, Ян и Нишимура, конечно, после разрешения снимают свои рубашки и поправляют майки, вечно красующиеся на бледных телах. Джеюн же отмечает, какой на деле худенький их младший, и видит, как он дрожит он легкий касаний даже теплого ветра — наверное, не зря однажды Сону дал ему имя «Лютик», ведь эти цветы любого ветра боятся (просто очень не любят и иногда погибают от сквозняков).       Лепестки срываются с бутонов намеренно: Чонсон пальцами их разгребает, осторожно хватается за каждый и укладывает на рубашку, лишь бы те по сторонам не разлетелись и не сорвались раньше времени. У каждого мальчика по четыре тюльпана, с которых им предстоит сорвать лепестки. Джеюн срывает быстрее остальных, желая накрыть солнечную кучку белой тканью, подшитой в некоторых местах цветными нитями и имеющей свои героические шрамы; Ники же, пока аккуратно цветы раскладывает, уваливает голову на шимово плечо и позволяет себе прерваться на мгновенье, ведь никто не торопится — да и некуда торопиться; Сонхун часто озирается на пустоту, сидящую на месте Хисына-хёна, а Сону его за руку тянет, пытаясь отвлечь от этого, ведь пустота сегодня хорошая — она не злая, но и не добрая, нейтрально относится ко всем, с кем рядом обитает, — но Паку она отчего-то совсем не нравится; рядом ведь не хён сидит. Чонвон же, меж пальцев пряча желтые лепестки, напевает под нос себе ту колыбельную, которую когда-то Хисын пел им перед сном. Конечно, ребята слышат ее, слушают внимательно, не пропуская не единого звука, ведь слов там никогда не было. Мальчишкам до сих пор неизвестно, откуда в хисыновой голове такая мелодия и где он мог ее услышать.       Наверное, они больше и не узнают.       Как только все лепестки осели на кокосовые рубашки, а пустующие стебли оказались в одном из вазонов, Чонвон первым сгребает солнечную кучку в свои ладони и готовится окунать ее в речку; остальные же резко просыпаются от мгновенного сна и подрываются на месте (Ники правда подскочил, когда Джеюн плечами повел), замечая, что делает один из младшеньких. Чонсон всегда одобряет все, что Ян делает, поэтому не препятствует его действиям и добро кивая головой, мол, «так и нужно». Мальчишки, склонив спины вперед и руки вытянув настолько, насколько это возможно, глядят на Пака-старшего и, дождавшись очередного кивка, раскрывают ладони. Лепестки мгновенно покрывают водную гладь сахарно-солнечной глазурью, плывущей ровно по течению и сладко пачкающей пальцы. Та призрачная пустота, оставленная ранее, глазурью не покрывается, предпочитая оставаться в легком одиночестве, сквозящим неподдельной тоской. Эта тянущаяся полоса тюльпанового атласа плывёт равномерно, стекает по воде мягко, очерчивая волны, поблескивает при ярких, неожиданно сверкнувших лучах солнца. И как только лепестки проплывают дальше, за белый флажок, установленный чуть позднее сидящего Чонвона для особых обозначений, голоса ребят сливаются воедино, громко-громко выкрикивая. Гулкое эхо от них рвется, врезаясь о металлические заборы, стоящие за обилием деревьев, но оно мигом возвращается и вторит адресованное Ли Хисыну чуть громче:       — Мы тебя любим!