Отмеряя четверть столетия

Когда ж постранствуешь, воротишься домой, И дым Отечества нам сладок и приятен! А. С. Грибоедов

      В конце лета 1820-го года, когда с деревьев уже начала опадать жёлтая листва, вся окраина Санкт-Петербурга гудела: в центр великой столицы направлялся экипаж прусского образца, а о его владельце ходили лишь смутные слухи, наполнявшие все избы и поместья. Дамы спешили надеть свои лучшие платья, едва заметя дорожную пыль, ведь каждая из них, какого бы возраста она ни была, желала выйти замуж за богатого иностранца (а в том, что он богат, конечно же, не было сомнений). Мужчины же были не прочь привести в дом дочь прославленного европейского барона. И лишь недобросовестные помещики чуяли неладное, поэтому поспешили дать крестьянам временный отдых, дабы те охладили обгоревшие на солнце шеи и остудили в ледяной воде стёртые о косу руки: вдруг на их жестокость нашлась управа? И всё же прав был каждый из них: и кокетка, глядевшая в окно, и офицер, начистивший сапоги, и помещик, в страхе ожидавший перемен: что-то обязательно произойдёт.       Люди льнули к окнам, когда экипаж в сопровождении четверых мужчин в дорожных шинелях, гордо восседавших на крепких скакунах, проезжал мимо их домов, дворовые мальчишки под возмущённые крики матерей спешили следом, но его хозяин так и оставался инкогнито и лишь плотнее задёргивал занавески за столь мимолётное движение, что лишь белая перчатка изредка представала перед простым людом. А два крестьянина, стоявших у дороги на подъезде к городу, переглянулись и дружно перекрестились, когда экипаж проехал мимо:       — Видал, какие лошади запряжены? Вороные.       — Чёрт небось выращивал: изо рта пена вот-вот пойдёт, а глаза горят. Тьфу-тьфу-тьфу! Ненашенские они!       И вновь перекрестились.       Иностранец или иностранка, так или иначе, таинственный хозяин экипажа прибыл в центр Санкт-Петербурга поздно вечером и, проехав по улицам города и собрав за собой целую толпу зевак, остановился у Зимнего дворца.       Мужчины спешились. С козел спрыгнул темнокожий парнишка лет двенадцати в новёхоньком камзоле, коротких штанах и нитяных чулках. Желтоватые глаза его и зубы сверкали на фоне чёрной кожи, а лицо, обветренное и невероятно открытое, внушало зевакам лишь интерес. Он лёгким, практически незаметным движением руки, одетой в перчатку, выдвинул ступеньки и распахнул дверцу, почтительно отскочив в сторону и замерев. Сначала из экипажа неспешно показалась крупная мужская голова с коротко остриженными волосами, затем широчайшие плечи в офицерском мундире, и на тротуар спрыгнул рослый детина, оглядывая подозрительным взором немногочисленный люд, заинтересованно рассматривавший его. Он, будто бы удовлетворившись созданным впечатлением, обернулся и протянул руку хозяину экипажа. На его широкую ладонь опустилась изящная рука в белой перчатке, и на тусклый свет явилась русоволосая женщина.       Одета она была в синий мундир с золотыми эполетам — на плечи была наброшена шинель, — кожаный кивер без герба, новёхонькие сапоги по колено и белые панталоны. Шпага поблёскивала на поясе. Она была так начищена, что, казалось бы, искрилась.       Шум, исходивший от народа, стал ещё громче, когда зеваки осознали: перед ними не юноша. В это время женщина сняла кивер, и густая коса опустилась на широкие плечи и змеёй заструилась по ровной спине. Голубые глаза, обрамлённые веером пушистых ресниц, придирчиво осмотрели Дворцовую площадь, и губы, до этого плотно сжатые, растянулись в довольной улыбке.       — Харвин, как вам Петербург? Ничего не изменилось с того момента, как я уезжала. Теперь же вы воочию сможете увидеть те места, о которых я вам рассказывала. — Голос женщины был достаточно звонким, как первый весенний ручей, но всё равно оставался властным. Даже, казалось бы, тёплое обращение было сказано таким тоном, что нельзя было не ответить без лелейного страха.       — Красивый город, — коротко отозвался Харвин. — Ваша страна не похож на мою, но я остаться и служить вам.       — Найдёте себе какую-нибудь Матрёну и заживёте счастливо. — Женщина перекатилась с носков на пятки, и её грудь поднялась в глубоком вдохе, будто бы в первом на родной земле. — Ах, Петербург! Я здесь родилась и жила, никуда не выезжая, до пятнадцати лет, милый мой Харвин. И воздух здесь совершенно другой. И море иное. Как прекрасна Российская империя! Ах, Петербург! Но если вам, Харвин, не понравится, то вы сможете уехать — я вам заплачу за верную службу и отпущу.       — Куда вы, туда и я, Елена Александровна.       — Идёмте же в дворец. — Елена Александровна обернулась на чернокожего мальчишку и крикнула ему: — Kemmerich, sag dem Stalljungen, dass er die Pferde von Prinzessin Elena mit dem besten Hafer füttern soll, und du isst selbst vom Hausmeister. Erzähl niemandem zu viele Details über meine Ankunft. Wende dich an Martha, sie kennt den Preußischen. — Затем махнула вознице, развернулась и пошла ко дворцу. Двое мужчин в шинелях поспешили за ней, молчаливо постукивая каблуками сапогов о брусчатку.       Шпага ударялась о бедро, кивер остался в руках, выбившиеся из косы светлые пряди подлетали на ветру, ровной походкой Елена Александровна подошла к двоим гвардейцам, преисполненным чувством собственного достоинства, но со слегка удивлёнными лицами и поднявшим ружья при её приближении.       — Ваше Императорское Высочество, добро пожаловать домой, — произнесли они вдвоём, прикасаясь к гербу на кивере и склоняя голову перед ней.       Один из них сказал тихо:       — Нас не предупреждали о вашем визите, и государь Александр Павлович не велел никого пропускать, но вы, Ваше Императорское Высочество, конечно же, проходите. — И они приоткрыли дверь, пропуская Великую Княжну Елену Александровну внутрь. Та гордо подняла голову и вместе с Харвином и своим сопровождением вошла во дворец.       — А Петербург и правда всё тот же! — улыбнулась она, и эта улыбка с ужасной неестественностью замерла на её лице: черты его не для всех показались бы хоть немного приятными, а правый висок и вовсе украшало родимое пятно неясной формы и происхождения. Крепкий подбородок, тонкие губы, острые скулы, живые голубые глаза и высокий лоб, явно унаследованный от отца, — всё выдавало в ней не женскую нежность и слабость, а упорство и мужество, присущие, пожалуй, не каждому офицеру. И весь облик Елены Александровны соответствовал её помыслам и стремлением: — Россия осталась той же измученной невзгодами и совершенно нищей страной. Она требует перемен!       Зимний дворец встретил их приятной прохладой и гулкой тишиной, отталкивающейся от потолка, колонн и стен, задевавшей портреты и статуи, прячущейся в занавесках. Харвин вместе с сопровождающими их офицерами неотступно следовали за Еленой, пока та уверенной походкой, ровной и размеренной во всём её величии, шла по дворцу под почтительными, но невольно удивлёнными взглядами слуг, которые при её виде низко кланялись. Довольная произведённым впечатлением, Великая Княжна остановилась лишь перед высокими дверями, над которыми чинно возвышался полукругом свод. Каменными изваяниями под ним застыли офицеры из Собственного Его Императорского Величества конвоя.       — Государь Александр Павлович не велел никого пускать, Ваше Императорское Высочество. Приходите завтра, — недовольно и с плохо скрываемым недоверием произнёс один из них. Елена Александровна остановилась, и густые брови устремились к переносице: её никто не ждал не только в Санкт-Петербурге, но и во всей Российской империи. Если офицеры у входа в Зимний дворец поприветствовали её и пропустили, несмотря на приказ государя, то те, кто охраняет покой и жизнь самого императора, должны были услышать хотя бы несколько слов от него самого по поводу прибытия дочери: что она явится, что отец пожелает её увидеть сразу же (а в том, что он будет рад, у Елены не было сомнений). Однако же её недовольство не успело перекинуться из клокотавшего внутри негодования на ни в чём не повинных (что, конечно же, для неё было большим сомнением), офицеров: двери распахнулись, и она отступила на шаг назад, глядя на явившегося её взору Великого императора Александра Павловича, её отца, высокого и стройного мужчину в тёмном мундире, с растрепавшимися русыми волосами, с уже утомлённым, но лукавого вида лицом.       Взгляд его голубых глаз, которые прежде были, как река, в которой отражается чистое летнее небо, ещё секунду назад был совершенно потухшим и вспыхнул лишь на мгновение, чтобы поприветствовать вернувшуюся дочь, и потускнел, скрывая всю свою выразительность под тяжёлыми, уставшими от жизни веками. Улыбка же императора была настолько искренней, что и губы Елены Александровны непроизвольно растянулись не в той маске, которую надевают актрисы перед театральным представлением, а в точно такой же улыбке, какая была у её отца.       — Я вас ждал, Елена. Мне доносили об экипаже прусского образца и таинственном иностранце. Я и не мог подумать, что вы решили осчастливить своим появлением Российскую империю так скоро. Пройдёмте же ко мне в кабинет. — Он пропустил явно довольную Елену внутрь и обернулся к огромному Харвину, бросив на него оценивающий взгляд, в котором промелькнул интерес: — Пока что останьтесь здесь и подождите Её Императорское Высочество. — И высокие двери закрылись за Александром Павловичем.       Елена, не дожидаясь приглашения отца, медленно прошагала от одной стены, украшенной в самом её верху древнегреческими силуэтами, до точно такой же другой. Александр Павлович пригласил её присесть за один из столов на стройных ножках, выполненный из тёмного дерева, помог снять шинель и сел напротив, положив руку на ладонь дочери. Он заговорил первым, не колеблясь, но и однозначно не зная, что именно сказать:       — Дочь моя, вы прибыли домой столь рано. Вы желали пробыть как можно дольше за границей нашей Родины, а вернулись уже спустя полтора года. Неужель это всё из-за моего письма? Или по вашему желанию? — Глаза Александра Павловича сверкнули, и он начал внимательно рассматривать правую руку Елены, по одному перебирая её пальцы, а затем принялся и за левую.       — Что вы, отец, как не могу я не поспешить к собственной матери, когда она вновь лежит при смерти, утомлённая «тяжестью» своей жизни? — Верхняя губа Елены дрогнула, и она сняла перчатки с изящных рук. — Я не вышла замуж, если вы желаете и одновременно боитесь обнаружить кольцо на моих пальцах. Не волнуйтесь: австрийский жених дождётся свою желанную невесту, хоть пока что я не хочу рожать детей и отойти от дел. И вы, наверное, должны догадываться, что моя душа желает объездить всю матушку Россию, дабы привнести перемены в жизнь и быт нашего великого народа! Мне семнадцать лет, отец, поэтому всё ещё впереди. — Елена постаралась улыбнуться, но уже вновь неискренне.       — Вы поставили условие: два года за границей — и вы выйдете замуж за Филиппа. Он знатный человек, родственник императора Франца II. Пусть он и старше вас, но Филипп искренне желает осчастливить вас и наши семьи вашим браком. Вы не можете более тянуть, но я держу своё слово, а потому у вас есть полгода на то, чтобы делать то, что пожелает ваша душа, дочь моя. — Александр Павлович нахмурился и внимательным взглядом смотрел на Елену, которая не изменилась в лице, но заметно напряглась, однако вскоре кивнула и удовлетворённо прикрыла глаза.       — А сами вы как? — спросила Елена, скучающим взором окидывая кабинет отца, будто бы и вовсе не желая поддерживать затухающий разговор.       — Всё хорошо, не беспокойтесь обо мне. — И Александр Павлович призадумался, рассеянно постукивая пальцами по столу, а затем серьёзно продолжил: — Вы устали с дороги. Позвольте проводить вас в ваши покои. — И он поднялся со стула. Елена тоже встала, и их лица оказались практически на одном уровне (Елена была немногим ниже отца).       Она вновь набросила шинель, и Александр Павлович, с нежностью погладив её по плечу, осмотрел дочь с ног до головы:       — Вновь желаете привести в ужас всех служанок и вашу маменьку с бабушкой? Вам любые одежды к лицу, даже мужские, и мундир этот, признаю, великолепен. Кивер передайте служанкам. Они отнесут его к швеям, дабы нашить наш герб на него. А шпага… — Он пригляделся к ей, и Елена подала ему её. С видом знатока Александр Павлович осмотрел шпагу: — Вы так бережно храните мой подарок на ваше пятнадцатилетие, что даже не меняете её, хотя она слишком легка для настоящего поединка.       — Вы правы во всём отец. Вы и ваши подарки мне дороже всего. Нянька моя Надежда Михайловна правильно говорила: я люблю только вас и свою страну. — Елена склонила голову перед отцом, и тот улыбнулся, приоткрывая перед ней двери.       Елена Александровна не лгала: отец позволил ей ощутить всю радость безмятежного детства. Именно он, а не учителя, усадил её на лошадь, когда она изъявила желание прокатиться на ней, он и никто другой делал для Елены всё, чтобы она была счастлива. И сама Елена собиралась всё для благополучия отца и страны: готова была выйти замуж не по любви, терпеть ненавистную мать, мириться с присутствием престарелой бабушки, издать законы, поднять армию и флот, отменить крепостное право и создать ту Российскую империю, которую ещё никто не видел.